Комната запретов

Я проснулся очень поздно, ближе к обеду. Из-за комендантского часа, введённого бабушкой, мне целую неделю не удавалось позволить себе выспаться вволю. Ночью не подчиняться отбою было легко и весело, а вот утром деваться было некуда… Снилось мне ночью что-то явно нехорошее, но я забыл сюжет сновидения в ту самую секунду, как открыл глаза. И так у меня всегда. Чувства от просмотренного сна ещё не выветрились, зато сам он благополучно забыт. А жаль. Юнон уже не было у себя. Видимо, они с Эшли всё же отправились гулять. Стоя на пороге её комнаты и осматривая крошечное помещение с икебаной на широком белом подоконнике, я приметил и зеркальце на столе, через которое за ней наблюдал. События вчерашнего вечера казались чем-то запредельным. Это правда был я, подсматривающий за ней исподтишка? Может, это просто приснилось?.. К сожалению, нет, потому что в этом случае мне удалось бы забыть о содеянном. Не то, чтобы я никогда не видел обнажённого женского тела — я же не в пещере жил, но почему-то произошедшее накануне засело в горле рыбной косточкой: жизни не угрожает, зато самочувствие портит не хило. Постепенно все забытые со сном ощущения стали возвращаться, и я заново осмыслил всё то, о чём так напряжённо думал прошлым вечером. Юнон нравилась мне? С высоты нового дня это открытие почему-то звучало ещё более противоестественно. И то, что она гуляла с моим другом, только сильнее подогревало желание списать свои переживания на какой-то лаг системы. Твёрдо решив мыслить рациональнее, я без раздумий определил, что слишком преувеличил вчерашние ощущения. «Недаром говорят, что утро вечера мудренее», — бодро думал я по дороге в душ, упорно отмахиваясь от представления Юнон и Эшли вместе. Это начинало походить на сломанный телефон с самим собой: я посылал себе сигналы, которые сам же игнорировал. «Да всё я себе надумал!» «Даже не успел посмотреть, надела она всё-таки это платье…» «Я что, из ума выжил подглядывать за ней?» «Интересно, о чём они говорят?..» В душе я просидел намного дольше, чем обычно, полностью отдавшись расслаблявшим тело и ум струям воды. Контрастный душ может решить многие проблемы, как духовные, так и физические — я всегда придерживался этой теории, и ещё ни раз она меня не подвела. Закипавшую внутри злость я растопил до тех пор, пока та совсем не растаяла, так что когда я вышел из ванной комнаты, то чувствовал себя уже совершенно свежим человеком, который посмотрел бы на вчерашнего Чонгука и его внутренние гонения, как на редкостную чепуху. Ладно, у меня блестели конфетти перед глазами всякий раз, как Юнон бросалась меня обнимать или что-то в этом роде, но всё это — гормоны, а не чувства — вот и ответ. И вообще, у меня были кое-какие планы на будущее: я хотел стать полицейским, а для этого было необходимо много учиться, прикладывать усилия, иметь хорошую физическую форму и, как я тогда думал, быть холодным и расчётливым человеком с железными нервами. Вдруг вспомнив об этом, я счёл Юнон за неприятную оплошность, раздражавшую глаз где-то на периферии и только отвлекавшую меня от учёбы всю эту неделю. Я даже вновь, как в первый день, захотел, чтобы она быстрее съехала. Если бы мы не спали в одной кровати, не бегали бы к холодильнику по ночам, и если бы она как-нибудь невзначай не касалась меня всё время, я бы даже и думать не смел рассматривать за своей сестрой красивую девушку, к которой что-то испытываю. Всё это возникло в голове из-за неопытности: я в жизни не находился в компании девушек, а тут ко мне в дом взяли и подселили красотку, с которой мне, ко всему прочему, стало очень комфортно общаться. Как тут не начнёшь пускать слюни? Всё-таки я непроходимый идиот, и здесь-то перед глазами и возникает болван Эшли, который тычет в меня пальцем и цокает: «Дама тебе нужна, а не корейский. Дама тебе нужна, а не английский!» Отвлечься мне нужно. А дам пусть забирает себе. В доме было так тихо, что, казалось, он пустовал уже много дней. Эта тишина за компанию с танцующими в солнечных лучах пылинками пробуждала неожиданное желание отыскать в одной из комнат хоть кого-нибудь живого — в конце концов, было воскресенье. Спустившись в кухню, я обнаружил маму и тётю, сидевших за столом за чашками чая, и почувствовал невероятное облегчение. Я стал привыкать к тому, что по утрам тётя Соль что-то готовила в кухне и делала это с шумком, под громкие звуки телевизионных передач. Но в этот раз проснулся в обед, так что ничего подобного не было. Если вспомнить первые пару дней, когда тётя и Юнон только приехали: было страшно непривычно по пробуждении обнаруживать в доме кого-то постороннего, а бесконечный балаган так и вовсе действовал на нервы, однако теперь мне стало казаться, что дом был бы мертвенно пустым, живи мы с мамой вдвоём. Даже без бабушкиных криков непривычно! И телевизор не орал на весь дом вечером, как она любит, а мои уши почему-то настроились на волну шума. Прошла какая-то жалкая неделя, а я уже приспособился к новым условиям и даже привык к ним. Как удивительно, чего стоят в повседневности привычки. Из-за подобных мелочей, наверное, и держатся годами даже самые захудалые браки. Мама и тётя Соль, кажется, как раз поджидали меня, потому что очень оживились, когда я пришёл. — Чонгук, — сказала Соль, стоило мне только ступить с тёплого паркета гостиной на прохладную керамическую плитку кухни. — Доброе утро! — Ты сегодня поздно, уже двенадцать, — заметила мама. — Доброе утро, — сказал я и прошёл к холодильнику. — Бабушка уехала, а я так и не поспал нормально. Видимо, нужно было восполнить. — А мы с твоей мамой вот как раз обсуждали кое-что… — сделала тётя первый ход и набрала в грудь побольше воздуха. — Юнон на меня обиделась, да? — Ну… — я так и знал, что разговор пойдёт об этом. — Покривляется и перестанет. Но мне кажется, что стоит дать ей немного больше свободы выбора в этом плане, — я извлёк из холодильника стаканчик пудинга. — Вот и твоя мама так говорит, — вздохнула Соль и приложила руку к щеке, опираясь на локоть. — Теперь чувствую себя виноватой… А Юнон со мной утром даже говорить не захотела! — Она выпендривается, — усмехнулся я, взяв с выдвижной полки ложечку и сев за стол. — Главное, дайте ей понять, что вы нормально относитесь к этой её причёске. — Но я до сих пор смириться не могу! Мы эти волосы годами отращивали!.. — попыталась оправдаться Соль. — Они у Юнон очень долго растут. А я в детстве сама всегда мечтала о длинных волосах, — призналась она. — Но мама делала нам эти уродливые горшки — я их ненавидела! — Ну, а Юнон ненавидит длинные, — я пожал плечами. — И получается, что вы поступаете ничуть не лучше, чем бабушка в вашем детстве. Лично я не вижу никакой разницы. В ответ на эту реплику я получил от мамы строгий осуждающий взгляд и понял, что снова звучал, как сорокалетняя училка в разводе, которую хлебом не корми, дай построить из себя «видавшую виды». С Юнон-то ладно, а вот со старшими разговаривать в таком тоне, будто я умнее их?.. Это черта, которая маме не вполне во мне нравилась. Однако тётя не обратила на мой нравоучительный тон никакого внимания и активно закивала головой. — Да, я теперь понимаю, — сказала она, грустно вздохнув. — Надо будет поговорить с Юнон ещё раз, когда она вернётся… — Не переживайте так… Подумаешь, какие-то там волосы. — А помнишь, как мы расчёсывали волосы Номи в детстве? — решила мама немного скрасить разговор. — Все брали расчёски, садились вокруг неё и заплетали ей косы, — мечтательно пропела она. — У неё были шикарные волосы. — И она же заразила всех вшами, — кивнула тётя. Они прыснули от смеха. И я, глядя на них, в очередной раз удивился их простоте. Мама и тётя очень легко сошлись, просто обнявшись у нас на пороге в тот самый первый день. Никогда не видел маму в общении с кем-то настолько расслабленной и свободной — это было удивительно. Неужели у близких родственников действительно заведено постоянно болтать друг с другом о чём-то без умолку? Сам я был единственным ребёнком в семье, но почему-то был уверен, что если бы у меня был брат и я не виделся бы с ним восемнадцать лет — будь он хоть родным, хоть близнецом, да хоть сиамским близнецом — не смог бы я свободно беседовать с ним безо всякой скованности, зажатости, без дыр неловкого молчания в разговоре. А мама и тётя именно так и говорили друг с другом. Будто и не было этих самых восемнадцати лет отсутствия. Нет, решил я в конце концов, не может быть дело в одних только хромосомах. Просто так бывает, когда с кем-то можешь говорить, как с родным, и неважно, сколько вы не виделись и разные ли у вас родители. А иной раз и единоутробный родственник — как чужой. Тут кому как повезёт. — В этом плане нам с «горшками» повезло, — сказала мама. — Вы, кажется, выросли в Тэгу? — вмешался я. — Я там даже никогда не был. С самого рождения мы живём здесь. — Я ненавижу Тэгу, — мрачно отрезала мама. — Всю жизнь мечтала добраться до Сеула, — она вздохнула. — Но когда приехала сюда, встретила папу, а он здесь как раз был проездом. Так мы здесь и поселились. — Кстати, ты же говорила, что папа сам из Сеула. Почему вы поселились не там, а здесь, за много километров?.. — кажется, мама когда-то рассказывала нечто подобное, но я забыл. Тётя прошлась по маме беглым взглядом. Та только тяжело вздохнула и отпила из своей чашки, да так трагично, как будто это было виски, а не чай. — Потому что так же, как я ненавидела Тэгу, твой папа ненавидел Сеул. Он купил этот дом и сказал, что отныне хочет, чтобы это место стало тем самым «домом», про который думаешь каждый раз, когда слышишь это слово. Я же тебе рассказывала, — припечатала мама, но тут же махнула рукой, — он хотел сбежать из родных мест. Но сердце его всё равно до конца им принадлежало… Возникла тишина. Не совсем понял, что именно мама имела в виду. Я не знал толком, что там была за драма, да никогда и не стремился разведать всё в подробностях. Папа умер. Когда человек умирает, всё его прошлое умирает вместе с ним. И неважно, сколько его хлама валяется в гараже какого-нибудь двора. — Мне так жаль, что я с ним даже не познакомилась, — цокнула вдруг тётя. — А ведь если бы мы послушали маму и помирились раньше, мне было бы гораздо меньше о чём жалеть. — Ну, я бы так не сказал, — отозвался я с недобрым смешком. — Бабушка вряд ли одобрила бы дружбу с моим отцом. Да и меня с мамой она не особо жалует, потому и не предпринимала ничего. Мы для неё, как бельмо на глазу, а сейчас она о нас вспомнила, потому что пригодились. Мама и тётя опустили нагруженные думами взгляды ко столу. — Нет, Чонгук, ты к ней несправедлив, — грустно вздохнула мама. Я сдвинул брови к переносице, уже вовсю готовый выйти из себя. Ох уж эти мамины адвокатские замашки. — Это в чём же? — Бабушка так ведёт себя, потому что боится. Она боится посмотреть на тебя и увидеть, что ты вырос, и вырос не её внуком. Ты даже не представляешь, насколько похожим растёшь на своего отца… — мама сделала паузу, как будто сбившись с одной мысли на другую. — Когда он умер, я сначала ужасно разозлилась. Он, конечно, не был виноват, но я всё равно чувствовала себя преданной. Нам в те времена всегда всё мешало, все обстоятельства были против нас: то одно случится, то другое - у нас ничего не получалось. Поэтому в наших отношениях всегда витало опасное предчувствие расставания, и он клялся, что не допустит этого... но всё-таки допустил. Тогда, когда ещё сильно злилась, я говорила себе, что ты вырастешь моим сыном, а не нашим с ним. А бабушка… она как раз, как я в те времена. Она всегда верила, что он меня подведёт, и когда так и случилось, она тоже хотела, чтобы у него с тобой не было ничего общего. Только я со временем остыла... а она так и не смогла. И когда она так же, как и я, видит, насколько сильно ты на него похож, она впадает в панику. Понимаешь, бабушка всю жизнь, как на войне, где есть «свои» и «чужие» — первым она готова простить всё на свете, а вторых не переносит на дух. И ей противно осознавать, что в тебе есть что-то от чужака, как и во мне в своё время, когда я отвернулась от неё и выбрала, как ей казалось, ненадёжного мужчину. С чужим человеком она бы так не возилась, как с тобой. Она просто не хочет тебя терять. Я задумался. Нет, о чём-то таком я уже, конечно, догадывался. Прекрасно видел, что бабушка хотела «подправить» нас, чтобы начать понимать и смочь любить, а пока что мы у неё вызываем только брезгливое недовольство. Но злило-то меня совсем не непонимание её потаённых мотивов, а непосредственно глупость и нелепость самих этих мотивов. Мы - это мы. И мы можем быть такими, какими нам вздумается. Если она не может полюбить нас такими, если ей нужны условия, чтобы нас любить, то пусть заберёт к чёрту такую "любовь". — Почему ты не противостоишь ей? — не выдержал я. — Разве это не полный бред? — Это не совсем правильно, я согласна, — вмешалась тётя, — но некоторые люди не способны любить то, что не понимают. Если у тебя достаточно воли, ты простишь ей этот её недостаток. Дети не могут перевоспитать родителей... но могут их принять. Нет. У меня не было достаточно воли. — Что ни говорите, а это бред, — я откинулся на стуле. — Мне кажется, мы должны что-то противопоставить. Дать понять, что мы не должны быть такими, какими нас хочется видеть. Я же не куст, чтобы меня обрезать в форме медведя или зайца — как понравится. — Ты уже даёшь ей это понять, — хмыкнула мама. — Нет. Я только делаю всё, что она говорит, потому что понимаю, что неповиновением лишь вызову у неё истерику. Ничего я ей не даю понять, только эго её кормлю о-о-огромными ложками. И вы делаете то же самое, потакая ей. — Именно повиновением ты и даёшь ей понять, насколько глупы её попытки изменить тебя, заставляя подметать пол и двигать мебель. Она тебя не перекроит, и прекрасно это понимает, а ты лишь наглядно это показываешь. Как бы: «Смотри, я сейчас уберусь в гараже, но менее похожим на отца всё равно не стану». — Бабушка, может, и притворяется, что всё под контролем… Но на самом деле она в отчаянии, — добавила тётя. — Ничего я не хотел ей показать! — продолжал отпираться я. — Не было у меня никаких намерений что-то ей показывать и доказывать, просто на проблемы напороться не хотел. Мама, ты на меня смотришь, как учитель литературы на книжку в толстой обложке. Нет там глубокого смысла, нет! — Ты сейчас звучишь, совсем как папа, — улыбнулась мама ещё теплее. — Тот тоже говорил, что я всё себе надумываю. Но то, что ты не можешь найти мотивов некоторым своим мыслям и поступкам, не значит, что объяснения нет. Помнишь ту вашу игру с гаражом? Я решил не рассказывать, что именно эта игра и сподвигла Юнон отрезать её волосы, так что просто молча кивнул. — А ты помнишь, как перестал играть в неё? — Ну, папа ушёл… и мне стало скучно. — Не совсем так, — подметила мама. — Сначала папа запретил проводить в гараже больше пары часов в неделю, — уточнил я. — Да. Но перед тем, как уйти, он забрал свои слова и сказал, что ты можешь проводить в гараже столько времени, сколько захочешь. — Я выпучил глаза на полную, потому что действительно и близко не припоминал ничего подобного, а мама только шире растянулась в улыбке. — И когда через неделю к нам в гости пришла Лихи, моя коллега, и принесла тебе целое ведро мороженого, я была уверена, что ты побежишь в гараж и слопаешь там сразу всё, потому что там это можно. Заранее я была страшно раздражена этой его практикой с гаражом. Но ты подошёл ко мне и сказал, чтобы я сама выдавала тебе мороженое теми порциями, которые считаю нужными. Потому что один раз ты уже объелся ведром и потом ходил с больным горлом, да ещё и от меня это скрывал, чтобы я не запретила игру окончательно. Раньше мне приходилось с боем отбирать у тебя книгу, чтобы заставить лечь спать, но после пары бессонных ночей в гараже, когда наутро ты не выспавшимся топал в школу, ты стал отдавать мне её сам, потому что на своей шкуре научился понимать, как важен сон. Познакомив тебя с нарушениями запретов, папа познакомил тебя и с последствиями этих нарушений. Как-то раз он попросил меня не переживать и сказал, что игра всё равно скоро наскучит тебе, а если я запрещу, тебе только ещё больше захочется играться. Но разве он понимал, какую мудрость сочинил? Когда я хвалила его за сообразительность, он всегда отмахивался и уверял, что всё вышло случайно, и он тут ни при чём. Вылитый ты. — Я не помню эту историю с мороженым и книгой, — хмуро ответил я. — А когда ты совсем перестал ходить в гараж, я спросила тебя, не закончена ли игра? И ты ответил, что нарушать запреты скучно, когда ничего не запрещено. — Это я так говорил? — удивился я. В детстве я себя помнил туповатым, хлюповатым и малословным. — Может, не прямо такими словами, но мысль я точно передала верно, — улыбнулась мама. — Наверное, после этого гаража я и стал занудой, который даже на уроки себе опаздывать не позволяет? — усмехнулся я, всё ещё не шибко доверяя маминым рассуждениям. Я же отлично помнил себя. Это папа у нас в семье был весёлым и придумывал игры, а вот я с рождения с занудством и послушанием. — Я не верю, что ты зануда по-настоящему, — мама встала из-за стола, — ты просто притворяешься, чтобы не привлечь к себе внимание. А ведь это верно. Не опаздывать, но и не приходить раньше всех, не учиться хуже всех, но и не учиться лучше всех — я держался ровно так, чтобы не выделяться. У меня не ненамеренно получалось оставаться невидимкой, я специально к этому стремился. Даже с Эшли и его компанией я не гулял, чтобы не "светиться". Мне куда комфортнее без глаз, которые могли бы на меня пялиться... но что-то подсказывало, что я легко мог бы организовать свою "популярность", если бы захотел. — Откуда ты знаешь? — спросил я, действительно удивившись её наблюдательности. Мама меня, конечно, очень любила, но совершенно не знала и не понимала. Так я думал. — Говорю же, — ответила она. — Ты очень похож на своего отца. Она собрала чашки и направилась к раковине их мыть, а мы с тётей остались сидеть за столом, погрузившись в раздумья. Похож на отца… В памяти из детства запечатлелся только его звонкий хохот и природная сила, которую можно было с другого конца улицы почувствовать. Он был звонким — я был зашуганным, он был безнадёжным оптимистом — у меня вечно стакан наполовину пустой. Это я-то, да на него? — Может, ты и на Юнон как-то повлияешь, — вдруг произнесла тётя, развеивая надо мной дымку задумчивости, пока мама гремела посудой под плещущейся струёй воды позади нас. Юнон… Она гуляла с Эшли. Я крепко сжал челюсти, убеждая себя, что не должен раздражаться и размышлять о том, как они там проводят время. Плевать на них! Пусть хоть поженятся. — Юнон же «круглая отличница». Я думал, бабушка хотела, чтобы это она на меня повлияла, — я пожал плечами. — Только не говори, что судишь о человеке по его отметкам в школе. — Видите, даже вы признаёте, насколько глупа бабушкина политика. — Я этого никогда и не отрицала! Просто посоветовала быть к ней снисходительнее… Она-то искренне верит, что творит добро. — Ваши слова меня пугают, — я улыбнулся уголками губ. — Про кого ещё с таким же успехом можно говорить? Сталин? Гитлер? — Ну, не драматизируй… — отмахнулась тётя Соль, однако, улыбнувшись. Она шумно вздохнула и откинулась на спинку стула, сложив ладони в замок на столе, а сама сверлила дырку взглядом в какой-то случайно выбранной точке. — Юнон… Она себя в школе ведёт совсем неестественно. За пределами класса она совершенно другой человек, поэтому мало кому может по-настоящему довериться. Эта её подруга, Мира, — о, а вот и то, что было мне интересно. Я навострил уши, но не подал виду. — Была единственным человеком, с которым Юнон подружилась, но та хоть и была девочкой очень положительной, но всё-таки сероватой, так что не имела над Юнон никакого влияния… Может, хоть ты на неё повлияешь… — А как они всё-таки поссорились? — спросил я как бы невзначай. — Юнон постоянно болтала обо всём, что было в старой школе, но про эту подругу я вчера в первый раз услышал. — Ну, они… — Соль сразу стушевалась, — не очень хорошо разошлись. Юнон её обидела. — Она что, и с этим парнем встречаться начала? — выпалил вдруг я и сразу же понял, что именно это и подозревал. — Юнон очень влюбчивая, — скомкано подтвердила тётя мои домыслы, чуть ли не заставив себя изобразить некое подобие кивка. — Она может влюбиться в любого, кто проявит к ней интерес, при этом правда веря, что это серьёзные чувства. Но эти чувства, как правило, быстро проходят, как только Юнон видит, насколько переоценила человека, и разочаровывается в нём… «То же самое и с Эшли? — подумал я. — Он же ей сразу понравился. Но в этом болване она разочаруется в два счёта. Может, я даже зря волновался, и она просто кинет его. Если только он не кинет её раньше». Мои мысли снова отправились к этим двоим. Проклятье! Что бы я ни говорил себе, головой всё равно отправлялся туда, к сестре и другу, которые ходили по паркам или скверам, или сидели в кино, или… Не знаю. Юнон в своём мешке из-под картошки и Эшли, неустанно улыбающийся, будто у него нерв защемило. Все представления вились вокруг них. — Она сегодня, кстати, пошла гулять с Эшли, — вдруг спохватилась тётя, когда поняла, что я не собираюсь отвечать. — Чонгук, а ты почему не пошёл с ними? Юнон сказала, что ты не захотел. Ага, не захотел. Я чуть ли не скрипнул стиснутыми зубами, снова чувствуя какое-то закипание внутри. — Да, пусть покажет ей город, ничего страшного, — бросил я первое, что пришло на ум. — Я решил выспаться сегодня. — Эшли — надёжный человек, — заверила мама, которая уже возвращалась к нашему столу, протирая руки кухонным полотенцем. «Ничего ты не знаешь, — подумал я. — Все вы здесь наивные, а Юнон, которая кичилась тем, как хорошо разбирается в мужской природе, наивная больше всех». Доев свой пудинг, я встал из-за стола и выбросил в мусорное ведро стаканчик. Я редко завтракал плотно, хоть и стал есть по утрам намного активнее с приездом тёти Соль, которая почему-то очень любила готовить завтраки. К слову, они вместе с мамой собрались пройтись по магазинам, и позвали меня с собой, но я отказался. И вовсе не потому, что хотел весело провести время в гордом одиночестве (хоть я это и любил) в солнечный воскресный день. Нет. В этот раз я знал, что должен был сделать, пока имею возможность находиться в полностью пустом доме. Мне нужна была разрядка. Вместе с ней, я был уверен, уйдут все эти изводящие меня мысли о Юнон, и глупая, жалкая, ребяческая ревность к однокласснику. Гормоны, а не чувства, Чонгук — вот, о чём я думал, а справляться с их буйством не шибко сложно. Тем более, что я уже давно не занимался подобным. Даже желания не возникало, как ни странно. Но оно возникло теперь, и даже не желание — необходимость. Проходя мимо гостиной, я зацепил с собой уже засыхающий венок вербены и отправил его в урну. За прошедшую неделю я возненавидел эти цветы. Потом я ленивыми шагами преодолел лестницу на второй этаж, где уселся в коридоре и стал дожидаться сигнального звука. Мама и тётя продолжали бубнить о чём-то в холле, они шумно собирались и хихикали, топали туда-сюда, пока, наконец, не хлопнули дверью. Вот и он — сигнальный звук, уведомляющий меня о том, что я один в доме. Я просидел ещё минут пять: вдруг вернутся? И тогда, когда уже совершенно точно можно было не ожидать чьего-то нежелательного вторжения, подорвался с ковра, на котором сидел, и направился в свою комнату. Свет был выключен, и комната погружена в полутьму из-за вечно прикрытых плотных коричневых штор  — мне нравилось такое освещение в своём маленьком пространстве. Небрежно отправив за собой белоснежную дверь, которая хлопнулась о дверной косяк, я повалился на заправленную мягким каштановым пледом кровать и достал из-под подушки телефон, а с полки взял салфетки. Эшли говорил, что у него на компьютере полно порнухи, но я не занимался скачиванием подобного рода материала: как только заканчивал, то почему-то тут же чувствовал отвращение и уж точно не стал бы хранить этот отстой где-то у себя. Так что я достал из-под подушки наушники, попутно набирая в адресной строке открытого браузера выученные наизусть буквы одного сайта. Пользовался я им, правда, довольно редко. Как только нашлось какое-то более или менее сносное видео (терпеть не мог насилие и прочую требуху похожего содержания, потому что ужасная игра актрис портила всё впечатление), я опустил руку в штаны. Стояк не заставил себя ждать — я возбудился почти сразу, как только коснулся пальцами члена, чего и следовало ожидать от подростка в самом расцвете пубертатных лет, который мастурбирует не чаще, чем раз в две недели. Всё шло хорошо, но вот, спустя некоторое время на экране телефона близилась кульминация, а мой оргазм не приближался. Ещё буквально момент — и они кончили, а я нет. Ладно, пары минут маловато, чтобы закончить, и я стал смотреть очередное их сношение, чтобы оно фоном звучало моему самоудовлетворению, однако и в этот раз европейка протяжно стонет в оргазме, а я всё ещё не кончаю. Когда подобное повторилось и в третье их совокупление, я в злобе отбросил телефон в сторону и откинулся головой на подушку. Проклятье, да я раньше окончания их первого раза должен был управиться. Откуда такое напряжение? Невозможно было расслабиться. Веки прикрылись сами собой, и почти одновременно с нарастающим пульсом и острым чувством лёгкого головокружения — не знаю, что было первым — я воспроизвёл в голове образ Юнон. Рука продолжила ласкать член, а в голове возникали картинки. Она всё ещё была там, в своей комнате, переодевалась из белой футболки и широченных бордовых штанов в своё платье-мешок. И я тоже был там, только вместо того, чтобы смотреть в крошечное зеркальце на столе, я подорвался со стула и подошёл к ней. Юнон почти сразу это заметила и немного испугалась, смотря на меня из-под бровей и как будто пытаясь угадать, что же я буду делать дальше. А я подошёл к ней вплотную и провёл ладонью по всей длине её волос — прямо как она одной минутой ранее, вот только моя рука продолжила путешествие, пальцами пройдясь по шее и спине. Юнон прикрыла глаза навстречу моим плохим фантазиям, и тогда я коснулся губами её лба, как если бы проверял температуру, в это же время высвобождая её грудь из-под последнего элемента одежды. Она шумно выдохнула, и я поцеловал её щёку, плотно прижавшись к ней губами и в то же время опуская руки ей на грудь — совсем небольшую, но вполне достаточно выпуклую. Сестра неосторожно повернула ко мне голову, и мы, наконец, поцеловались. Я водил языком по её рту, вплотную прижимая её к себе за талию, чтобы её тепло слилось с моим жаром, и вместе с этим возбуждение растеклось по всему моему телу, охватывая чуть ли не до кончиков волос и плотным узелком ухая в районе солнечного сплетения. Какая же она красивая, какая она милая, когда я целую её шею и тянусь одной рукой до трусов, а другой сжимаю грудь — это очень хорошо, это здорово… Однако всё это вмиг оборвалось, потускнело и затухло вовсе, сменившись потолком в моей тёмной комнате. Я подорвался и сел на кровати, тяжело дыша. Футболка совсем слегка взмокла, а вся рука была в липкой сперме, я вынул её из штанов и срочно рванул в ванную, всё ещё не до конца придя в себя. Там мне пришлось избавиться из-под всей одежды, что была ниже пояса — я бросил стираться домашние штаны и трусы и вымылся, а в голове — туман, кирпичная стена. И только спустя несколько минут, когда я уже оделся во всё чистое и уселся на кровать, слушая звуки стиральной машины из ванной комнаты и косясь на свой валяющийся у подушки телефон, я осознал все масштабы проблемы. Я мастурбировал, представляя Юнон, при этом испытав гораздо более захватывающее возбуждение. Это всё равно, как случайно подглядеть за ней, пока она переодевается, только в сотню, нет, в тысячу раз хуже. «Чёрт, — я снова свалился на спину, запустив руки себе в охапку волос. — Нет, нет, нет… Почему же она не убирается из моей головы!» Если бы мама, тётя Соль, бабушка или сама Юнон могли бы прочесть мои мысли и увидеть, как там я раздеваю сестру и целую её, попутно и с себя срывая футболку, то их ужас и шок от увиденного нельзя было бы сравнить с моими собственными. Неужели я и правда влюбился в неё? Неужели ничего нельзя сделать, чтобы остановить запущенный процесс и заставить его никогда не запускаться вновь? Юнон мигала перед лицом, как сигнал об опасности, а где-то в самой глубине сознания всё ещё продолжалось то самое видео с нашими поцелуями, местами оно мелькало в голове всё ярче, и я отчаянно пытался его остановить, выключить эту фантазию в своём мозгу, в то время как сама эта фантазия отчаянно желала продолжаться. Я вскочил с кровати и покинул свою тёмную комнату, снова оказавшись в пустом доме. Вот теперь я сильно пожалел, что не пошёл с мамой и тётей по магазинам. Потому что теперь Юнон жужжала в голове, как рой пчёл, и если раньше это жужжание просто мерещилось где-то вдалеке, то теперь оно нависло над самой моей головой. Мне нужно было его заглушить. «Юнон, прости», — думал я о ней, снова почему-то оказавшись на пороге её комнаты. Я подошёл к столу и опустил зеркальце амальгамой вниз, после чего пошёл на первый этаж, в гостиную, где включил телевизор. Просто чтобы он шумел. В мыслях то и дело чеканились извинения перед сестрой: мне стало страшно стыдно перед ней за то, что я дрочу на неё, пока она где-то там гуляет с Эшли. Нет, мне даже перед самим собой было стыдно. И это Эшли я боялся её доверить? Нет. Себя я сейчас боялся намного больше, потому что не знал, сколько ещё проверок температуры от неё нужно, чтобы я не попробовал воплотить свои фантазии в реальность. Я, в общем-то, никогда не дрочил на кого-то из знакомых людей и даже саму идею подобного в принципе рассматривать не мог — ну, не идёт как-то, да и некрасиво это. А тут… Стыд пёк уши со страшным жаром. Я не замечал, что нарезал круги по гостиной. «Мне нужно с кем-то посоветоваться по этому поводу», — вдруг прозрела идея. Но она тут же угасла, потому что вокруг что-то не находилось подходящего человека. Эшли? Не смешите меня. Следующим на очереди был папа. Я уселся на диван и подался чуть вперёд, упираясь локтями в колени. Интересно, что папа сказал бы? И стал бы я доверять ему подобное? Если бы мы были в запретной комнате, где можно всё — то точно доверил бы. Будто лампочка зажглась в голове. Запретная комната. Сарай, гараж, в котором можно всё. Если бы там я онанировал, представляя человека, которого представлять нельзя… Было бы мне легче? Но мама говорила, что комната для того и существует — чтобы ты понимал, как важно значение самого слова «нельзя». Однако мама быстро выветрилась у меня из головы — она несла глупости, сначала идеализируя папу, а потом и меня, когда стала видеть во мне папу, вот и всё. В чём было истинное предназначение этой и игры, и было бы мне легче не думать о Юнон, если бы именно в сарае я предался фантазии с ней на полную катушку, а за пределами тех стен ничего себе не позволял? Как же интересно, что папа сказал бы на этот счёт… Сказал бы он: «Нет, это всё равно нельзя, даже здесь», — или не сказал? Проклятье, я не знаю. Я вообще не знал папу, практически не помнил его и почему-то вдруг загрустил от этого. Теперь, когда мне нужен был его совет, а его не было рядом, гараж оставался единственным воспоминанием о его «воспитании», смысл которого так и остался для меня непонятным. Поэтому, вскочив с дивана, я направился прямиком в сарай. Мама говорила: «Ты его копия», — а мне не было понятно, как это. Всё, что я помнил о папе: он имел очень грубые и крепкие руки, чинил машины и был классным. А ещё именно он купил и оставил нам с мамой тот дом, в котором мы жили. Почему-то у меня возникла острая потребность узнать о папе больше, как будто это помогло бы понять, почему надоеда Юнон ломится ко мне в душу, причём обнажённая, разнеженная и смотрящая на меня влюблёнными глазами, чёрт побери. Мне почему-то стало чудиться, что папа бы меня поддержал. В детстве, когда я подбегал к нему с вопросами вроде: «Па, а почему забор забором назвали?» — он усаживал меня на колени и мог завести рассказ на целый день, поэтому и сохранился в памяти мудрым, знавшим всё на свете. С каким бы вопросом ты ни подошёл к нему, с каким бы страшным грехом ни пришёл на исповедь, он кивал с видом: «Да, такое у меня уже было, садись, сейчас расскажу». Именно поэтому мне вдруг показалось, что если я узнаю о нём чуть больше, то смогу понять. Позволяет ли эта наша игра включать в себя настоящие «нельзя»? И в чём, собственно, заключается смысл этой игры? Потому что я повзрослел, и мои «нельзя», как и я, повзрослели. Может, если бы я стал отводить душу и представлять Юнон, находясь в сарае, то это ничего страшного? Или мне и вовсе расхотелось бы её представлять? В сарае тоже было на несколько тонов темнее и прохладнее, чем в залитом солнце дворе. Горы коробок складировались до самого потолка. Недолго думая, я направился в самую их гущу и стал перебирать всё с надписью «Чон папа», брезгливо избегая коробок «Чон сын»: с наступлением нового дня я начинал тут же недолюбливать себя вчерашнего, а прошлогоднего и дальше так и вовсе ненавидел, так что у коробок со своим именем мне точно нечего было узнавать. Среди старого хлама, в котором папин древний фотоаппарат, очки и куча каких-то значков, я откопал старинный альбом с выцветшими фотографиями. Кажется, мама показывала мне его когда-то. Все воспоминания о папе были именно такими — как выученная пару месяцев назад домашка. Ничего не помню, но как только прочту, тут же пойму, что уже это читал когда-то. Я прошёл с этими фотографиями к дивану и уселся на него, раскрыв альбом на коленях. Как и отпечаталось у меня в памяти: здесь были горы. Очень много жёлтых фотографий гор. Интересно, где это? Что-то внутри подсказывало, что не в Сеуле. Возможно, они с родителями часто выезжали куда-то в горы. А вот и папина фотография. Ему на ней было лет десять, он стоял около велосипеда в компании ещё троих мальчиков, и все они в тобоках тхэквондистов, с красными повязками на лбах. Папа занимался боевыми искусствами в детстве?.. Я этого не знал. На следующей странице были уже фотографии его, его отца и стада овец, на одной из них папа поил ягнёнка молоком из бутылочки. И снова какие-то горы на фоне. Да где это всё происходило? Я уже намеревался подойти к маме с этим вопросом, как вдруг дверь в сарай распахнулась, и в неё влетела Юнон. Либо на Корею вдруг обрушилось землетрясение, либо это меня на секунду заштормило. Сестра явно не ожидала увидеть меня здесь, потому что застыла на месте с разинутым ртом, будто её застукали во время совершения преступления. Только спустя пару секунд я заметил, что её лицо было заплаканным. Весь стыд за содеянное ранее в своей комнате тут же лопнул, как пузырь, сменившись возникшей из ниоткуда агрессией. Будто красной тряпкой махнули перед глазами. Я вскочил с дивана и подлетел к ней, внимательно приглядываясь к лицу, которое Юнон опустила. — Он обидел тебя? — рявкнул я. Если бы в тот момент мне в руки сунули Эшли, я бы полез на него с кулаками без раздумий. — Что? — пролепетала Юнон, бегая взглядом от одной точки в полу к другой. — Нет, Чонгук, никто меня не обидел. Это я… Я сама себя обидела, — всхлипнула она и, подняв на меня глаза и заглянув ими в самую душу, молча прошла мимо, со скрипом усевшись на диван. Так и застыв в движении, я исступлённо поглядел в никуда, после чего развернулся и снова подошёл к сестре, усевшись рядом. — Что значит, сама себя обидела? — Ну… С самого начала рассказать? — она улыбнулась и снова взглянула на меня. — Да, давай, — я пожал плечами, как будто всё зашибись, хотя на самом деле внутри меня бушевали стихийные бедствия. — В общем… — Юнон сделала глубокий вдох. — Мы пошли в кино… А там шёл такой убогий фильм, просто ужас. Какая-то дорама с этим их актёром… Не помню, как его зовут. И я всё комментировала, как это тупо и как вот это ужасно, а здесь вообще наигранно… Но Эшли, похоже, эта дорама понравилась, и он сказал: «Юнон, может, будем смотреть, а не болтать про него?» — таким раздражённым голосом! Юнон замолчала. Нахмурив брови и ожидая продолжения, я детально воспроизводил рассказ перед глазами и даже почти слышал капризный тон обиженного Эшли, когда тот говорил про фильм… У нас с ним были разные вкусы, так что подобное мне уже доводилось слышать. Однако сестра не спешила продолжить, так что мне пришлось её подтолкнуть. — И это всё? — спросил я. — Нет… Я просто встала и пошла вон из этого долбанного зала, — она пожала плечами, как будто это единственный выход в сложившейся ситуации. — Он, конечно, побежал за мной и спросил, что случилось, но я его очень грубо отшила… Глаза полезли на лоб. Я снова воспроизвёл в голове услышанное, при этом протяжно хмыкнув, но почему-то в итоге не смог сдержать улыбку. — Не пойму… Из-за фильма, что ли? — усмехнулся я, уже готовый хохотать. — Да я же говорю! Я иногда всё порчу… Не знаю, зачем, но очень часто я веду себя неправильно, особенно с парнями, которые нравятся. Беру и выкидываю что-нибудь, чтобы они бесились, а потом думаю: зачем? Зачем так поступать с человеком, который тебе ничего не сделал?.. И зачем так грубить? Но в этот самый момент, когда я грублю, я себя как бы не контролирую, это оно само… Я как будто супер чувствительная становлюсь к любым раздражителям… — Юнон опустила голову. — Теперь я наверняка не буду ему нравиться, — грустно закончила она со снова накапливающейся влагой у уголков глаз. Я не удержался и издал смешок. Юнон посмотрела на меня, как на своего заклятого врага, и я, прочистив горло, заговорил: — Слушай, эта ситуация — очень глупая. Просто извинись перед ним, ничего такого не случилось. Он поймёт. А не поймёт, так шёл он лесом! К тому же, мне нравится, как ты комментируешь фильмы. Юнон улыбнулась. — На самом деле, я даже немного пожалела, — отметила она, — что это был не ты, — что-то в груди ухнуло в ответ на эти слова. — Мне кажется, мы бы там с тобой валялись от смеха. — Разные предпочтения в фильмах — это не трагедия, — плюнул я, зачем-то начав укреплять её намерения по поводу Эшли. — Так что не стоит паниковать. Сходите на ещё одно свидание, только фильм в следующий раз ты выбирай. — Да, и… Я извинюсь перед ним, — Юнон в последний раз шмыгнула носом. Она уставилась куда-то в пол, а я носился взглядом по каждой черте её лица, чтобы будто сопоставить: точно это я её представлял? Может, кого-то другого? Тем временем на губы Юнон медленно, но с каждой секундой всё более уверенно наползала ехидная и не дающая радужных перспектив улыбка. — Слушай, — заговорила она снова, всё так же смотря в пол, но теперь вовсю ухмыляясь. — М? — отреагировал я. — А знаешь, что мне Эшли рассказал? О, нет. Её улыбка подсказывала, что это что-то — обо мне, а Эшли вряд ли мог рассказать обо мне в таких же пёстрых тонах, в каких это делала мама. Что он ей слил? — Не знаю, ничего хорошего? Юнон вдруг пихнула меня в плечо так, что я чуть не свалился. — Нифига ты не целовался! — воскликнула она звонко и весело. — Вот это ты сочинитель! Как ты там говорил? Одна уехала, другая бросила? Сказочник! Не сразу догнав, о чём она говорит, я попытался снова выпрямиться на диване, как вдруг вспомнил о той самой первой нашей беседе и на мгновение застыл в неоконченном движении, после чего тряхнул головой, поправив сбившуюся прядь и заражаясь её улыбкой. — Иначе ты бы не успокоилась, — спокойно выдохнул я смешок. — Заладила же: «Сносит крышу, сносит крышу…» — Я официально могу так говорить по своему опыту, а ты — нет! — Да мне до фени, ты всё равно не права. Твой опыт на всю планету не распространяется! И крышу сносит не у всех. — «Вся планета» — это, наверное, ты? — Юнон вдруг вскочила на ноги и встала передо мной, смотря с улыбкой и снисхождением во взгляде, как на малыша. — Я в том числе, — непоколебимо ответил я, пожав плечами. «Враки», — тут же эхом раздался внутренний голос. — Давай проверим? — В смысле? — состроил я тупую мину. — Как проверим? — Я поцелую тебя, — предложила сестра, и у меня глаза поползли на лоб. — В качестве благодарности за то, что ты меня утешил. Пока моё лицо вытягивалось, как по струнке, сестра сделала шаг в мою сторону, и я подскочил с дивана, попятившись от неё шагов на пять, как от огромной собаки, которая вот-вот сорвётся с цепи. — С ума сошла? Нет, — твёрдо ответил я, проглотив ком в горле и сделав ещё один шаг назад. — А что такого? Я же не жениться на себе предлагаю, — она пожала плечами, развернувшись в мою сторону. — Просто поиграемся. — Нет, — повторил я железно. — Мы не можем… — жужжание достигло апогея. — Так нельзя, — я сказал это и ей, и себе. На лицо Юнон снова наползла довольная ухмылка, причина которой пока оставалась для меня непонятной. Тишину в сарае заслонял гул моего сердцебиения, отдававшего в ушах. Сестра по-прежнему казалась мне слишком наивной, не понимавшей, что творится у меня в мыслях. Будто мы всё ещё были там, у неё в комнате, и она стояла ко мне спиной в одном белье, не зная, что я смотрю. — Обернись по сторонам, — сказала Юнон. — Мы же находимся в гараже. Я говорила, что нам не придётся долго искать новый запрет, — сестра сделала пару шагов в мою сторону, и каждый из них как будто отдавался новым, всё более тяжёлым уханьем в груди. — Вот и сейчас! — восторженно продолжала она, как будто это очередная весёлая идея, которая ничего не значит. — Мы же не можем целоваться, потому что брат и сестра. Но здесь… — она завороженно окинула взглядом стены, не представляя, что почти повторила мою собственную идею, возникшую ранее, — можно всё! Юнон приближалась всё ближе, а я не находил в себе сил для того, чтобы отступиться от неё. Я застыл с выпученными глазами и ждал её приближения, по мере которого сам хотел приблизиться к ней всё сильнее. Я так и не узнал о папе побольше, чтобы его спросить. Если думать о поцелуях с участием Юнон в пределах этой комнаты — нормально, то и целовать её по-настоящему — тоже нормально? Если я могу поцеловать её и тем самым не вызвать у неё никаких подозрений, не выдать, что она нравится мне, что я смотрю на неё совсем не так, как на сестру — то почему нет? Если всё это значит не больше, чем её прикосновение губами к моему лбу, чтобы проверить температуру — то почему нет? — Я не знаю, — выдохнул я, и получилось даже слишком убедительно. Лучше всего у меня получалось выглядеть так, будто мне по барабану, в то время как внутри разворачивался вихрь, заставлявший кровь метаться по организму. — По-моему, это глупая идея. — Да ладно, — Юнон махнула рукой и остановилась, хмыкнув. — Ну, вот если предположить, что я не твоя сестра. Ты бы счёл меня, не знаю… Симпатичной? — снова этот наивный вопрошающий взгляд, в котором нет и капельки понимания объективной реальности. — Ну, да, — я пожал плечами. Конечно счёл бы. Далеко ходить за ответом не приходится. — Вот видишь! — воскликнула она. — Значит, проверим мою теорию. А когда у тебя появится девушка, то уже будет опыт целования. Одни плюсы! — сестра задорно хохотнула. Всё-таки у Юнон было странное чувство юмора. — Нет, не буду я тебя целовать, — выдохнул я, собираясь с мыслями. Я не мог поступить так ни с одним из нас. — Нельзя. — Говорю же, это только как часть игры. Мы поцелуемся именно потому, что этого делать нельзя! — не унималась она. Я вздохнул и взглянул на неё ещё раз. Юнон протянула ко мне руки, каждая её черта выражала игривый настрой. Какая глупость. Вопреки своей воле, здравому смыслу, совести и всей остальной разумной части сознания, я сделал шаг ей навстречу, и сестра победно заулыбалась. С каждым моим шагом передумать было всё сложнее, меня будто несло к ней без моего непосредственного участия в движении, и вот, её руки обвили мою шею, и я наклонился совсем близко над ней. Наши лица оказались в паре сантиметров друг от друга, и я беззвучно посмеялся. — Как глупо, — сказал я, рассматривая её с нового расстояния. Даже ближе, чем когда мы спали вместе. От неё и правда пахло чем-то молочно-сладким, хотелось носом приткнуться к самой коже, чтобы получше вдохнуть. — Да не глупо, давай! — нахмурилась Юнон и прикрыла глаза. И я тоже прикрыл веки, медленно опускаясь всё ниже, пока совсем едва не коснулся её губ. Мы достигли точки невозврата. Теперь, даже если бы папа назвал меня подонком и ужасным человеком, я не смог бы остановиться. Одна моя рука невесомо легла на её талию, другая прошлась по всей длине волос — тот жест, который так хотелось повторить, и я куда более смело поднёс губы навстречу её — распахнутым, будто дающим зелёный сигнал всем моим фантазиям. Как влажно. Я зажал её верхнюю губу между своими двумя, а после плавно опустился на нижнюю, будто желая посмаковать каждую и не отказывая себе в этом желании — её губы мягкие и нежные, будто вот-вот растают, если я буду и дальше их целовать, как и сама Юнон в моих руках, которая видимо не заметила, что тоже стала целоваться, не играясь, потому что мы уже коснулись языками и стали водить ими друг по другу, пока я снова не заключил её верхнюю губу в своих, облизнув её языком, как самую приятную пряность из когда-либо пробованных. На секунду я ощутил на носу тепло её рваного выдоха, и это сподвигло меня спуститься ниже — к шее. Если бы Юнон захотела остановить меня, она бы это сделала, но я припал губами к покрывшейся мурашками ключице и явственно ощутил отяжеление её дыхания, одна рука Юнон забралась в охапку моих волос, и тут-то я вдруг как будто очнулся, отпрянул от неё, отскочил сразу на несколько шагов, как будто обжёгся от соприкосновения с ключицей, открытой из-за её платья, похожего на мешок из-под картошки. Всё ещё не до конца понимавшая, что произошло, Юнон тяжело дышала и блуждала взглядом по комнате, пока, наконец, не наткнулась им на меня. Губы пульсировали, дыхание спёрло напрочь. И хоть я не мог этого чувствовать, но всё равно знал, что её ощущения схожи с моими. Я видел это по её порозовевшим щекам и потемневшему тону губ, по сонному взгляду и вздымающейся груди. У самого меня в ушах тарабанили марши. Теперь отрицать это было бессмысленно, но мне этого и не хотелось, не хотелось прятаться от собственных ощущений и стараться подавить в себе просыпавшееся внутри чувство — я не хотел видеть её рядом с Эшли, парнем её подруги или кем-либо ещё, кто не сможет понять её поведения — я был в неё влюблён. Но вместе с тем штаны мне снова теснило возбуждение. Юнон переместилась пьяным взглядом с моего лица ниже и обнаружила это — она победила, потому что у меня «снесло крышу», но снесло ещё до этого поцелуя — я сам толком не понял, когда именно. И поэтому, стремясь убежать от своего поражения, от стыда и её рассеянного пустого взгляда, задержавшегося на моей ширинке, я широкими шагами прошёл мимо и, оставив её так и стоять позади, со свистом вылетел из сарая прочь.