mamma mia

      — Знаешь, я так боюсь, что ты больше не посмотришь мне в глаза, — говорит Фредди, сидя перед Роджером. Говорит Фредди сам себе, про себя, в собственных мыслях. Фредди сказал бы, но даже сказать он боится. Так что он никогда не скажет Роджеру. Улыбаясь, смахивая слезливую слабость с лица, будет делать вид, что всё нормально. Ничего не нормально.       — Знаешь, я так боюсь, что когда-то мы будем не рядом, не вместе, по отдельности, — кричит Фредди в микрофон, сжимая дурацкую стойку руками и разрывая края рта. Кричит Фредди про себя, наяву отрешенно смеясь над очередной тупой шуточкой Роджера. Фредди хочет сказать, Фредди хочет протянуть руку, Фредди хочет прижаться к тёплой шее, Фредди хочет поцеловать. Фредди всё это сделает, но не наяву. Он боится. Он не позволит себе.       — Страшней всего, как ни странно, — говорит Фредди, не забывая держать рот закрытым, пока Роджер молча пялится в газету, — в двух океанах ясных глаз твоих тонуть. Роджер смотрит, как будто ждёт. Фредди понимает, что напортачил. Всё-таки забывая держать рот закрытым.       — Что? — Переспрашивает Роджер. Фредди ощущает жаркий, липкий страх и хочет сгореть.       — Я написал песню, — лепечет он. Роджер улыбается. Фредди тоже: он отмазался. Нерв рвётся, как гитарная струна, плечо дёргается, и количество никотина в крови падает так стремительно, что ноги сами встают, руки сами отыскивают сигарету, а глаза сами находят выход из комнаты.       — Покажешь потом! — Не спрашивает Роджер. Фредди покажет. Он хотел бы показать не выдуманную песню, он хотел бы протянуть руку и коснуться соломенных жёстких волос. Фредди боится. Фредди бегом спускается по лестнице, ощущая себя живее. Живее, потому что дальше, дальше от Роджера и от душного страха. Фредди не любит сдерживаться. Фредди боится не сдержаться с Роджером. Ведь страшней всего для него, как ни странно, в двух океанах ясных глаз чужих тонуть. Фредди никогда не скажет, не скажет, как он боится, сколько бы его сердце ни билось в дурацкой грудной клетке, сколько бы крови ни лилось из рваных сердечных ран, сколько бы сил ни уходило на то, чтобы сдерживаться. Фредди сжимает зубами язык и фильтр, чувствует кровь и привкус табачной бумаги, прикуривает и обжигается спичкой. Не больнее, чем в комнате с Роджером. Не страшнее, чем когда Роджер смотрит прямо в глаза. Роджер смотрит из окна на трясущиеся руки Фредди. Его собственные руки трясутся не меньше. Роджер уверен на все сто — у Фредди нет песни. Роджер хочет в это верить, но вспоминает солнечную улыбку Мэри и запрещает себе. Запрещает надеяться, не позволяет фантазировать и задумываться. Роджер был бы не против взять крылья, Роджер был бы не против научиться пользоваться ими и рвануть в небо, только б не мучиться. Он не фанат душевных терзаний, он ненавидит, когда кто-то цепляет его на жестокие крючки, волей-неволей не позволяя спрыгнуть, Роджер не любит, когда начинает осознавать, что любит кого-то помимо себя. Что позволяет себе любить кого-то сильнее, чем любит сам себя. Роджер хмурится, глядя в зеркало, потому что видит там Фредди. Роджер кричит и смеётся в пьяном угаре, позволяя городам растерзать себя, всего такого захмелевшего и развязного, такого безотказного и беспомощного. Безнадёжного. Роджер даёт себе самую сильную оплеуху, отталкивает заботливые руки Фредди, когда тот пытается бережно поднять его с грязной, холодной, сырой земли, с единственного спасения, потому что в небо у Роджера всё как-то не выходит. Потому что Роджер не знает, что нежность чужих крепких рук предназначена не всем, а только ему. Роджер случайно хватается голой рукой за красное железо этой мысли, обжигается и шипит. Шипит, потому что Фредди всё не отпускает его. Роджер хочет крылья. Роджер тонет в омуте, задыхаясь от приторных духов очередной девчонки. Роджер не хочет мучиться. Роджер хочет позволить Фредди взять себя за запястье и дёрнуть, лучше — встряхнуть с такой силой, чтобы мозг ударился о черепушку, чтобы искры из глаз ослепили всех вокруг. Чтобы Фредди вытянул к небу, через тернии и провода. А если нет — так чтобы оставил валяться на холодной земле. Чтобы не мучиться.       — Я так соскучился, — Роджер знает, что невозможно скучать по тому, чего не происходило.       — Что? Фредди боится. Роджер не хочет мучиться.       — Покажи мне свою блядскую песню, — хрипит Роджер, пока позволяет поставить себя на ноги и вести к трейлеру. Фредди никогда не скажет.       — У меня есть только идея, ну, я ещё не приступил к написанию, Родж, понимаешь. Фредди никогда не скажет, что у него нет песни. Роджер хмурится, потому что руки снова трясутся, потому что колени снова сгибаются, потому что Фредди не может скучать по нему так же, как скучает он. Роджер не хочет сходить с ума.       — Отвали, Фред. Фредди чувствует боль. Фредди садит Роджера на пенёк возле трейлера.       — Иди, блять, отсюда. Фредди даёт себе сильнейшую оплеуху в невидимых мыслях, Фредди считает себя трусом. Фредди уходит. Роджер несфокусировано пялится вслед.       — Сука. Сука ты, Фредди. Никогда не скажу тебе, — бормочет он в ночную свежую пустоту. Роджер не позволит себе бежать за ним, Роджер не позволит себе бежать навстречу. Роджер не позволит себе даже надежды. Фредди курит четвёртую сигарету, Фредди не позволит себе сказать. Но Фредди не знает, что будет, если он скажет. Он никогда не скажет. Он дотащит утром до трейлера, он поможет накрасить эти жестокие глаза, он чокнется пинтой пива в баре. Он не скажет. А Роджер не поймёт.