Душа из стекла

      Первое, что видит Кейси, просыпаясь (и не отшатываясь лишь в силу обстоятельства, что и так вжата в стенку спиной), − чужой нос в считанных дюймах от своего и игристые, искристые голубые глаза невообразимого лазурного оттенка на границе радужки с белком. Их счастливого обладателя явно не беспокоила неприличная близость ее лица напротив своего − да и приличия в целом его тоже беспокоили вряд ли.       Их же взрослые придумали, в конце концов. − Ты красивая, когда спишь, − тем временем шепелявят рядом, обдавая запахом банановой зубной пасты изо рта; Хедвиг отклеивает подбородок от матраса и улыбается, радостно и честно, не торопясь подниматься с пола, на котором сидел, перекрестив ноги. − Я скучал, − признается он. − А еще мне новые носки купили. Рыжие.       Кейси уважительно кривит губы – у нее тоже в детстве были рыжие носки; с лисятами. Остроносыми и лопоухими, совершенно нелепыми, опоясывающими ей щиколотки шерстяными хвостами. В те времена, когда она еще дрожала от каждого лесного шума и оборачивалась на каждый треск веток, папа успокаивал ее полусерьезной шуткой: дескать, ее ручные лисы обязательно учуют опасность и укусят Кейси за пятки страхом, чтобы она бежала быстрее.       Иной раз он говорил без шуток: дикие их собратья переносят бешенство и ластятся, когда заражены.       ..Кейси думает о следах зубов у своих шейных позвонков и о возможном осадке звериного безумия в крови, пугающем куда больше охотничьей лихорадки и наверняка обретенного стокгольмского синдрома. Львиный характер, волчьи повадки, птичье ожидание полета в лопатках и прочих прочных, остро выступающих костях, напоминающих усеченные крылья − она всегда была человеческим детенышем со зверьми под реберной клеткой, но то были звери одомашненные и прирученные, обманчиво-мягколапые, редко огрызающиеся, хоть и плотоядной породы. Она не хотела их оскаленных пастей, их шерсти − дыбом, их когтей у себя на сердце; не хотела бешенства в своей анималии, но ее уже инфицировали.       Оттого ее звери были так послушны и охотны до чьей-то ласки кроме хозяйской − Кейси не знает, как иначе оправдать себя; оправдать желание обнять Хедвига, поправить Дэннису воротник или откинуть голову под патрициевыми руками, которые вполне себе мужские и к вопиющему изумлению не вызывают отторжения после второго убаюкивающего прикосновения. От неисполненных порывов, удушенных прямо в колыбели идейного зародыша, дерет нутро оголодалая стая.       Кейси знает, как протекает болезнь − когда звери перестанут быть ласковыми, ей выжрут органы насквозь − и очень хочет злиться на человека, сотворившего с ней всё это, но получается только на себя. − Сколько ты уже здесь? − сипит она. − Час.       Кейси не верит − ему бы наскучило ждать так долго − и садится в постели, глядя, как мальчишка приподнимается следом, вставая на корточки. − Почему тебя не было так долго?       Хедвиг хмурится. − Ходил с расстегнутой курткой, и у нас в горле першило два дня, − неохотно бормочет он, пристыженно зажевывая окончание фразы, и Кейси не без улыбки понимает: наказали. − Я принес завтрак, − вскидываясь, оповещает Хедвиг, упираясь ладонями в край кровати, и прыжком усаживается у нее в ногах: Кейси едва успевает подобрать их, согнув укрытые одеялом колени, чтобы он всем своим весом не приземлился ей на своды стоп. На прикроватной тумбочке и вправду ютится сервированный с ювелирной, нехедвиговской симметрией поднос: глазунья, тосты с арахисовым маслом, стакан сока на пробковой подставке. Обернутые в салфетку столовые приборы. − И еще вот, − он протягивает ей плоскую картонную коробку размером с коврик для мыши, тут же пряча руки обратно в карманы. − Извини, что пытался скормить Зверю, все такое.       Кейси вертит в руках неожиданный подарок: декоративная дыра на одной из сторон упаковки обнажает трехгранные, отсортированные по цвету оправы грифелей. Пачка тут же наклоняется и встряхивается: карандаши, откинув кончиками ярко-красную крышку, шеренгой выскальзывают ей на ладонь − далеко не новые и приубавившие в длине, погрызанные и стертые, но их двадцать пять штук, и они выглядят воплощенной мечтой любого девятилетнего ребенка, забредшего в магазин канцтоваров. − Нравится? − Очень, − честно признается она, и Хедвиг радостно болтает в воздухе ногами.       Кейси любила, хоть и не особо-то умела рисовать. Навык завис на уровне мастерства Хедвига в классе этак четвертом, а после совершенствовался разве что узорами гелевой ручкой на тетрадных полях − клетки, штриховки, спиральки. Иногда зебры, иногда тигры, иногда еще что полосатое − извечно косолапое и кривое.       Но кого это в сущности волновало?       Она нарисует себе окно − нет, два − и насадит оба на настенные крючки, чтобы иногда проветривать абсурдом комнату.       Кейси бережно откладывает упаковку карандашей на подушку и вспоминает вчерашний разговор.       Мы обдумаем. Сколько времени им нужно, чтобы "обдумать"? − Хедвиг, ты... − мальчик вопросительно вздергивает домиком брови. − Ты не мог бы позвать Дэнниса? − Не-е-е, − тянет он понуро, шмыгая и утирая нос черно-желтым рукавом. − Не могу. − Почему? − За поцелуй отвечу, − подумав, оживляется он.       Кейси колеблется недолго и быстро дотягивается до его щеки: под губами колется легкая щетина, и это странно так, что дальше некуда. − Хэй! − возмущается он, хмурясь на нее. − Нечестно. − Ты не уточнял куда.       Хедвиг лишь закатывает глаза и корчит уморительную рожицу, недовольный ее обманом, но после честно наклоняется к ее уху − обещал ведь. − Он спит, − выдержав паузу, шепчет он и серьезно кивает собственным словам; это страшная-престрашная тайна, не дай Бог мисс Патриция узнает, что он ее раскрыл. − И я не стану его будить, неа. Он должен отдыхать. Раньше он совсем не спал, и его отрубало прямо вместе с телом Кевина, и тогда кто-нибудь обязательно крал у него свет. Это не должно повториться. Теперь я сменяю мистера Дэнниса, когда он устает. А мисс Патриция его будит, когда приходит время.       Кейси слушает, не перебивая, но озадаченно клонит голову в конце. − Но.. ты же говорил, что вы все ждете в комнате со стульями, − Хедвиг кивает. − И вы в ней спите? − Пфф, ну ты чего! Там же не только одна комната. Есть другие. Они почти пустые и неинтересные, но там тепло, и тихо, и все такое. Снаружи не слышно ничего, диван есть. И ковры мягкие. С вот такенным ворсом, − щурится Хедвиг и отмеряет добрый дюйм меж указательным и большим пальцем.       Кейси против воли представляет в уме − мельком, украдкой, одни только детали: очки, сцепленные с переносицы и отложенные на столик, сощуренный взгляд на часы на запястье, щелчок выключателя; что-то свободнее и мягче строгой рубашки и брюк − футболка, может, фланелевые штаны. И засыпал бы он на спине, подложив под голову согнутую в локте руку.       От безобидной картины становится неожиданно-стыдно, как будто она подсмотрела ее в замочную скважину, и Кейси смаргивает ее так быстро, как только может. − Вам снится что-нибудь? − тихо спрашивает она. − Не знаю, − жмет плечами Хедвиг и грустнеет: ему не нравится что-то не знать. Сразу вспоминаются голоса взрослых, говорящие, что он глупый, всё портит и Кевину не нужен. Мистер Оруелл, помнящий, кажется, даты всех сражений на свете, но не помнящий его имени, мисс Патриция, отказывающаяся ему петь и выдергивающая край шали из умоляюще вцепившихся пальцев, когда он упускает прорвавшуюся к свету Джейд. − Меня никогда не усыпляли, как Кевина или Барри, и я не бываю так долго на свету, как мистер Дэннис, чтобы так устать и самому уснуть. Спать скучно, я не хочу спать, − беспечно тараторит он, выправляя свое флюгерно-переимчивое настроение обратно в сторону радостного. − Сыграем в прятки? В прошлый раз круто получилось.       И, дождавшись кивка, ловко дотягивается до ее плеча, тут же пружинисто соскакивая с кровати и кидаясь к двери. − Ты водишь! − кричит он уже из коридора, и Кейси без сожалений откидывает с ног одеяло: она не играла в детстве в прятки. Завтрак придется отложить.

***

      Избегать подозрений с самого начала стоило им непомерных трудов. На подготовку ушла уйма времени, терпения и сил, на алиби – и того больше, но даже с учетом одного непредвиденного обстоятельства – кареглазого, кроткого и близкого по безутешному увечному духу, – все прошло почти безупречно. Безнаказанность преступления почти пугала – оно обошлось им слишком дешево.       Красть свет у Барри они начали за полгода до воплощения плана в жизнь – сначала понемногу, на час или два, потом дольше, незаметно подавляя и вытесняя тех, кому свет предназначался по расписанию. Они подали заявление об увольнении за несколько недель, объяснившись скорбным видом, семейными обстоятельствами и необходимостью переехать. К бумаге, заверенной тремя подписями (Барри, Оруелл, Джейд; все три – без труда подделанные), была приложена свежая справка от доктора Флэтчер: все трое стабильны, вменяемы и безопасны для себя и окружающих. Начальник, осведомленный о диссоциативном расстройстве идентичности в меру необходимого, подосадовал уходу примерного сотрудника, но удерживать не стал, ограничившись предсказуемой просьбой доработать до конца месяца – пока не найдут замену. Тогда же был закуплен гипсокартон, звукоизолирующий материал, баллончики с усыпляющим газом и начат поиск убежища. В теории они могли бы снять однокомнатную квартирку где-нибудь в спальном районе, – накопленных денег бы хватило, – но это было легкомысленно; Дэннис, оправдывая звание самого предусмотрительного из них, не исключал возможности преследования полицией и не стал лишний раз пренебрегать предосторожностью в угоду комфорту. Нужно было что-то другое.       И это что-то нашлось. Выбор пал на заброшенную балетную школу, примостившуюся у лесопарка на окраине района; маленькое двухэтажное здание, увитое девичьим виноградом и плющом, унаследовало от почившего создателя некоторую архитектурную ценность и оттого меняло своих законных и незаконных владельцев, как перчатки. Его хотели то снести, то реконструировать, то вовсе сдать в аренду историческому музею, а пока наверху во славу бюрократии стучали печати и судебные молотки, дом, ожидая своей участи, стоял пустой, сиротливый и защищенный одним только навесным замком на входной двери да плотной стеной звездчатых, росисто искрящихся на солнце листьев – от бордовых, как гранатовая кожура, до нежно-салатовых и изумрудных.       Без знака «Частная собственность» на фасаде или хотя бы на торце. А что не запрещено, как известно…       В первую очередь в паутинно-пыльную, скрипучую утробу дома перекочевал бензиновый электрогенератор, ждавший своего часа в запаснике технических помещений зоопарка, очистители для воды, инструменты и пара не совсем исправных обогревателей – было еще довольно тепло, но озаботиться вопросом отопления стоило заранее. Затем весь первый этаж, состоящий из танцевальных залов с зеркалами и поручнями, раздевалок с душевыми и учительской, подвергся санитарной обработке дихлофосом и генеральной уборке – выносился мусор, драились до блеска полы. Работал Дэннис по ночам, когда Барри оканчивал смену: свозил бытовую технику, самую необходимую мебель, которую собирал на месте, а под конец, когда свет был захвачен полностью, – их личные вещи.       И тогда настал апофеоз.       Поиск удобного места длился три дня, слежка – еще четыре: к выбору Священного ужина они подошли с большой ответственностью и трепетным вниманием. К выбору даты – тоже. Отец был бы горд, зная, что день его смерти ознаменовало нечто столь великое; что возрождение человечества началось в его честь.       ..Утром Дэннис отмывает кровяные разводы с пола кладовок, сдает на пост ключи, форму, переносную рацию и вывозит бездыханные тела под видом оборудования на утилизацию в промышленный район – охранники доверяют улыбчивому добряку Барри достаточно, чтобы не проверять на исправность и гарантийный срок электротехнику на заднем сиденье и не заглядывать в багажник. Не удивляться симпатичной девушке, мирно дремлющей в кресле рядом с водителем – «да так, знакомые за дочкой присмотреть попросили. Эта неясыть за ноутбуком всю ночь просидела. Чшш, не шумите только».       Не думать дурного, когда им на прощание подмигивают в зеркало заднего вида.       Все дурное о себе Дэннис додумывает сам, оправляя серую шапку-бини, упрямо сползающую с ушей, нервно облизывая губы и крепче стискивая вспотевшие руки на руле.       Присутствия Кейси он не предусматривал.       Саму Кейси он не предусматривал – ее отчаянно-острого взгляда, который укором, упрямством, пониманием непостижимым под ребра вспархивает, вспарывая кожу, как бабочкой-ножом; ее жертвенной красоты и шрамов, до которых он почти, почти добрался сам, разом за разом прося снять рубашку, ее воздействия на них и, чего греха таить, на него самого.       Где-то сбоку, конвульсивно дергаясь из стороны в сторону, болтается лавандовый освежитель воздуха; Дэннис выдерживает мельтешение картонной елочки перед глазами несколько минут, а после раздраженно срывает нитку и косится в зеркало, на котором она висела; коротко оглядывается на Кейси, боясь упускать дорогу из виду.       Девушка спит тихо, даже слишком тихо: Дэннис безустанно пытается уловить звук ее дыхания сквозь убаюкивающий рокот мотора, а на светофорах беспокойно следит, как вздымается и опадает ее грудная клетка, каждые четыре секунды вплескивая в легкие скверный кислород салона. В висок стучит глупая мысль, что ремень безопасности ее душит. Что рана сейчас откроется, что она безмолвно истечет кровью и никогда уже больше не проснется.       На поворотах – и без того максимально плавных – он, обмотав руку желтой тряпкой, придерживает Кук за плечо, опасаясь не столько разбудить, сколько однажды нащупать коченеющую, остывающую черствость, и каждый раз усмиряет порыв дотянуться с проверкой до сонной артерии нежеланием касаться чужого тела. Искры ее пульса внезапно приобретают исключительную, необъяснимо-непреложную важность, взбираются на вершину пирамиды его приоритетов – похожие чувства Дэннис испытывал, когда понимал, что Кевину нужна его помощь и ему срочно, срочно нужно на свет.       Если это значит, что Кейси обрела в его лице защитника, то у судьбы больное чувство юмора, а Кейси просто крайне, чертовски не везет.       Хотя как будто ему везет, с другой-то стороны.       Дэннис идет с самим собой на компромисс и ловит узкое запястье в кольцо пальцев, нащупывая биение бледных васильковых вен шершавыми подушечками – в тиканье ее сердечно-механических часов, первородном бинарном коде, затухающих колебаниях жизненной амплитуды ему чудится что-то умиротворяющее.       Впервые от прямого прикосновения к коже у него не возникает желания ополоснуть руки.