фрустрация

      — мир теснее консервной банки, — говорит намджун, смотря в зеркало. он измотанный, выдохшийся, уставший.       — все дороги сводятся в одну точку, — говорит намджун, смотря из окна съемной комнаты на стоящую у соседнего подъезда тойоту супра. серебристую, блестящую, плавную и грациозную. вычищенную, опрятную, облюбованную и обласканную.       — кто ты? — спрашивает парень; улыбается приторно, тошнотно, сладко, опирается поясницей о серебристый капот. темень летней ночи разрезается фарами автомобилей. намджун не рассматривает его лицо, но заглядывает в салон через окно. там текстиль, алюминий и неон подсветки приборной панели. там из динамиков что-то совершенно не бодрое, но тягучее, вязкое. глухой сложный бит, фольклорный напев девушки, напоминающий плач, спокойная читка парня в куплетах. басы вибрируют, верхние ноты гитары надрывают.       — намджун.       парень прикуривает крепкую сигарету, его зажигалка закрывается со звонким металлическим щелчком.       — нет, — он качает головой вдовесок к словам. — не так. спроси, кто я.       намджун прячет руки в карманы толстовки: не холодно, но не уютно. он не искал внимания и собеседника, но этот парень, стоящий от всех в отдалении, смотрел так упрямо, пристально и прицельно. джунова худи черная, поношенная, дешевая, но теплая и комфортно большая. капюшон постоянно соскальзывает назад с макушки, челка лезет в лицо.       — кто ты?       — тэхен, — он выдыхает дым и следом обнажает ровный ряд зубов, — мальчик-поэт, любящий таблетки и рев движка.       намджун только морщится:       — звучит паршиво.       тэхен смеется хрипловато и ломко.       — так кто ты?       — не знаю, — намджун пожимает плечами, — одиночка, вероятно. что-то обыкновенное и эмоциональное.       тэхен кивает, бросает под ноги окурок и вдавливает тлеющий еще табак черным кожаным носком лофера. на босую ногу, голые щиколотки лижет гуляющий ветер.       — ты впервые здесь, — он не спрашивает, но джун кивает все равно. — зачем?       намджун пожимает плечами по-дурацки:       — мне всегда нравилось то, что происходит здесь, когда вы собираетесь.       тэхен говорит, он не часть какой-либо компании и понтоваться ему не нравится. намджун усмехается, потому что его машина выглядит до черта выебистой: ее морда сойдет за визитную карточку. круче бутоньерки жениха, бриллиантовых запонков и обложки вог, где модель выворачивается в брендовых шмотках. он улыбается, потому что сам тэхен выглядит так, будто стоит под софитами и в центре: плавный в изгибах, примечательный в осанке, тонкий в чертах, выверенный в движениях. этакий холодный принц, задравший подбородок, чтобы на остальных смотреть сверху вниз. он рассказывает, ему нравится выжимать педаль газа в пол, слушать, как при наборе оборотов двигатель переходит от мурчания к реву и вою. тэхену нравится смазанный свет фонарных столбов вдоль трассы после полуночи, визг шин при торможении, поднимающийся дым от сжигаемой об асфальт резины при дрифте. он говорит, что не участвует в заездах, не разговаривает с остальными, но атмосфера этого места в эти пару часов действительно особенна. его джинсы без ремня узкие, сидят плотно в талии и на бедрах. на нем цыпляче-желтый вязаный свитер, заправленный спереди в брюки. тэхен спрашивает, отодвигаясь от пригретого капота:       — прокатить тебя?       намджун кивает, обходит молча автомобиль и наклоняется, чтобы открыть дверь переднего пассажирского.       когда тэхен выруливает на прямую и широкую улицу, намджун говорит, что никогда не садится один в такси. он рассказывает, по статистике самое опасное место в автомобиле — то, на котором он сидит прямо сейчас. тэхен переводит беглый взгляд на него с дороги под колесами:       — доверяешь мне?       — подумал, оно того стоит, — он упирает локоть в дверь и подкладывает под подбородок выпирающие кости тыльной стороны ладони. парень усмехается; следом тойота под его управлением начинает резво набирать скорость.       намджунова комната тусклая: единственное окно выходит на север, лампочки желтые и слабые. он не выключает их даже ночью: мать в детстве говорила, тараканы боятся света. намджун въехал сюда парой недель назад. обжился и свыкся суток за пять. в его мнимом владении несколько квадратных метров: мелкий холодильник, электрический чайник, стоящий на нем сверху, кособокий торшер и два стула. здесь нет даже отголоска или намека на кухню: только круглый кофейный столик, переносная плита на две конфорки и кровать. пружины под его спиной скрипят, матрас и одеяло в каких-то старых пятнах. три дня назад в ванной комнате он познакомился с тараканом: черным, блестящим и большим. намджуна выворачивало желчью от выпитого натощак, а таракан таращился на него, харкающего, плюющегося, содрогающегося.       намджун спускается по несколько раз за день, чтобы покурить под навесом подъезда. после приходится взбираться на пятый пешком: его сердце тахикардит, легкие горят, голова кружится уже к третьему. намджун никогда не считал себя выделяющимся и особенным, всего лишь очередным звеном, пустышкой, пустяком. о тэхене, говорит намджун остаткам растворимого кофе на дне кружки, стоило бы написать хоть пару строк. тот же наркоман-гинзберг посвятил многое одним лишь карру, карлу соломону и керуаку, выдернувшим из обыденности и бросившим в разбитое и растасканное поколение. ким допивает холодную бурду чашки в два глотка и морщится: из них двоих алленом был бы точно не намджун.       тэхенов смех, внезапный, но насыщенный и глубокий, теряется в реве двигателя. намджун вжимается в пассажирское кресло: жесткое и неудобное. его рука крепкой хваткой цепляется за дверь. места в салоне мало: ноги упираются в панель, сам он согнут в три погибели, напуган и взбудоражен. тэхен провозит его практически по всему городу. с шумом, блеском и драйвом. обе руки на руле, цепкий взгляд смотрит прямо перед собой. при переключении скоростей супру дергает, она рвется, бойкая, дерзкая, агрессивная.       намджун из кимовой японки буквально выползает: колени слабеют, в голове шум, в крови — адреналин. тэхен смеется, когда намджун сгибается, упираясь ладонями в свои бедра и дышит ртом:       — ты знаешь, где меня найти, одиночка.       тэхен никогда не приводил его к себе домой, не рассказывал о чем-то житейском и рутинном, не спрашивал о прошедшем намджуна. ким включает воду в душевой и говорит, он ничего о тэхене не знал тогда и не знает теперь. слив забился, вода едва нагревается, напор слабый. они не договаривались о встречах, но сталкивались и схлопывались в моментах. джун приходил на смотровую, где собиралась вся эта тусовка ребят с машинным маслом вместо крови. он появлялся снова и снова: тэхен улыбался ему, а после открывал пассажирскую дверь, приглашая. позже супра находит и столбит себе место перед намджуновым подъездом. они не договариваются о встречах, но натыкаются и пересекаются, находят друг друга на какие-то часы без конца и бесконечно. тэхеново появление на джуновом пороге предвещает рык его автомобиля: утробный, глубокий, не мягкий. двигатель глохнет, через две минуты в дверь раздается стук.       намджуну честно нравятся его плечи: округлые, загорелые, с маленькой родинкой на левом. тэхен ненавидит раздеваться перед сексом самостоятельно, и джун стягивает джинсы с него, пока ким лежит на спине и смотрит в потолок. он цепляет пальцами белье и тянет вниз, тэхеновы бедра приподнимаются, чтобы помочь. намджун ненавидит поцелуи с языком, все это влажное, слюнявое и отторгающее. он сильно кусает нижнюю губу, тянет ее, и тэхен в ответ обхватывает руками кимову шею.       тэхен, обнаженный и липкий от пота, вполголоса начитывает намджуну свои стихи. прикуривает в постели, стряхивает пепел в пустой стакан рядом, но редкие хлопья все равно пачкают простынь. белую, но уже измятую и чуть влажную. намджуну откровенно нравятся его стихи: с матерком, цепкие в словах, но мягкие в ритме. сизый дым зависает под потолком, они не открывают окон. намджун приподнимается, чтобы вытянуть для себя из тэхеновой пачки сигарету. он валится лопатками на простынь: их плечи касаются друг друга, их соленая и горячая кожа липнет. ким шепчет, удерживая фильтр сигареты у самых губ:       — битники культивировали безумие как проявление святости.       тэхен бормочет едва слышно:       — у гомосексуалиста в гетеросексуальном мире есть только два варианта, чтобы выжить: либо затаиться, либо, напротив, артикулировать и афишировать свою особость.       ким тэхен говорит:       — америка, когда ты станешь ангельской? америка, когда ты снимешь с себя всю одежду?       ким тэхен говорит:       — ангелоподобные хиппи, которые давали святым мотоциклистам трахать себя в задницу и кричали от восторга.       зима в этом городе не наступает полноценно, и намджун этому благодарен. температура не опускается ниже пяти по минусу, навалившийся за ночь снег подтаивает за день практически полностью. он остается белыми и влажными комьями на крышах, капотах и багажниках автомобилей во дворе. у намджуна из теплого: шерстяной свитер, связанный когда-то матерью для теперь уже бывшего ее мужа. он кутается в серое и мешковатое, напяливает сверху длинное сентябрьское пальто только потому, что в кармане его — пачка сигарет, зажигалка, паспорт и деньги на еще одну пачку или пару банок пива, если брать по акции. у намджуна из яркого в одежде: тонкая радужная полоса по черному свитеру и единственно белая футболка с принтом упаковки молока. он сбрасывал вещи в дорожную сумку суетливо, быстро, не глядя. расстегнув молнию и заглянув в нутро уже здесь, нашел сплошной текстильный монохром.       несколькими днями назад был новый год. намджун не включал телевизор, не слушал курантов и не загадывал желаний. его постель не заправлена, но выстирана: серые мазки от осыпавшегося пепла выведены, стиральный порошок уничтожил тэхенов запах кожи с хлопковой ткани. каждый вечер двигатель супры заводится с полоборота ключа в зажигании. каждую ночь знакомая японка глохнет на своем месте. стука не следует: тэхен вхож в какую-то другую дверь соседнего подъезда. намджун заглядывает в чужие окна: там свет ярче и уютнее, на окнах — белый ажурный тюль. там, вероятно, пахнет кимовыми сигаретами и вкусно приготовленным на ужин мясом. там домашнее, теплее и обжитее. все, что мог предложить тэхену намджун, — свое внимание, всего себя, нищенствующего, босого и забитого пинками жизни. возможно, тэхену казалось это недостаточным.       — у жизни, — говорит намджун с токсичной улыбкой, — ботинки-говнодавы: тяжелые, массивные, бьют больно, до крови и сломанных костей. жизнь — главарь банды, цель и любовь которой — старое и доброе ультранасилие.       тэхен с таблеткой под языком весь горячий, мокрый от пота, дерганный и неуправляемый. он встает на матрас в одних боксерах и начинает дергаться в такт чему-то, существующему только в его голове. намджун морщится: тэхен под химией раздражающий и лишающий терпения. намджун в целом против всего этого дерьма, но тэхен разрешения не спрашивает. он говорит с кругляшком на ладони:       — я не зависим.       он убеждает:       — большинство писателей и поэтов употребляют.       он настаивает:       — это не вызывает зависимости, но настолько расширяет границы сознания, что этих самых границ больше нет.       тэхен говорит, под лсд можно угнаться за всеми зайцами сразу, выудить лучшие слова, нечто невероятное в качестве и уникальности. тэхен говорит, под экстази слушать музыку можно всем телом, этим же телом музыку создавать. стоит только закрыть глаза и нажать плэй. он говорит, под травкой можно решить все существующие в мире проблемы.       намджун говорит, никто из писателей и поэтов, на которых тэхен опирается прямо сейчас, не заканчивали свою жизнь хорошо.       — а что блять для тебя значит «закончить хорошо»? кресло-качалка, дерьмовая книга и треск камина? может быть орущие внуки и дети, ждущие, когда придет время делить наследство?       тэхен плюется, потому что наследники, имей ты достаточно движимого и недвижимого, притащат тебе стакан воды, только чтобы предварительно подсыпать в него яд. собака, которую ты заведешь во второй молодости, будет стариться еще быстрее, чем сам ты. две древности в комнате, но ты будешь тем, кто увидит окоченевший шерстяной труп.       тэхен закатывает рукав рубашки на левой:       — смотри.       он тычет рукой в зарубцевавшиеся шрамы на предплечье. белесые, отвратительные. приговор, собственноручное клеймение, клятва.       — на что именно? — намджун наклоняется к протянутой руке с зажатой во рту тлеющей сигаретой. вероятно, если горящий комок табака и оберточной бумаги упадет на тэхена, тот даже не отреагирует, не заметит, не почувствует.       — я не собирался доживать до девятнадцати.       его глаза закрываются, губы остаются приоткрытыми: слюна растворила таблетку в его рту.       — но мне двадцать один, — он пытается улыбнуться, но ничего не выходит. тэхен хмурится, его брови сходятся на переносице, изломившись жалостливо.       — нахуй завтра.       намджун сегодня не мог с час встать с постели: давление упало, кости шеи свело и защемило. ему сложно уживаться с самим собой, жить той жизнью, которая считается правильной в его возрасте. он не помнит, когда в последний раз занимался спортом, если не считать за спорт подъем по лестнице после перекуров.       на тэхеновом преплечье, куда намджун пялится с минуту, около аккуратной круглой и плоской родинки — вырезанное число. единица и девятка. тэхен расслабил руку, оставив ее лежать мертвой на бедре, запрокинул голову и смотрит в потолок. намджун хочет спросить, видит ли ким на потрескавшейся побелке звезды, которые он бессонными ночами ловит под лоуфай. намджун хочет спросить, не слепят ли эти выдуманные созвездия его глаза прямо сейчас. намджун спрашивает:       — чего ты хочешь от жизни?       — дело в том, — говорит намджун в воздух пустой комнаты, — что все они — стареющие дети, постареть боящиеся. уже не потерянное поколение, а конвейерные погодки, разрушившие себя и возможный успех.       у стен громоздятся черные мусорные мешки, забитые под завязку, пол в высохших лужах, принесенных на подошвах с улицы, под ступнями хрустит песок и мелкие камешки. намджун от скуки убирается: набирает воды в таз, находит тряпку и ползком протирает засранный кафель. он перестилает постель, собирает весь хлам. намджун находит под кроватью пачку тэхеновых сигарет с парой окурков внутри, и это странно, потому что в этой комнате тэхена никогда и не было. он воюет с засорившимся санузлом: прочищает сток ванной, достает что-то склизкое и темное с различимыми клоками волос из трубы слива. насос туалета посылает намджуна и его потребности нахуй, отказываясь работать. ким прочищает и его: ванная комната наполняется вонью, но окончивши войну победой, намджун выдыхает удовлетворенно. его лоб и спина взмокли, руки чешутся от резины перчаток.       тэхен говорит, ему от жизни не надо ничего, но цель его существования — создать нечто неповторимое, то, что поколениями после люди будут помнить и восхлавлять. намджун говорит, даже гинзберг признал, что ему нужно остепениться, жениться, бросить наркотики и зажить, блять, нормально. тэхен его не слушает. он притаскивает и бросает на кровать между ними бутылку водки и пару косяков в зипповском пакете. намджун говорит, все это — херня полная, чушь, лажа. их жизни — полностью их рук дело. намджун говорит:       — мы сами виноваты и сами в ответе перед собой.       намджун говорит:       — если тебя не устраивает твоя жизнь, то исправь ее. иначе захлопнись и не жалуйся.       тэхен щелкает языком, развинчивает крышку и пьет из горла. он отвечает:       — я в норме.       тэхен, прикуривая самокрутку, выдыхает вместе с дымом:       — меня все устраивает.       и намджун морщится. его глаза слезятся от травы, его давит жалость от одного вида кима в его постели.       намджун говорит попавшейся между оконными стеклами мухе, ему не повезло зацепиться за человека, разрушающего все вокруг и себя самого. за человека, которого положение дел устраивает. намджуну не повезло переживать за тэхена, желать ему лучшего, но быть посланным, когда он пытается достучаться и докричаться. намджун говорит не пережившей холодов мухе, любовь к наркотикам и алкоголю — дерьмово, аутодеструкция — ебаный мейнстрим и не более, дела и положение — отстой полный. намджун говорит, нет ничего крутого и романтичного в том, как живет тэхен, и вероятно, хорошо, что они такими, какими были на той квартире, прекратились. намджун рассказывает, как пришел на смотровую в последний раз. тэхен, опершись о бок своей отполированной супры, улыбался кому-то другому. ему же открыл пассажирскую дверь и с ним же уехал.       — юнги, — говорит тэхен с той улыбкой, какая намджуну не знакома, — прозаик. он к двадцати двум написал больше половины миллиона слов.       юнги не целует первым, отворачивается спиной, когда они засыпают вместе. но если тэхен только попросит, юнги перекинет через его талию руку да так с ней на том же месте и проснется утром. у юнги на кухне, говорит тэхен, всегда стоит пара бутылок водки, где-то между страниц книги вместо закладки — пакетик марихуаны. он любит читать поэзию под накуркой, а от хемингуэя его укачивает и подташнивает. намджун растягивает губы, старается приподнять их уголки, когда глаза тэхена сщуриваются от улыбки. он спрашивает, смотря на округлившееся лицо и пополневшие бедра, хорошо ли тэхен питается и тепло ли в его новой квартире. юнги, отвечает ким, оберегает его и заботится трепетно. намджун кивает молча. тэхен выпивает половину бутылки, тушит докуренный косяк.       — я, вероятно, больше не вернусь.       намджун говорит:       — это хорошо.       он говорит:       — береги себя.       намджун выбирается покурить после полуночи. через забор за забытой и проржавевшей детской площадкой — какая-то заброшенная недостройка. ветер подвывает, скрежещет железными листами. бок серебристой супры поблескивает под желтым светом фонарного столба. в его наушниках — фольклорный напев девушки, похожий на плач, и спокойная читка парня. надрывные верхние гитарные ноты что-то цепляют внутри него самого. беспризорные собаки сворами носятся по району, лают без конца. к соседнему подъезду подъезжает полицейская машина; намджун снимает один наушник. двое в форме выходят из салона, подходят к парадной железной двери. они стоят там с пару минут, дожидаясь, когда в домофоне ответят, и скрываются внутри позже. намджун поднимает свой взгляд выше: на втором этаже отодвигается в сторону белый тюль, незнакомое лицо выглядывает, приоткрыв окно. юнги смотрит на припаркованный автомобиль легавых, отворачивается спустя пару секунд от окна. намджун выкручивает громкость песни на максимум, вслепую найдя кнопку рукой на боке телефона, лежащего в кармане. он перестает слышать что-либо за музыкой, но ему мерещится дребезжащий звонок чужой квартиры. намджун слышит обрывки фраз, низкий глубокий голос, мягкий и знакомый; слышит надрывный, хриплый и взволнованный, вторящий первому. намджун пялится в окно, светящееся мерным желтым светом, в котором ничерта не видно. он забывает моргать, затягивается сильнее и держит дым в легких дольше.       когда двое в форме выходят на улицу из подъезда, подталкивая перед собой тэхена, что-то звонко разбивается над намджуновой головой. тэхен растрепан, напуган и заторможен, он не смотрит по сторонам и намджуна не замечает. его запихивают на заднее автомобиля. машина заводится, фары включаются.       ким тушит окурок, когда авто трогается с места.       когда оно исчезает за поворотом, намджун открывает подъездную дверь и заходит внутрь.