***
Пробежав глазами по тексту, который только что набросал на линованном листе, выдранном из старой школьной тетради, предположительно, принадлежавшей Сойеру или его братьям, Томпсон тяжело вздохнул. Он зажег сигарету и, хотя пепельница на столе, которой он пользовался, пока изводил себя безуспешными попытками закончить обращение к ближайшим друзьям, была полностью забита помятыми окурками, не без удовольствия затянулся. Несмотря на нервное напряжение, в котором Томпсон находился в последнее время, он знал, что уже не отступится от задуманного. Проблема, столкновение с которой сулило немалые беды, требовала решения и незамедлительного. Макс смотрел в потолок, обильно покрытый темными разводами от избыточной влаги – в загородных домах, особенно в таких старых и шатких, подобных изъянов достаточно. Как, собственно, и в самих жителях этих сооружений. Томпсон провел рукой по лицу, ощутив не только въевшийся в кожу запах дешевых сигарет, но и сложное скопление зарубцевавшихся тканей. Ему пришлось покинуть дом родителей не просто так…***
Дальнейшее проживание могло негативно сказаться на его психике, особенно если учитывать тот факт, что Томпсоны исключительной адекватностью не отличались. Макс-старший, глава семейства, несмотря на выдающиеся аналитические способности, довольно скоро разочаровался в семейном деле, на которое его предшественники угробили не одно поколение. Разочаровавшись, он поддался апатии. Его жена, и без того нервная особа, как могла пыталась воздействовать на мужа если не полноценными дискуссиями, то упреками, которые Макс-старший воспринимал как пощечины. Единственным сыном почти никто не занимался: мать, Эвелин, когда мальчик был еще слишком мал, чтобы помнить происходящее, питала некоторый страх к своим родительским обязанностям, вернее, женщину пугала возможная неудача. Поэтому когда сын подрос, он не испытывал особой тяги к родительнице. Их взаимоотношения были предельно вежливыми и такими же холодными. Проступки обычно порицал Макс-старший, Эвелин, как правило, сохраняла безучастность, и её редкие потуги сблизиться с ребенком, эти неловкие попытки выразить заботу и пробудить в себе материнский инстинкт, Макс-младший воспринимал с опаской. Он рано понял, что с матерью что-то не так. Слишком уж часто она плакала, забывая обо всех и вся. Иногда плач превращался в затяжной, истерический крик, больше похожий на сирену, звучавшую всякий раз, когда на округ, где жили Томпсоны, надвигалось торнадо. Вот только этот звук предвещал нечто куда более ужасное. Эвелин, несмотря на неустойчивую психику, держалась до конца – первым сдался Макс-старший, которого охватил страх банкротства. В одну тихую летнюю ночь мужчина решил, что покончит со всем, и поджег дом, предварительно обильно смочив все бензином. Дом вспыхнул как спичка, и где-то в белом сердце пульсирующего пламени, охватившем вскоре всю ферму – огонь едва не захватил обширные поля, частоколом окружавшие двор, – остались Эвелин и её сын. Женщина выбралась, чудом не сломав себе ничего, пока слезала вниз по водосточной трубе. Несколько глубоких царапин, но это такой пустяк, когда речь идет о спасении жизни. Впрочем, Макса-младшего постигла иная участь. Полностью дезориентированный из-за едкого дыма и вездесущих языков пламени, он не придумал ничего лучше, как спуститься в подвал, где ещё какое-то время сохранялось видимое спокойствие, но позже огонь добрался и туда – убежище превратилось в коварную ловушку; деревянная лестница, ведшая вниз, рухнула, лишив беглеца единственной возможности выбраться наружу. Беспощадный жар огня опалил мальчику торс, плечи и лицо. Незначительные ожоги на ногах не шли ни в какое сравнение с повреждениями головы: языки пламени полностью слизали волосы, в секунды возникший отек превратил глаза в две едва различимые на фоне одной сплошной раны щелочки, так что, мучаясь от боли, Макс-младший едва ли понимал, где находится и как выбраться из огненной ловушки. Когда прибывшая на место пожарная бригада уже отчаялась найти ребёнка в полыхающем аду, один из добровольцев, которого еще не до конца измотала удушившая, пугающая ночь, заметил какое-то движение на фоне затухающего сердца пожара. Мальчик чудом остался жив, и его миниатюрная, химерическая в ярком свете фигура направлялась, ведомая одному дьяволу известным инстинктом, к людям. Рыдавшая до того момента от боли и шока Эвелин даже замолкла на пару долгих мгновений. Она совсем забыла, что Младший остался в доме, а после его невозможного возвращения не могла принять тот факт, что её сын остался в живых, поскольку выбравшееся из пожара существо мало походило на того мальчика, которого она помнила. — Возьмите себя в руки! — мать Макса приводил в чувства командир пожарной бригады, грузный мужчина, имевший за плечами некоторый военный опыт. — Наши врачи творили чудеса, когда... Ну, ребята, особенно лётчики, возвращались с оплавленными головами, как... Казалось, на женщину его попытки вернуть надежду не подействовали, она продолжала стенать, пока не выбилась из сил. Неутешительные известия для Томпсона-младшего на этом не закончились! Мучительная дорога выздоровления стала для мальчика лишь точкой отправления к затяжному одиночеству. В ожоговом отделении госпиталя, в котором почти не было других детей, имелось полно врачей и медсестёр, но из-за полученных травм мальчик не вызывал ни у них, ни у пациентов ничего, кроме весьма ощутимого дискомфорта. Раны его виделись им по-взрослому серьезными и словно бы не могли принадлежать такому юному существу. Персонал и больные госпиталя воспринимали Макса скорее как недоразвитого коротышку...***
Он почти забыл, что происходило в ту пугающую ночь, не помнил причины, по которой разгорелся пожар, словно огонь превратил в тлеющие угли не только дом Томпсонов, но и воспоминания нескольких прошедших дней. Из-за полученных ожогов, находясь на больничной койке, огороженной от других плотной шторой, мальчик едва мог пошевелиться, поэтому долгое время мир Макса состоял из расплывчатых силуэтов за этой неприглядной перегородкой. Первые месяцы одна хорошенькая медсестра по имени Салли была добра и любезна с ним, понимая, вероятно, в силу доброго нрава, как тяжело и как страшно приходится в таком жутком месте ребёнку. Однако время шло, и девушка, всегда щедрая на заботу и пустую болтовню, которая, как ни странно, очень помогала мальчику не одичать от одиночества, вышла замуж и больше уже никогда не возвращалась в ожоговое отделение. После того как бинты сняли, Макс снова заговорил, хотя и неохотно; местный психиатр предполагал, что всё дело в последствиях психологической травмы, которую повреждения тела лишь усилили. Не помогали выздоровлению редкие визиты матери и её жалостливые обещания о светлом будущем. Мало того, что Эвелин сама едва ли верила в благоприятный финал — вид изуродованного сына казался ей настолько жутким, что женщина так и не свыклась с мыслью о чудесном спасении Макса-младшего из огня. Конечно, она понимала, что подмёныша на месте пожара возникнуть не могло. Никакие злые силы не в состоянии настолько повлиять на события, чтобы заменить мальчика какой-то тварью в одно мгновение. Эвелин, несмотря на свою неустойчивую психику, была весьма начитанной женщиной, и английский фольклор, в то время как её ровесницы полагались на мудрость бульварных романов и кулинарных книг, всегда казался ей крайне занимательным. Богатая фантазия и ужасные события, ворвавшиеся языками пламени в дом женщины, создали иллюзию, при которой происки злых потусторонних созданий были возможны для миссис Томпсон, так что её страхи относительно сына основывались на пустых домыслах и психологической травме. Макс-старший угодил за решётку после случившегося, и на хрупкие плечи Эвелин обрушилась непосильная ноша, справиться с которой она была попросту не в состоянии, во всяком случае поначалу, когда кошмарное марево судьбоносной ночи ещё не развеялось. Пока мать заботили материальные тяжбы и несуществующие страхи, сын ждал операцию за операцией с покорностью животного. Пересадка кожи с неповрежденной части тела оказалась мучительным процессом — куда более нестерпимым, нежели предыдущие этапы выздоровления. При вынужденных разговорах он почти не артикулировал, словно, проведя столько времени в плотном коконе из бинтов, забыл, как это делается; атрофированные мышцы правой части туловище ещё не успели полностью восстановиться, и мальчик заметно хрома. Впрочем, тут врачи хотя бы прогнозировали улучшения по мере роста ребёнка. Когда дела вроде бы пошли неплохо, и Эвелин разрешили забрать сына домой, Макс-младший напоминал скорее жалкую пародию на себя самого, на отражение в одном из зеркал Комнаты Смеха. Мать, хоть и прежде не была особо близка с мальчиком, теперь и вовсе старалась избегать ситуаций, при которых могла остаться с ним наедине. Впрочем, благодаря тому, что именно ей теперь приходилось разбираться со всеми финансовыми неурядицами и худо-бедно поддерживать порядок на ферме — пусть их дом сгорел, стоя теперь на фоне поле кукурузы подобно черному осколку гнилого зуба, но семейное дело требовало внимания управленца, — Эвелин в некотором роде была благодарна нехватке времени. После относительно полного восстановления Макс снова заковылял в школу. Правда, из-за ряда причин, связанных с занятостью миссис Томпсон, урезанными финансами и как будто бы ещё множеством мелких обстоятельств, продолжить обучение в городе мальчик не мог. Мать посчитала за лучшее отправить сына в интернат, где тот мог общаться с ровесниками и не пугать её одним своим присутствием. Может, Эвелин и не являлась злом в абсолюте и причиной такого поступка являлось малодушие, но Макс явно понимал, что дело в нём, а не в занятости родительницы.***
Он опустил руку и закашлялся. Прошло немало лет с тех пор, но события, последовавшие за пожаром по-прежнему пугали его. Если и был кошмар, который заставлял Томпсона просыпаться с онемевшими от потустороннего ужаса конечностями и в холодном поту, то только подвал с рушащимися стропилами, охваченный пламенем. Местечковый филиал преисподней! Заслужил ли Макс в те далёкие годы подобную участь? Богобоязненные соседи, любители кривотолков, а оных на в отдаленных городках Юга всегда хватало, без лишних раздумий сообщали, что всё дело в воле Господа, но Младший даже в детстве едва ли верил, что произошедшее с ним — акт внимания Всевышнего...Скорее полного пренебрежения детской верой. Однако теперь он не был настолько пугливым, школьные неурядицы Томпсона также не заботили, впрочем, как и планы на будущее. Несмотря на то, что матери, более-менее наладившей быт фермы, не требовалась постоянная помощь и внимание, в колледж Макс не собирался. Учебные заведения вызывали в нем вполне очевидную неприязнь. Впрочем, именно в одном из таких он встретил кое-кого... Причину, по которой писал письмо Сойеру и в красках представлял грядущую развязку.***
"Кто-то просто должен положить конец тому, что происходит за теми воротами и высоченным забором в северном пригороде! Я отправляюсь туда, но тебе не стоит так рисковать собой и своей семьёй. Поверь, эти люди явно не обойдутся предупреждениями или угрозами. Это также необязательно знать Эвелин. Если ты все-таки найдешь письмо, а я не вернусь, никогда, МАТЬ ТВОЮ, никогда не показывай ей его. Пусть полицейские сварганят какую-нибудь коротенькую историю — ни суда, ни следствий, — и на этом всё! Но ты знай, что всё дело ней. Не в Эвелин, конечно, а в девушке. Стоило се узнать, что и она пропала, как я понял, в чём причина. К счастью, с ней это случилось только вчера. О том, что она не явилась на занятия, я узнал из разговора в учительской. Кажется, тренер девчонок была обеспокоена тем, что это уже не первое исчезновение за месяц! А ведь и правда: в начале апреля я приметил на доске для объявлений у заправки фотографию другой девчонки. Выдающаяся спортсменка, надежда команды в новом баскетбольном сезоне! Представляешь себе масштаб проблемы? И вот. Пропала. Только почему-то я не видел ни полиции, которая бы обыскивала фермы вроде нашей, ни поисковую бригаду. В школе ходили слухи, что какая-то девчонка сказалась больной, а потом живенько собрала шмотки, угнала развалюху своего хахаля и свалила из этой глуши куда подальше. Звучит вполне правдоподобно. Так все, видимо, и решили. Мол, беспокоиться не из-за чего, просто закрытые школы вроде этой на самом деле содержат далеко не самых милых созданий! Тогда не придал этому большого значения, ну ты знаешь, обычно мне пофигу, что там говорят эти надутые умники в школе, а тут... В общем, она не из таких. Девушка, о которой я говорю. Мы толком не разговаривали, но, знаешь, она не показалась мне человеком, который в состоянии так себя повести: бросить всё и укатить в неизвестном направлении, да так, что не сообщит об этом родителям или хотя бы подружкам. У неё, надо сказать, не то чтобы много этих самых подружек. Во всяком случае, мне так кажется, потому что все те разы, что я видел её на территории школы, она находилась в одиночестве, но, кажется, это ничуть её не смущало, наоборот, она улыбалась. Черт, будь я проклят, если это не самая прекрасная улыбка на всём чертовом свете!... "