фрустрация

      он вываливается в ночь. у скользкой ступеньки спотыкается раз: о собственные ноги, о неуверенность, расшатанность и хлипкость собственной позиции в ребром стоящем вопросе. вопрос насущный, резкий, злободневный, вопрос — проблема. у проблемы — двусложное имя, к имени — двоякое отношение. в отношении — причина шаткости и валкости, нервозности и сплеванных ругательств.       он вываливается на улицу. выходит за скрипучую калитку и нашаривает в кармане пачку, трясет в руке, вслушиваясь в стук последней оставшейся сигареты в картонном нутре. прикурив под первым фонарным столбом, он матерится раз: от зябкой влажности после прошедшей вечерней мороси, от вынужденности заходить в ближайший круглосуточный, где его и его проблему женщина в возрасте помнит в лицо.              — кто ты? — случайный парень, у которого он просит стрельнуть сигарету, вопросом останавливает так, будто хватает за рукав.       он красивый; выглаженный в одежде, но мерзковато лукавый от напускного превосходства. опирается на серебряный обтекаемый бок авто и выглядит так, словно пришел на светский вечер в формате инициалы-плюс-один. с дорогим эскортом из страны рассвета, эскортом, в который по иронии и тривиальности сюжета влюбился по уши. парень со вкусом и во вкусе, но его японка вызывает в противовес исключительно отвращение.       прикуривая протянутую сигарету, он не то давит в себе смех, не то раздражается. он не хочет говорить кому-то своего имени и он не искал собеседника. он оказался здесь, чтобы передать знакомому флэшку, и он собирался уже уходить, задержавшись в поиске никотиновой дозы.       — словоблуд, — он бросает первое возникшее слово в желании свалить быстрее.       чужая рука замирает в неоконченном движении. приподнимается бровь; рождается нечто отдаленно знакомое улыбке.       — возможно, нам по пути.       неон у автомобильных подвесок пожирает под собой асфальт, теплый воздух пахнет сладким кальяном. в салоне, который он знает, не заглядывая в окно, — текстиль, алюминий и неудобство. в голове его собеседника, вероятнее всего, опасное сумасбродство и лишний ветер. он кивает в район лобового, морщась:       — не думаю.       парень щелкает языком, будто оскорблен:       — я не об этом.       от его ладоней и шеи все еще пахнет приготовленным ужином, но когда из шашлычной на углу тянется запах мяса на углях, его откровенно мутит. его волосы все еще пропитаны вонью чужих сигарет. ужин не доеден и оставлен на столе; свет выключен; дверь заперта. чужая пачка остается у окна в углу, где потемнело от гари белое кружево занавески; она планирует запылиться, потому что не дастся в чужие руки.       он запахивается плотнее в куртку, пытается скрыться, старается не замерзнуть до дрожи: ночь предстоит судорожной, нервной и долгой. он прячет костяшки пальцев в рукавах, игнорирует неловкие царапины на ладонях.       сначала тэхен настаивает на том, чтобы прокатить по городу, но не пытается отпереться, когда ему в лицо бросают предположение, что так он поступает едва ли не с каждым его заинтересовавшим. потом тэхен умудряется довести ровно до чужого дома и подъезда, несмотря на явное нежелание. следом: войти в квартиру, не спросив дозволения. тэхен не стремается закурить без разрешения, не беспокоится о необходимости открыть окна; не смущается залезть руками под футболку, языком — в чужой рот. тэхен, в принципе, позволяет себе все то, что ему лично заблагорассудится. ему потакают в силу неотрицаемого физического желания и любопытства увидеть, где заканчиваются границы прихотей. тэхеновы наглости исчерпываются только тогда, когда в его теле не остается сил.       в секунду после дребезжания колокольчика над входом раздается вопрос:       — как всегда пэллмэлл и мальборо? — женщина улыбается, уже дотягиваясь полной рукой до названного.       — только второе.       вместо бессмысленного «почему?» следует не менее ровное:       — все в порядке? ты выглядишь не лучшим образом.       обычная забота знакомки-незнакомки: узнаваемое лицо, неизвестное имя. он кивает вместо ответа, протягивая купюры левой рукой. его мать верила в бесконечное число примет и как-то незаметно приучила жить по ним собственного сына. вопрос лишь в том, была бы его жизнь лучшей версией самой себя, если бы он обходил все канализационные люки, пил чай без ложки, не садился за угол стола и не пропускал всех черных кошек перед собой, или нет. загадка только в том, в действительности, был бы он богаче, спокойнее, умиротвореннее и проще, если бы это работало.       у женщины сын — ровесник тэхену. у женщины след от обручального на безымянном, по-матерински теплые глаза, морщины на короткой шее: какая-то потемневшая от кожи и времени цепочка прячется в одной из складок.       выходя за порог магазина, он спотыкается второй раз: о развязавшийся шнурок, об острую досаду. лицевые мышцы сокращаются в раздражении, в чем-то смутном, вызванном сформировавшимся вопросом. он замечает, что его руки трясутся только в тот момент, когда замызганный лужами шнурок отказывается поддаваться и завязываться в новый крепкий узел. шнурок похож на жизнь; юнги в ней — собственные руки, не способные справиться с посильным. согнувшись над кроссовками, он сцеживает второе ругательство: от бесконечных палок в колесах, от назойливого жужжания мыслей.       в первый раз юнги думает, что ему померещилось. он списывает все на ставящее ему подножку сознание, на ожидание появления тэхена именно в этот вечер. он не задает лишних вопросов на следующую ночь, когда тэхен с порога улыбается ему без чего-то тревожно иного в лице. все, как было, а звук знакомого двигателя накануне — слуховая галлюцинация.       — ты ел? — юнги открывает окно и ставит пепельницу перед тэхеном.       — нет, я же ехал к тебе.       он кивает и открывает дверцу холодильника. юнги умеет готовить и он ценит вкус, тэхен же любит получать удовольствия различными способами.       от тэхеновых запястий пахнет черным перцем, от кончиков пальцев — апельсиновым цветом, который потом смешивается с сигаретным дымом. у корней волос за ушами пахнет анисом и пряно-острым имбирем. когда юнги спросонья утыкается по утру в чужую грудную клетку, он всегда чувствует теплый запах ладана.       пока юнги вертится у плиты, стараясь следить за кастрюлей и сковородой одновременно, тэхен смотрит на его спину. с пропахшей улицей одеждой, подобравший под себя босые ноги, он подпирает щеки руками и наблюдает. юнги просит:       — сделай нам кофе.       — я не умею, — тэхен пользуется в интонации чем-то детским, эмоциональным, вынуждающим передернуть плечами. канючащие дети всегда раздражают, орущие — вымораживают внутренности.       юнги говорит, нет ничего сложного в том, чтобы засыпать готовые молотые зерна в кофеварку и подождать пять минут, но тэхен качает головой. он настаивает на том, что минов кофе имеет свой характерный вкус, не зависящий от материала, но, вероятно, связанный с техникой приготовления.       — я помогу, — юнги просто сдается.       тэхен по указке промывает кофейник и фильтр, по инструкции сыплет ложку кофе на дно конусового фильтра. юнги протягивает пакет пекарной корицы, требуя добавить ее до второй порции кофе. тэхен просыпает пыль специй на стол и стряхивает ее ладонями; пальцы пачкаются в терракоте. следом мажется щека юнги, потому что тэхен считает это забавным.       юнги дает последним каплям разбиться о гладь эспрессо. он ставит тарелки на стол, кастрюлю — по центру, подложив старую деревянную подставку под горячее дно. тэхен говорит, когда подставка нагревается, она начинает пахнуть хвоей, и юнги пожимает плечами: запах слишком тонкий и за обилием других более явных неразличим. он подогревает кружку молока, добавляет ванильный сахар, льет следом в кофе один к одному.       улица, на которую он выходит минутой позже, ему знакома. хотя, вероятно, ему тут знакомо почти все нутро города. маленького и тесного, обжитого, пройденного и привычного. вместо разделительной полосы — аллея с трамвайными путями; ночь углубилась до той степени, что уснул даже грохот колес по этим проложенным направлениям. юнги всегда казалось, предупредительные сигналы трамваев похожи на то, как кто-то долбит большой ложкой по пустой кастрюле. он пересекает половину улицы, но отказывается перебираться на противоположную сторону: сворачивает влево перед горящим красным светофором. его ноги соскальзывают с мокрых рельсов, его плечи опущены, его состояние приблизительно около жирного минуса, но он не останавливается.       — когда я злюсь, — говорит тэхен, — я сажусь за руль и выжимаю самый максимум скорости.       выпускает агрессию в буйное железо вместо того, чтобы бить стены. форест гамп бежал, тэхен просто выбирает другой способ передвижения. рев двигателя — вместо воя, которого тэхен себе в угоду образа не позволяет.       он называет тэхена увлекающимся. уточняет: не в меру страстям подверженным. во зло себе строящим собственную жизнь. говорит, тэхен либо убьется вместе со своей восточной любовью, либо убьется по ошибке вне ее салона.       — такими темпами, ты никуда не доберешься.       ни до успеха, ни до старости.       вероятно, то, что делает юнги сейчас — вымещает агрессию на собственном теле, на ногах, верно несущих тело без цели до тех пор и даже после того, как закровоточат; пытается понизить температуру, чтобы не закипеть окончательно, идя километр за километром. куря сигарету за сигаретой. где-то в сторонах от него сырая жухлая листва. где-то за его спиной — его прожитое. в движении мерещится скрытый смысл, словно стоит только дать ему волю, как в ответ ему подарят развитие вопроса в нужном направлении.       юнги понятия не имеет, куда идет и к чему приближается.       поднимается сучий ветер. он толкает в спину. юнги от пинков соскальзывает с рельсов, с собственного пути неровной жизни. ветер, может, и хотел по-дружески подогнать вперед, но юнги не знал, куда стремится, и выбрал свалиться с ног. исключительный отказ от вынужденного выбора. по осени не стригут траву, вот в чем дело, по осени только счищают с жухлящегося покрова омертвелую листву. зима выдалась чересчур теплой, вот в чем соль, снега, мать его, не было на рождество, был исключительно не холодный дождь. однако в самой земли соли нет: юнги пробует ее раззеванным не к месту ртом; падает напряженным лицом в грязь и узнает черную в темноте слякоть на вкус — заплесневевший хлеб и размокшая по консистенции побелка. вау, юнги смеется, вау, он может говорить, что жрал землю, он может говорить, что знает жизнь, потому что ее знание от чего-то сравнивают с процессом поедания перегнивших трупов. он не знал жизни, мол, когда тэхена часами ранее повязали, вытащив едва не в пижаме из их квартиры. он, вроде как, ничерта не знал, когда тэхен водил его за нос, вокруг пальца, на члене вертел. когда тэхен улыбался кругляшам на ладони — не знал; когда тэхен просил прочитать что-нибудь под косяк, склеенный из пакетика-закладки в середине книги — не знал. он, скажут, не знал жизни даже тогда, когда пытался сводить чертовы концы с концами, пытаясь при этом сделать так, чтобы своеобразное макраме не обратилось в висельную петлю на собственной шее. если спросить юнги, как жить эту жизнь, которую он не видел вообще-то толком, он попросит никогда не гнаться за идеей. он скажет никогда не становиться ни писаталем, ни художником, ни музыкантом. никогда и ни за что не ставить в приоритет бытие исключительного творца. они скажут, что он не знал эту жизнь, когда обдумывал еще минутой ранее, стоит ли ему продать тэхеновусупру, подделав документы, чтобы после засунуть суммы по нужным карманам, чтобы за деньги вытащить, вытянуть тэхена обратно. но они скажут, что он узнал жизнь в тот момент, когда почувствовал, что земля на вкус, черт возьми, землистая, немного пресноватая, отвратительная и совсем не соленая. траву не стригут по осени, а зима не убила ее окончательно: юнги понимает это, когда не пытается встать, но поворачивает голову вбок. пачкается правое ухо и, вероятно, его одежда безбожно в дерьме. очевидно, юнги сам в полном дерьме и смысл тут не в положении его тела. он смотрит на тонкую сухую траву, которую истерично рвет ветер. ветер-разрушитель и ветер-насмехальщик. на забытых могилах всегда вырастает осока по плечо. но вокруг него не осока, и трава эта ему по пояс; он воспринимает подобное за знак, что умирать вот так еще не время. юнги видит чертовые звезды за оборванным кружевом полевых сорняков. и этим звездам на миновы вопросы откровенно и глубоко нет дела. по его руке ползет какая-то не божья тварь: черное блестящее и длинное насекомое. тысячи лапок и стремные усы. юнги не успевает испугаться, стряхивая дрянь с себя. он встает на ноги, опираясь о землю ладонями. ему нужно вытереть лицо и руки.       во второй раз он стоит у окна, когда однозначно тэхенов автомобиль гасит фары во дворе. юнги уходит отпереть дверь, но она так и остается не открытой всю ночь.              когда это происходит снова, юнги просто смеется над собой. клеенчатая скатерть, в которую он пялит в ожидании, мозолит глаза. ужин был приготовлен на одного, дверь остается закрытой: он уже не готовится к чужому приходу. где-то в соседнем подъезде кто-то так же, наверняка, сидит в подвешенном состоянии и прислушивается: раздаются ли шаги по лестнице. кто-то так же, как юнги, ждет ровного стука и знакомого лица за порогом. тэхен водит их обоих за нос или верит в то, что водит, и это вызывает симпатию к тому, в чьей постели он останется сегодня. что бы ким ни выбирал, бросая монетку в салоне супры, они оба одинаково остаются обманутыми.       он переходит остаток проспекта, когда видит светящуюся вывеску. грузный мужик за прилавком принимает его за бездомного. юнги не рискует оценивать, насколько это мнение далеко от истины. мужчина отдает ему салфетки, пахнущие водкой, только после денег, которые тянет с явственной брезгливостью двумя пальцами. юнги хочет рассмеяться, потому что он жрал землю, а не катался в собачьем говне, хотя где-то и в каких-то темах это звучало бы синонимами.       когда его руки оказываются примерно чисты, а лицо — относительно сухое, когда за шировот снова лезет ветер, он возвращается мыслями к тому вопросу, на котором его прервало тупое падение. зажигалка оказывается не к месту прихотливой: юнги дожидается перерывов в порывах ветра, чтобы прикурить. его волосы не длинные, но все равно умудряются бить в лицо. он начинает понимать, куда идет, когда мимо него проносится неоновое безумие на колесах, кислотная истерия с громыхающей хип-хопом стереосистемой. говорят, чтобы вспомнить что-то, нужно вернуться на место, где ты еще помнил об этом: так обычно отыскивают потерявшуюся мысль или забытую вещь. юнги думает, вернуться в конце в место, где все началось, — вариант довольно вписывающийся в правила.       тэхен вваливается серьезным и хмурым. он не похож на фурию, но во все стороны на полметра от границ его тела — наэлектризованное поле. он садится за кухонный стол, но отказывается от еды. достает из кармана пачку сигарет только для того, чтобы оставить ее забытой. юнги садится на второй и последний стул, позволяя ситуации развернуться масштабнее и внятнее. тэхен молча кладет таблетку под язык. взлохмаченный, дерганный, тяжело смотрящий. объясняется следом:       — когда у меня есть какая-то проблема, это позволяет ухватить невидимое решение за хвост.       он прикрывает глаза и мягчеет в чертах, когда вещество растворяется. юнги смотрит на голые жилистые руки, на вырезанное девятнадцать, ставшее очередным разочаровывающим рубежом. тэхен с каждой протекающей секундой становится все больше чужим, незнакомым и пустым. видимый для глаз, но не существующий для реальности. под его глазами — следы усталости; на его коже — невидимые отпечатки не его, мина, рук. юнги поджимает губы. нарастает злость: он вспылится по одному неосторожному щелчку. щелчку, который тэхен по халатности издаст. песок неудовлетворения, осевший на его плечах, начинает подниматься от ветра раздражения.       — у тебя какая-то проблема прямо сейчас?       юнги хочет, чтобы тэхен сказал «да». юнги хочет, чтобы они разобрались со всем в эту минуту. юнги хочет упрощения, но видит, как в ответ ему качают головой лениво, расслабленно, вяло.       — тогда какого черта ты пытаешься оправдаться?       тэхен вздыхает, но лицо его не становится напряженным: слова, проблемы, упреки не достигают его мозга.       — к кому ты приезжаешь, тэхен?       юнги не хочет знать имени, но ему требуется признание. определение позиций. однозначность.       — ответь же.       тэхеново лицо не морщится даже в тот момент, когда на него повышают голос. когда кто-то перед ним выходит за границы своего терпения. тэхен в своей вселенной и на своей волне ловит какие-то не те хвосты не тех падающих звезд. его тишину расценивают за согласие с чужим видением, и юнги требует:       — тэхен, определись, к кому ты приезжаешь.       его кулаки сжимаются. он представляет, как костяшки проезжаются по смазанному химией лицу. он с силой разжимает ладонь, не позволяя себе того, что после будет считать ошибкой.       — ты не можешь сидеть на двух хуях сразу, тэхен.       фраза теряется где-то в воздухе незамеченной. юнги встает из-за стола; уходит в спальню; запирается в оправдавшейся надежде на следующее утро тэхена не обнаружить.              он перебирает в памяти имена. какие-то забытые и стершиеся старые записи, едва ли имеющие лица, но они нужны ему, чтобы выудить тэхена наружу. дело ни разу не благодарное, но он не способен вернуться в стены, тоскующие по привычному, если от этого привычного отрекутся под лунной прямо сейчас. юнги морщится, потому что люди всегда тоскуют по привычке. она, говорят ученые, вырабатывается за три недели. тэхен у юнги в жизни задержался на гораздо более длительное время.       он встречает рассвет на улице красных фонарей, провожая взглядами вереницу тюнингованных ласточек, деток и малышек. прямая улица, пестрящая всем, чем можно пестреть и резать взгляд и утомленное сознание. квартал, заполненный пятнами вывесок баров и клубов, фар, подсвеченных подвесок, неясно откуда взявшимися гирляндами от столба к столбу. к пяти утра мир подстихает и светлеет. миново восприятие — не особо, если он решит быть откровенным. в его желудке заворачивается голод и тошнота, в его пачке остается совсем немного сигарет, вкус которых он уже не ощущает совершенно. его зубы болят, потому что он сжимал без конца челюсти. его голова болит, потому что он не переставал хмуриться.              когда юнги нажатием горячих клавиш сохраняет последнюю версию и финальные поправки в текстовом документе, он откровенно заебан. его глаза слезятся от часов перед ярким экраном, он давит пальцами на переносицу и морщится. тэхен отвлекается от своего телефона на второй половине теплой кровати; отодвигает самовольно чужой ноутбук в сторону; забирается задом на бедра. тэхеновы пальцы убирают в какой-то неясной заботе пряди волос со лба и массируют виски. юнги без боя подставляется под прикосновения и расслабляется: исчезает морщинка между бровями.       — сколько слов ты написал в стол?       он вздыхает, открывая глаза и упираясь взглядом в лицо перед собой. лицо в мягком свете желтого торшера и со спокойной улыбкой.       — все.       — и сколько их?       юнги пожимает плечами:       — не знаю? — усмехается тускло в утомленности, — много?       тэхен предлагает посчитать. он принимается складывать число за числом каждого документа, на который юнги тычет пальцем, оценивая ту или иную работу достойной учета. тысячи тысяч слов, перескакивающие десятки, переваливающие за сотни.       тэхен с довольным выражением озвучивает итог:       — без малого миллион.       юнги говорит, сейчас не то время. поколение приучилось не тратиться на концентрацию внимания и часы, потраченные на чтение. тэхен раздраженно щелкает языком.       — либо продолжай гнуть свое, но добейся признания, либо сократи мысль до нескольких минут.       тэхен предлагает юнги перекинуться с прозы на поэзию. ещё лучше — запихнуть рифму в ритм баса: подобное люду обязано прийтись по вкусу.       юнги сворачивает на перекрестке, прилипает к ближайшей серой стене. перед ним — пустая парковка и такое же серое офисное здание напротив. какой-то парнишка выходит из двери, машет рукой вышедшему следом. он смеется и этот звук доносится до юнги: звонкий, простой, легкий. настолько же прозрачный, насколько прозрачен утренний воздух между ними. парнишка выуживает сигаретку, прикуривает, с удовольствием затягивается. юнги, засматриваясь на клубы дыма и пара, сжимает губами фильтр. он шарит по карманам, пытаясь найти зажигалку. парнишка морщится, когда прислоняется спиной к стене, но не отодвигается. он потирает поясницу, задирает голову, чтобы увидеть небо. у него пухлые губы, сережки блестят в мочках. он в белой футболке и кожанке и совершенно не ежится от сырого холода. юнги находит зажигалку в кармане куртки. сжимая ее в кулаке, он пересекает парковку и останавливается перед чужим лицом.       — не будет огонька?       юнги прокашливается следом, потому что голос — охрипший и сипящий.парнишка поднимает свои глаза. ярко-голубые, большие и с потекшей подводкой в уголках и на нижних веках. юнги разглядывает их до тех пор, пока парнишка не усмехается. юнги скашивает взгляд на протянутую зажигалку и кивает в благодарность. фортуна, очевидно, проснулась или все еще во сне повернулась спиной, потому что одолженная зажигалка дает осечку за осечкой. влажные и покрасневшие от усталости глаза напротив выглядят извиняющимися.       — ты можешь прикурить от моей, знаешь, — юнги смотрит сначала на пальцы: короткие и окольцованные, держащие тонкую сигарету где-то между «аристократично» и «женственно». следом смотрит на рот. не может. он качает головой, отказываясь, стучит зажигалкой о ладонь, щелкает на пробу, и та в конце концов дает огня.       юнги улыбается почти победно, когда выдыхает первый дым.       парень докуривает молча, но тишина в его исполнении — нечто участливое. он тушит окурок подошвой, кивает вместо слов прощения и уходит. юнги провожает его взглядом в спину.       когда юнги возвращается в квартиру, он переворачивает, не раздеваясь, все тэхеновы вещи в поиске каждой заначки. всех его псевдодрузей и химических подсластителей. юнги, буквально, ставит ультиматум и выставляет длительный счет. он сливает горсть таблеток и марки в унитаз. вода булькает недовольно и негодующе, проталкивая гадость дальше в стоковые трубы. все, что остается в этой квартире — пара порций мэри джейн между страницами книги. юнги позволяет себе опционально подумать или расслабиться дважды.