Комната запретов

Шариковая ручка вертелась на ладони, то и дело ударяясь о стол и танцуя между пальцами, используясь, скорее, в качестве игрушки для успокоения нервов, чем по своему непосредственному назначению. Над нами как бы фоном, добавляющим атмосфере напряжения, гудела музыка дневных ламп. Никогда не понимал, зачем их включать в хорошо освещённом классе с большими, на полстены, окнами, в которые с лазурного неба без какого-либо намёка на облачко обильно изливался напористый, в духе поздней весны, солнечный свет. Я вообще страдал вампиризмом во всём, что касалось освещения: хотел забраться в уголок потемнее, прохладнее, но в школе моих предпочтений не придерживались. Школу я не любил. Не только из-за яркого освещения — вообще. — Пс, Печеня, — позвал меня Эшли с соседней парты, и на нас тут же хмуро покосилась Ли Сохи, сидевшая прямо спереди меня. Казалось, она вместо того, чтобы писать сочинение, как раз всё сидела и томно выжидала, когда же Эш захочет поболтать, чтобы его можно было, наконец, окатить своим недовольством. Одними только губами Сохи беззвучно попросила его не мешать другим работать, а после поправила огромные очки в круглой, тонюсенькой металлической оправе и развернулась обратно к себе. — Чего тебе? — спросил я, после того как мы с Эшем приняли немые слова вездесущей одноклассницы к сведению и, не раздумывая, начхали на них. — И не называй меня так. — Ты что-нибудь написал? Я взял в руки пустой лист и помахал им перед лицом приятеля, наглядно показывая чистую, не замаранную ручкой белизну. Мы писали сочинение о профессии. На дворе разменивался третий день недели, и, о боги — два урока психологии подряд. Их вообще было всего два на всю неделю, что звучало вполне сносно — так кому же взбрело в голову придумать такую извращённую пытку, чтобы ставить их вместе, прямо друг за другом? Не то, чтобы я ненавидел психологию — криминальную так вообще любил, но наш преподаватель… Вспоминался самый первый урок, который «вводный», сделанный для того, чтобы мы вообще понимали, что, собственно, будем изучать: мы писали определение психологии, перевод с древнегреческого и даже само слово выводили в тетрадке (греческими буквами!), но суть в том, что тогда это хоть немного походило на изучение самой науки, её явлений, принципов, совокупностей — в определённой последовательности, чтобы глубже проникать в материал. Так это бывает на всех нормальных уроках, когда у нас в головах пытаются расчистить местечко среди игр, там, юбочек, пубертатных прыщей, — и впихнуть туда науку: на той же биологии, например, да даже на уроках искусства соблюдается одна и та же схема внедрения материала в юные непросветлённые умы учеников. Но психология походила на нечто похожее только на самом первом уроке, а дальше что? Дальше учитель Хван не то, что просвещал нас психологией, он скорее нам самим «пропсихологить» мозг пытался. Темами его уроков были не термины, не формулы и даже не фамилии проявившихся в данной сфере деятелей, а сплошные «как»: как побороть волнение перед экзаменами, как остановить буйство тестостерона, как важно предохраняться и, наконец, самое главное и самое моё нелюбимое — как найти себя в этой жизни. О теме самореализации в наши несчастные уши залетало и тут же выветривалось бесчисленное количество нуднейших монологов учителя Хвана почти каждый новый урок, причём всё перечисленное мною выше из категории «Как выжить: для чайников» как правило шло в строжайшей совокупности друг с другом: нам нужно подумать о будущем, которое, в свою очередь, очень-очень (ну очень!) зависит от успешной сдачи экзаменов, а те, собственно, можно завалить из-за наших «возрастных проблемок», типа максимализма, не в меру бушующего инстинкта размножения и прочих искажающих разум факторов, возникающих исключительно в силу переходного возраста. «Я понимаю, друзья, что такое переломный момент в вашей жизни, когда вся дальнейшая судьба прямо-таки и горит в ваших руках, и только от вас зависит — куда её направить? Эта ответственность огромна, особенно для людей, которые вроде ещё не взрослые, но уже и не дети, а потому испытывают ужасное давление под этой самой ответственностью, навалившейся вдруг на их беспечное, ещё вчера казавшееся бесконечным детство… А вместе с тем, греющее кровь половое созревание может ударить в мозг и заставить сделать с горящей судьбой в руках что-то неправильное, о чём вы будете потом жалеть до конца жизни, оборачиваясь назад…» — твердил учитель Хван, но разве он сам не понимал, что эти слова только облагали нас ещё большей ответственностью и, следовательно, страхом? Признаюсь, когда он в первый раз заговорил об этом, было интересно послушать, так как раньше я действительно не вдумывался во все эти вещи: они как бы шли фоном и немного давили, конечно, но незримо. А теперь… Когда каждый урок вместо того, чтобы изучать что-либо, мы только и слушали: «Как, как, как, как», — на его уроках хотелось застрелиться. Однажды он показывал нам какие-то релаксационные упражнения, которые могли позволить избавиться от напряжения в плечах и шее и, следовательно, расслабиться перед экзаменами. Учитель Хван, мне шестнадцать! Неужели он и правда думал, что я двадцать четыре часа в сутки буду трястись о том, до чего ещё целая жизнь, то есть, два года? Пытаясь избавить нас от волнения перед экзаменами, он только вселял в нас это самое волнение, бесконечно талдыча о том, насколько это важно, что чуть ли не всю жизнь нашу будущую определяет. Скажи мне: «Принеси вазу», — и я принесу вазу. Добавь после просьбы фразу: «Если уронишь — умрёшь», — и мои руку будут трястись. Он идиот, этот учитель Хван. Я прекрасно знал, что хочу стать полицейским, но упорно не желал писать сочинение об этом. Учитель предоставил нам полную свободу в формате, это касалось и размера сочинения: какого-либо минимума или максимума слов не было, главное написать перспективу и причину, по которой выбрал для себя именно её. Это могла быть пара нераспространённых предложений, а могло быть несколько исписанных листов, можно хоть эпопею написать, только бы в сорок минут уложиться. Конечно, большинство моих одноклассников воспользовалось вольным стилем не в угоду фантазии и красноречию, так что добрая половина уже сидела, скучала себе, мечтательно и ленно поглядывая в окошко, за которым разворачивался приятнейший весенний денёк с тёплым сквозняком, солнышком и праздными веяниями, в то время как мы здесь томимся в этом душном зеленоватом узилище и можем только с завистью ловить носом пары уличной свободы, доносящиеся через открытую форточку. И я так же, как и они, мог начеркать пару предложений и со спокойной душой предаться размышлениям, уносящимся от написанного на листе настолько далеко, что несчастного учителя Хвана мог бы хватить обморок. Например, я мог бы подумать о Юнон… Нет, о ней я хотел думать меньше всего на свете, за эту пару дней мысли о ней и так копошились в мозгу, где бы я ни был и что бы ни делал. Когда я ложился спать, перед глазами всплывал наш поцелуй, и когда просыпался, мыслишка о ней тоже была тут как тут — она успела изъесть каждую извилину изнутри, как червяк поедает яблоко. Лучше без перерывов думать про учителя Хвана, я бы мог о нём болтать часами, просто чтобы чесать языком, и имя Юнон не смело с него сорваться. Так вот, о сочинении, почему же я всё-таки не хотел его писать? Причина была проста: каждый из нас на втором уроке должен был выйти к доске и зачитать его перед классом. Мне абсолютно точно, решительно и железобетонно не нравилась идея честного заявления о своих желаниях во всеуслышание моих, хоть и многоуважаемых, но не вызывающих и капли доверия одноклассников. Сначала стану полицейским, и пусть они узнают, на здоровье. А не стану, так пусть никогда и не подозревают, что я хотел им стать. Я даже маме не говорил, куда прицеливаюсь, о моих планах по поводу полиции знал только Эшли, и то, не потому, что я ему так сердечно доверял, а потому, что ему было по большей части до фени, кем я буду или хочу быть. Так я думал. Но почему-то он всегда чувствовал, что при моей маме говорить о моих планах не стоит (я его молчать не просил), хотя у нас с мамой пару раз заходил разговор о будущем в его присутствии. Эшли был мастером в сфере понимания, что люди хотят или не хотят от него услышать — в нашем классе на самом деле именно он был самым тонким психологом, а вовсе не учитель Хван. Вот только Эш использовал свой природный навык понимания чувств и желаний людей вовсе не в альтруистических целях, а чтобы завоёвывать симпатии и идущие вместе с ними «ништяки», как он выражался. — Я тоже нифига не написал, — сказал он, силясь побороть зевок, но безуспешно. — Щас как вломлю ему что-нибудь дерзкое, как пуля резкое. — Например? — Глава мафии… Или президент. — Ага, так и напишешь, — махнул рукой я. Эшли всегда кичился бунтарством и при этом неизменно оставался бюрократической шлюшкой, которая включала вежливость и улыбку, стоило только почуять какого-нибудь учителя в радиусе километра. — Да я не знаю, что писать, — грустно вздохнул он. — Меня от этой тягомотины мутит. И так дома с этим виснут, а ещё Хван весь мозг вытраха… — на нас снова резко обернулась Сохи, сдвинувшая брови к переносице, как цепная собака, у которой нюх на жаргоны и маты. В плане гнёта со стороны взрослых мне Эшли было немного жаль. Надо мной-то не висело мнение влиятельного отца, владельца нескольких корпораций, которые уже заранее предназначались мне, и неважно, хочу я их или не сдались они мне даром. За него его будущее предрешали родители, и ему это не нравилось, я точно знал. Но из меня был плохой советчик, да и утешитель тоже. — Напиши, что врачом. Я тоже это напишу, — сказал я, продолжая коситься на Сохи и ожидая, когда та отвернётся. Когда одноклассница, наигравшись в гангстерские гляделки, наконец вернулась к сочинению, я наклонился к Эшли и сказал. — Или сутенёром. — А причину обозначу, — тут же подхватил Эш, приподняв голову и сладко воззрившись куда-то под потолок, как будто там воспроизвелась картинка с его голубой мечтой. — «Чтобы лучше понять женщин…» — Если наши девочки похоронят тебя заживо за школой, я пожму им руку, — фыркнул я. — Да ладно тебе, феминист недоделанный. Девочки тебя не слышат, можешь не пытаться подлизаться. А вообще, я могу побыть и футболистом, — выдал приятель. Тут его фантазия была неиссякаема. — Хочу быть, как Пеле, только корейским. — А как думаешь, сколько человек напишут «айдол»? — Эта точно, — Эш указал на строчащую явно больше одного предложения Сохи. — Не-е, она «космонавт» пишет, — заключил я. — «Теорему Пифагора знаю, в лифте не укачивает, и вообще…» — Тихо! — пихнул меня Эшли в бок и, скривив хмурую гримасу, начал бесшумно шевелить губами, передразнивая Сохи. Я беззвучно засмеялся. Не то, чтобы мы над ней прямо-таки издевались. Если и издевались, то только за спиной и втихую, и только потому, что она упорно хотела быть нашей мамочкой. Ли Сохи всегда громко и во всеуслышание цокала, когда я или Эшли отвечали: «Не готов». Она была недовольна, что мы не стали обедать со всем классом, хотя были и другие отказавшиеся — не только мы. Ещё она постоянно шикала на нас на уроках даже до того, как мы начинали болтать (прямо чувствовала, что сейчас начнём). При этом она не была старостой, отвечающей за каждого, да и мы с Эшли далеко не самые опасные покушающиеся на дисциплину парни, бывали и похуже, но она почему-то возилась именно с нами и вечно надоедала, при том, что мы на её действия не реагировали ну вообще никак. Нашу с Эшли ребяческую потеху прервала резко распахнувшаяся дверь в класс. Ещё через секунду в неё смелым шагом ступила завуч. Пак Ичхоль, вот она, виновница наших скрещённых уроков психологии! Было бы здорово устроить бунт против насилия над детьми в этот самый момент, разорвать сочинения и начать скандировать что-нибудь эдакое. Но нет, потому что на самом деле я был ещё куда более пресловутой бюрократической шлюшкой, чем Эш. Ичхоль подошла к учителю Хвану и что-то ему прошептала, после чего тот развернулся к нам. — Класс, прошу ненадолго прерваться, — сказал он. От чего? Разглядывания уличных пейзажей за окном?.. — Разрешите представить вам новенькую, которая теперь будет учиться в вашем классе. — По кабинету тотчас разлетелся гул шёпота. Ещё бы, новенькая в середине семестра. Что-то нехорошее зашевелилось внутри. — Из-за разбирательств по поводу школьной формы она пропустила первые два урока сегодня, — закончив свою реплику, Хван посмотрел на Ичхоль, а та, в свою очередь, уставилась на дверь и ладонью изобразила призывающий жест. В следующее мгновение на пороге появилась Юнон. У меня чуть не отвисла нижняя челюсть. Я даже слегка лёг на парту, едва удерживаясь от того, чтобы не прикрыться листком для сочинения, однако и в положении засады продолжал наблюдать, как она неспешно проходила к доске, как взяла в руку мел, написала свои фамилию и имя, а после развернулась к партам и сделала пару шагов вперёд, поравнявшись с Ичхоль. — Добрый день, меня зовут Ким Юнон, и теперь я буду учиться в вашем классе, — сказала Юнон и тут-то оторвала взгляд с пола, прокатившись им по рядам. — Пожалуйста, позаботьтесь обо мне, — закончила она вступительную речь, и именно на этой ноте её взгляд остановился на мне, спрятавшемся за плечо Сохи, которая, правда, была меня ниже где-то на полторы головы. Мы с Юнон так и не разговаривали ни разу с тех пор, как поцеловались там, в сарае. Возможно, она хотела поговорить, но я трусил, как щенок — мне даже посмотреть на неё смелости не хватало, а Юнон не навязывалась. Она не звала меня и не привлекала к себе внимания, не старалась заговорить и вообще не воспроизводила никакого шевеления в мой адрес. Возможно, она так же, как и я, боялась говорить. Может быть, испугалась чего-то… За ужинами я был буквально прикован к тарелке, с завидным интересом рассматривал каждую капельку жира в бульоне супа. Даже мама и тётя Соль замечали, что что-то не так, но я списывал всё на весеннюю лень, вставал из-за стола первым и убирался в комнату, в которой было буквально нечем дышать из-за её забитости мыслями о Юнон. Пару раз мы с сестрой, конечно, встречались взглядами, но я не спешил развить это пересечение в разговор или что-то… Снова сцена сарая перед глазами, снова всё тело каменеет. Нет, даже думать об этом нельзя!.. И Юнон тоже медлила. Мне было интересно узнать о её мыслях, но вместе с тем и страшно, что она поняла, прочувствовала — будто у меня на губах был вкус какого-то проснувшегося к ней обожания, и через поцелуй ей довелось хорошенько этот вкус просмаковать. Это она была виновата. Это она надоумила меня на это и, вообще-то, даже не слишком сопротивлялась. Не останови я себя сам тогда, кто знает, не дошло бы всё в реальной жизни до той картины, которую я невольно воспроизводил, когда… Я брезгливо отбросил воспоминание. Вот, почему мне нельзя было с ней говорить. Я мог бы зайти и дальше, я чувствовал это, и мне не хотелось бы узнавать реакцию сестры на это, видеть её разочарование и шок, а вместе с тем и разрушение всей нашей зарождающейся дружбы. Мы всё ещё смотрели друг на друга. Но не в силах больше о чём-то бессловесно с ней беседовать, я сдался, опустил взгляд и только сейчас до меня дошло, что откуда-то справа всё ещё доносилась болтовня Эшли. — Наконец-то, блин, я так и знал! — возвращался будто из гула окружающего мира его голос. — Что она будет учиться в нашем классе! Эш потянулся вперёд всем телом и похлопал ладонью по пустующей парте прямо перед собой, смотря куда-то вперёд… Мой взгляд сфокусировался на этой парте, да так, что вся периферия будто отключилась, и осталась лишь она — слегка шероховатая деревянная поверхность… Три, два, один — и за неё уселась Юнон, тут же развернувшись в нашу сторону. — Здоров, — выдала она весело и бодро, посмотрев сначала на Эша, а потом на меня. К парте Юнон приблизился учитель Хван, вручивший ей листочек. Он представился и объяснил, что мы пишем сочинение, пообещал Юнон внести её имя в журнал, а также попросил её тоже набросать несколько строчек о своих планах, мотивируя это «отличным шансом» поближе познакомиться с новым коллективом. К Юнон то и дело поворачивались одноклассники и старались заговорить с ней, одну лишь Сохи поднявшийся шум раздражал и нервировал, она сгорбилась над своим листочком и агрессивно продолжала строчить. — Вы что-нибудь написали? — повернулась Юнон к нам, проигнорировав как раз только что повернувшегося к ней Дуёна, спешащего задать новый созревший в голове вопрос. Этот Дуён был тот ещё верзила, даже выше Эшли. Он обращался к Юнон чаще всех, потому что обладал преимуществом перед другими: сидел рядом. Но даже по тем одноклассникам, которые мелькали за первыми партами, в тысяче миль от нас, было видно, что они жаждут поболтать с новенькой. Ничего удивительного: Юнон какое-то время должна была быть очень популярной из-за запаха своей новизны, до тех пор, пока не обживётся и не станет похожа на привычный элемент мебели, к которому теряется всякий интерес. — Нет, мы как раз думали над этим, — заговорил Эшли. А я как будто наглотался камней. Что за будничность в голосе Юнон после двухдневного обоюдного игнорирования? Но что удивляло меня ещё больше, так это тон Эша. Он за эти пару дней не задавал мне никаких вопросов по поводу странного завершения их свидания с моей сестрой, не прожужжал уши, даже не жаловался. Сам я с ним об этом говорить не хотел и прежде талдычил об этом слишком уверенно, чтобы вдруг передумать. А теперь Эш приветствует Юнон, как старую знакомую, едва ли не зевает при ней! Они будто забыли про то, что вообще ходили гулять. — По-моему, какая-то тупая идея, — сказала сестра и взяла в руки листок, неодобрительно на него посмотрев. Сохи, явно заподозрившая, что я и Эшли с новенькой уже знакомы, бросила в сторону Юнон строгий взгляд, и та заметила это. Она отвернулась от нас, положила листок на парту и наклонилась к Сохи, прошептав: — Привет. Как тебя зовут? — Давай поговорим на перемене, хорошо? Сейчас я пишу сочинение, — тихо и обиженно проговорила одноклассница, будто её задели чем-то крайне неприятным. — А ты знаешь, кем хочешь стать? — продолжала шептать Юнон. На них с передней парты через плечо покосился Дуён, который вовсю грел уши. Ну, ещё бы. Новенькая разговаривает! — Полицейским, — сухо ответила Сохи, и у меня округлились глаза. Надо же, она метила туда же, куда и я! Но Сохи была до того хиленькая, тоненькая и скукоженная, что походила, скорее, на библиотекаря или воспитателя в яслях. Впрочем, училась она отлично. Мы с Эшем переглянулись, как два человека, хранящих один секрет. — Вау! — среагировала Юнон. — Это серьёзная цель, — из-за плеча сестры видна лишь часть профиля лица, но можно было заметить, как поджались её губы. Она думала, стоит ли продолжать говорить или оставить Сохи в покое. — А я не знаю, кем хочу стать, — всё же продолжила шептать она. «Странно, — думал я. — Откуда такой интерес к Сохи?» Впрочем, Юнон вообще выглядела странно, и никакой будничный тон не мог это скрыть. — Единственный предмет, который мне нравится — это литература. Сохи оторвалась от своего листа и взглянула на мою сестру, внимательно и оценивающе рассмотрев её с ног до головы. Так пялиться даже неприлично! Я поймал себя на мысли, что сейчас похож на Эшли и Дуёна, которые тоже смотрят на развернувшуюся картину так, будто это сцена блокбастера в кинотеатре, а не обычная беседа одноклассницы с новенькой. — Это вполне нормально, — вдруг тихо сказала Сохи. — Редко кто может знать точно, чем хочет заниматься, когда ему всего шестнадцать. — Ты знаешь, — шептала Юнон, пожав плечами. — У меня другое, — одноклассница покачала головой. — Что именно? — На втором уроке узнаешь, — заверила Сохи и, подумав, добавила. — Просто напиши правду. Это сочинение не требует от тебя конкретного названия профессии. Учитель Хван сказал, что хочет услышать о «перспективе». Значит, мы просто пишем, чего бы нам хотелось. А если ты не знаешь, чего хочешь, просто подумай о том, чего точно не хочешь, и напиши об этом. Так круг сузится и ты будешь на шаг ближе к пониманию. В этом, мне кажется, и заключается суть таких сочинений. Юнон немного помолчала и в конце концов шепнула: — Спасибо! Я бы сама не додумалась. — Ничего, — ответила та и снова вернулась к работе. Даже мне стало интересно, чем же Сохи исписывала свой лист. Эшли пихнул меня в бок. — Сохи болтает! — преподнёс он в виде шутки, растопырив глаза и хохотнув, однако было видно, что Эш всё же отнёсся у услышанному по поводу сочинения, как к небольшому открытию. Решив никак не комментировать его реплику, я только кивнул головой, а сам продолжал разглядывать Юнон, которая вернулась к своему листку и, кажется, отнеслась к сочинению вполне серьёзно, хоть и сочла его «тупой идеей». Её короткие волосы были заплетены в хвост, из которого выпадала часть прядей, образовывая на голове нарочитую небрежность. Так сестра просидела ещё с минуту, не шевелясь и изображая степень крайней задумчивости, чтобы отбить таким образом охоту поболтать с ней у всех желающих. Затем Юнон полезла в свой кожаный портфель, достала оттуда ручку и стала что-то писать. Я совсем забыл, что она была отличницей, а значит, на уроках наверняка вела себя так же, как Сохи. Именно об этом говорила тётя Соль? Это дома Юнон была капризной бунтаркой, в то время как в стенах школы её знали, как прилежную и ответственную ученицу, любимицу всех преподавателей. Если всё это правда, и если в школе в ней было невозможно узнать домашнюю Юнон, то, может, это помогло бы мне избавиться от симпатии к ней?.. Пользуясь предоставленной возможностью, я жадно рассматривал сестру со спины и осознавал, что так не получится. Она сказала, что не знает, кем хочет быть, и тем не менее щедро исписывала лист. Если бы я имел возможность постоянно вот так смотреть на неё, когда она занята, то, наверное, влюбился бы в неё ещё сильнее. На свой страх и ужас я снова почувствовал ускоряющийся пульс от одного её присутствия рядом. Как же глупо я навязывал самому себе взятое из ничего волнение!.. Интересно, о чём она писала? Старательно выводила что-то ручкой, на конце которой был крошечный пластмассовый краб. Что за любовь к крабам… Я развернулся к Эшли и обнаружил, что тот последовал примеру моей сестры и что-то небрежно черкал у себя на листе, в стараниях закусив нижнюю губу. Тогда и я невольно обратил взгляд к собственному листочку. Тот всё ещё был белоснежно пуст, как и мой завтрашний день, на который не хотелось смотреть, пока у меня ещё осталась хоть доля сегодня. Что я должен был написать? Забытая ручка снова оказалась в пальцах, вот только идей от этого не прибавилось. Изначальным решением было написать неправду о мечте стать врачом, но теперь эта идея отчего-то стала казаться неправильной. Неужели слова Сохи о понимании перспективы оказали влияние? Все что-то писали… Эшли не знал, кем хочет быть, как и Юнон. Даже моя закомплексованная одноклассница не постеснялась заявить о громкой мечте, а что же я?.. Я в последний раз бросил взгляд в сторону сестры, после чего коснулся ручкой листа и принялся писать. И как раз тогда, когда закончил второе и последнее предложение, прозвенел звонок.