***
На бархатном зеркале земли ни тени, ни света, ни отблеска знакомой осязаемости: бескрайняя серая степь, подернутая дымкой у самого горизонта. Вздыхают устало железными лёгкими машины, заводы кричат скрежетом в землю. Вгрызаются мертвой хваткой в податливую глинистую почву. Плачет травами мать Бодхо, тянется руками-стеблями к прохладному свечению высокого неба, просит, просит о чём-то. Значит, стало быть, беда придёт, накроет мором, очистит землю, прорастут семена, зародившиеся в недрах тьмы. Дети степи поют песни ветра, танцуя, кружась в бесконечном тумане забвения. Боли больше нет. Нет смерти и жизни, нет забот и болезни, нет времени, ограниченного часами, минутами. Даниил Данковский перестал числиться в списках живых раннем утром поздней осени. Где-то вдалеке грянул гром, прокатившись рокотом по железному куполу Боен. Словно приветом из другого мира... - Ну-с, кто у нас тут? Бакалавр Даниил Данковский. Не скрою, рад вас видеть. Боль ушла. Бледный свет, рассеиваясь, просачивается сквозь матовое стекло облаков. Легко и странно, легче дышать, будто в лёгких сквозная дыра: ни тепло, ни холодно; трава ни жёсткая, ни мягкая. Бакалавр обреченно вздохнул, закрыв лицо руками, словно разбуженный и вызванный посреди ночи по срочному делу. Не удостоив даже взглядом нечаянного собеседника, Даниил отвернулся, уставившись пустым взглядом в седую бесконечность Степи. Он устал. Он смертельно устал. Теперь, вынужденно приняв горизонтальное положение, понял всю трагичность этой усталости, готовую наконец-таки добровольно сдать изможденные остатки гения на милость победителю. В душе ещё теплилась слабая надежда, зацепившаяся взглядом за поддёрнутый сизой дымкой горизонт. Если так лежать и дальше, что-нибудь да произойдёт. Само по себе. - Да, ойнон, не так я себе представлял нашу встречу. Неужто устали? Столько дней без полноценного сна и отдыха... Тц, не удивительно, что вы сейчас здесь лежите. Бакалавр вяло махнул рукой, словно отмахивался от назойливого миража. Верно, заснул за работой, уткнувшись головой в стол. Может даже в лаборантской. - Не узнаете меня, Данковский? Некрасиво. Весьма. Всю жизнь бороться и не узнать своего главного врага. Вот оно как бывает: ищешь-ищешь, а когда находишь, то уже, вроде бы, и не надо. А, знаете, я ведь не только жатвой промышляю. Могу желание исполнить. Даже три. Хотите? - Издеваешься? Оставь это - тебе будет неинтересно. Думаешь, удивил? Бакалавр смотрел на стоящего над ним человека. Не будь у бессердечного медицинского светила такого самообладания, душа бы его выпорхнула наружу с пронзительным криком: сверху вниз на него смотрела точная копия младшего Бураха. Однако едва заострённые черты и ледяные глаза выдают с потрохами отвратительную игру при хорошей мине. Неприятнее всего то, что запрятанное глубоко в душе, вдруг так беззастенчиво было вырвано из груди на свет. Данковский не любил, когда лезут в голову, не любил, когда без его согласия и уж тем более, не переносил издевательской демонстрации. Эти тайны, выданные громким шёпотом в тихой комнате, полной людей... - Теперь мы с вами на «ты»? Значит, я попал в точку. «Смерть придёт. У неё будут твои глаза». Чудесные слова: я взял их на заметку у одного хорошего человека. Вырвал их, можно сказать, у него из глотки. Здесь, за гранью, они ему больше не понадобятся - у него осталась целая вечность, чтобы смотреть в эти глаза. Время здесь течёт иначе, Данковский, пока что этому человеку едва ли исполнилось десять лет. Но все ещё впереди, и однажды наша с ним встреча окажется такой же реальностью, как то, что ты сейчас лежишь передо мной. - Тебе придётся играть со смертельно уставшим человеком. Не скучно, а? Это вряд ли похоже на то, что ты себе представлял, если вообще думал об этом. - И совершенно не похоже на то, как ты рисовал себе эту встречу? Я даже немного огорчён - хотел сделать тебе подарок. Дорогой тебе образ. Правда ли, ойнон? Скрежет зубов вряд ли остался незамеченным. Досадно и громко. Взгляд фокусировался с трудом из-за резкого головокружения: ни закрыть глаз, ни открыть широко - верно, что-то там происходило внизу с его телом. Или наверху. - Ну же, я просто хочу понравиться тебе! Ты так боялся смерти. Так отчаянно ее боялся, что прикрывал свой побег неистовой борьбой. Признаю, бегал ты довольно резво для человека с такой судьбой... - Я не верю в судьбу, кем бы ты там ни был. - Почем тебе знать, ойнон, что ты уже не болен и не скончаешься в страшных муках через пару дней? О, нет, гаруспик тут тебе ничем не поможет. Разве что провести вскрытие. Как думаешь, дрогнет ли его рука? Он ведь всегда до ужаса собран. Меня порой это даже раздражает. Он так привязан к тебе! Удивительно. Ты знал? Нет, наверное. Даниил Данковский дальше своего носа и не видит ничего. Ты же - надежда науки Танатика, известный своим фанатичным безумием в поисках бессмертия. Куда уж там, смотреть по сторонам. Время идёт. Времени мало. Ты думаешь, что это все досадная случайность, что ты здесь потому, что тебя убили, да? Тогда искренне сочувствую, ойнон. Это и в самом деле, скверный расклад и чудовищная случайность. Грубая и нелепая. В груди что-то болезненно сжалось, перебив дыхание - и вздоха не сделать. - Нет, мой друг, тебя убили именно потому, что ты уже заранее посчитал себя проигравшим. Кричишь всем о своей борьбе... но ты сдался, сдался раньше, чем успел признать поражение. Судьба. Играешь в игру, слепо следуя правилам? Ходишь взад-вперёд по клетке и ничегошеньки не понимаешь. Измени правила, ойнон. Правила этой игры, которую сам же и затеял. Поставил себе рамки, подогнал себя под иллюзорные идеалы иллюзорной реальности. Ничем не лучше Георгия. Такой же гордый и упрямый трус. Холодная рука смерти коснулась кожи. Обожгло болью. Бакалавр подумал о том, что с радостью отгрыз бы эту руку, будь у него силы. - Злишься? Не злись... Ты всего лишь игрушка в детской песочнице. Игрушки добрые - они не умеют злиться. Мертвые игрушки. - Отпусти... - хрип, слабо напоминающий голос. - Что, ойнон? Прости, не расслышал. Не готов умереть? - Смерть смеётся цветами. Свежесрезанными могильными букетами. - Отпусти. Назад. - Формулы вместо души, змееуст, козёл с портфельчиком... ты серьёзно хочешь вернуться и спасать этих людей? - Козёл? - А то. Это ещё самое мягкое. Ты вообще в курсе, что о тебе думают? Последний человек, который не желает тебе смерти - это гаруспик. Ну он всегда казался мне немного странным парнем. Ну да ладно. Раз уж ты так хочешь... Смерть приблизилась настолько, что бакалавр чувствовал её, вопреки всем ожиданиям, тёплое дыхание. Стиснул зубы. Эти глаза... подмена незаменимого. Он узнал свою ложь в лицо. Она смотрела прямо на него, бесстыдно, смеясь. Больно хлестнуло по губам рваной плетью горячего поцелуя. Потянулся. Инстинктивно. К такому знакомому, родному. При жизни то так и не успел - все боялся, все не до этого: погони, обходы, интриги... не успел. Гаруспик всегда говорил, даже на грани последних решающих секунд: ойнон, не спеши тратить последние важные мгновения; остановись, оглядись. Огляделся, конечно, огляделся, да только когда земля последний свой крик бросила в небо, передав послание протяжно завывающим ветрам. Травы - застывшие голоса земли - шумят и шумят, нашёптывая тихую колыбельную. Вернись, вернись, бакалавр, ещё не время для смерти. Принял, да не так. Смерть - капризный любовник. Не любит полумеры, не любит неискренности. Целует жадно, горячо, урывая своё силой и так же с силой толкает прочь: иди, бакалавр, не пришло твоё время, после сочтёмся - тогда уж не отпущу.***
Жаром пронзила острая боль от первого живого вздоха. Так, должно быть, чувствуют себя новорожденные, когда раскрываются лёгкие, и яркий холодный свет бьет в глаза. В конце мифического тоннеля смерти - сияние больничных ламп. Здравствуй, новый человек. Вздох перехватили чьи-то тёплые, мягкие губы. Осторожно, но настойчиво, сдерживая дрожащее от волнения дыхание. Там, где боль пронзила тело, её убаюкало мягкое прикосновение руки, словно успокаивая: потерпи ещё чуть-чуть, совсем немного. Нежно, чутко, уверенно. Мягкий тёплый свет горелки спугнул тени, разогнав их по углам. Даниил Данковский лежал на топчане, забинтованный, тяжёлый для самого себя, хрипло и неровно дыша. Первое, что он увидел: растерянный Бурах, отпрянувший от него, стоило только глазам открыться. На пересохших горячих губах горьковатый привкус твири от недавнего поцелуя. На животе зашитая профессиональными стежками рана. Обработанная и замотанная. Бакалавр поморщился от возвращающейся тупыми толчками боли. Твирь провоцирует страшную жажду, которая и покойника из могилы поднимет. Мысли путались и метались, отчаянно желая быть высказанными. Но бакалавр не был бы собой, если бы не вернул себе самообладание хотя бы в голосе: тело говорило об обратном, и Данковский успел мысленно помолиться всем богам, которых вспомнил, что тяжелое одеяло скрывало некоторую излишнюю оживлённость: - Коллега, если вы не хотите, чтобы пациент, героически вами спасённый, скончался от банальной жажды, то извольте дать воды. Гаруспик, вышвырнутый из смущенного оцепенения, засуетился по комнате. Данковский с интересом наблюдал за менху, растерявшего всю свою недавнюю хладнокровную собранность хирурга. Не сдержался: - И всё-таки, Бурах, мне интересно: вы такие методы, кхм, лечения на всех практикуете? Или я у вас первый... пациент? - Не на всех, ойнон. - Менху то ли шутки не понял, то ли не был расположен шутить. - Линии жизни - сложная наука. Вы, которые не степные, не менху - не понимаете: объяснять бревну, как горит огонь - бесполезно. Меняешь линии - одалживаешь у смерти жизнь. Дорого стоит, много сил забирает. С каждым так не получится. Данковский хотел было возмутиться таким нелицеприятным сравнением своей учености с бревном, но под строгим взглядом Артемия замялся. Перед ним стоял совсем не тот человек, к которому за эту неделю привык бакалавр. Чистая сила, натянутая тетивой, степная дикая древность плещущаяся в потемневших глазах - вот что такое менху. Мир невидимого обычным взглядом света и линий жизни, мир, и в самом деле, непонятный чужаку. Основатель танатики истерично борется наукой со Смертью; гаруспик ведёт с Ней диалог на равных. Не смирение, не покорность - взаимоуважение. - А ты, ойнон, если не заткнешься, растеряешь последние силы. Придётся снова тебя возвращать. - В игре бликов подрагивающего огонька улыбка гаруспика казалась небезосновательно угрожающей. - Ну, знаете ли, Артемий, я, может быть и не против. Интересный опыт, смею заметить... Наверное, бакалавр хотел бы съязвить, как он любит и непременно бы сделал это, даже находясь в печально - недвижимом положении, однако слова потонули сами собой, сорванные с губ. Так настойчиво, на этот раз без тени сакрального шаманского смысла. Отвечая на поцелуй, Данковский мельком подумал о том, что так больше никому себя целовать не позволит. Не позволит быть своей беззащитности настолько очевидной. Раскрытая душа, окончательно отвернувшаяся от смерти, замахнётся потом, чтобы нанести ей последний удар. Потом. Эта битва никогда не закончится. А пока...***
Степь протяжно взвыла над новым днём. Забывает оплаканных, оплакивает ещё не забытых. Призрачной вереницей тянутся души через её околицу - все больше с каждым днём. Не спасёшь всех. А Степь принимает, убаюкивает, посыпает землёй, поёт песни, чтоб уходили с миром. На той стороне воины света со скальпелями да склянками бок о бок разгоняют липкую, вязкую чумную черноту. Песчаный Ангел хитер и силён. До поры до времени. Смерть звонко смеётся и пляшет, пляшет на костях под одну, только ей понятную, музыку. Ждёт своего часа, своего взаимного поцелуя. Будет ждать целую вечность.