messer

Утро. Хотя так и не скажешь, ибо за всю зиму сквозь густое серое марево туч не пробился ни один луч солнца, и сегодня не исключение. Февраль, но город девственно чист и свободен от снега благодаря недавней оттепели. Людвиг нехотя садится на постели и потягивается, хрустя позвонками. Выходить из дома нет никакого желания, внутренний голос отчаянно кричит об опасности, однако Байльшмидт успешно его игнорирует и идет в душ, чтобы смыть с себя полную липкого бреда, суетливую и бессонную ночь. Он очень давно не спал столько, сколько нужно. Иногда ему кажется, что отражение в зеркале вот-вот растворится вместе с оригиналом, поскольку сквозь его прозрачные глаза начинают просвечивать обои на стене позади, а жилка на виске бьется судорожной синеватой змейкой и норовит уползти. Вода, по температуре близкая к кипятку, не может согреть ставшее излишне худощавым тело. Волосы, ранее бывшие пшеничного цвета, сейчас по оттенку близятся к паутине, что свил юркий паук-крестовик в углу. Или же кажется? Вытершись махровым полотенцем, Людвиг накидывает халат и плетется на пустынную кухню. Голод давно стал его неотъемлемой частью, и утолять его как-то странно. Впрочем, крепкий как плоть акации и черный как бесконечная ночь кофе не может не пойти на пользу. Обжигающей лавой он разливается по горлу и на несколько мгновений отдаляет вечную мерзлоту внутри. От нечего делать Крауц жмет на кнопку радио, и тишину разрезает голос Селин Дион. Она всегда нравилась немцу (что он тщетно пытался скрыть от своего неформального окружения, состоящего в основном из рокеров), но сейчас ее тексты больно бьют по сердцу и разрушают так тщательно создаваемую долгими месяцами оборону. Л ю б о в ь. Ужасно, просто ужасно, что Людвиг так хорошо знает французский. Но гораздо хуже воспоминание о том, кто его научил этому певучему, красивому языку. Байльшмидт ставит опустевшую чашку в раковину и включает воду, надеясь заглушить звуки радио. Не сказать, что безуспешно. Однако есть что-то мазохистское в том, чтобы дождаться конца песни и потом собирать себя по кускам с идеального чистого и холодного пола кухни. Затем приходит пора надеть костюм и вместе с ним маску нормального, ничем не отличающегося от других человека. Пальцы не слушаются, и узел галстука получается несколько кривым. − Плевать, − говорит Людвиг зеркалу. Все равно у него не выйдет, как у… Скрипнув зубами, он поправляет воротник рубашки, одергивает пиджак под пальто, проходится щеткой по ботинкам и уходит, перепрыгивая через две ступеньки на лестнице. На улице ему в лицо бьет поток сухого горячего воздуха, и он раздраженно увиливает в сторону, совершенно не обратив на это внимания. Он опаздывает, и это чертовски, чертовски бесит. От ощущения неправильности и заторможенности происходящего сводит скулы. Ничего, главное успеть на электричку! Людвиг целеустремленно прорезает толпу, словно ледокол белое безмолвие Арктики. Кажется, ничто не в силах его остановить, хоть землетрясение, хоть падение метеорита. Ясное дело, есть вещи и похуже. Скользя безразличным взглядом по прохожим, Байльшмидт натыкается на раздвоенную алую вспышку, и его будто отбрасывает на несколько шагов назад. Зашелестев неизменным плащом, знакомый незнакомец уплывает в противоположную сторону. Или лучше сказать бежит? Сплюнув на ребристый асфальт (чего Крауц себе никогда не позволял), он влетает в вагон и с облегчением выдыхает. Заминка коротка. Белоснежная макушка брата в опасной близости. Так похоже на нас, с горькой улыбкой думает Людвиг. Сколько не таись, все равно притянет как магнитом, вырвет из привычного мира, несмотря на все попытки сопротивления. Если бы мы оба понимали это, можно было бы избежать многих неловких ситуаций и тяжелых потерь. Крауц протискивается к выходу и спрыгивает на платформу нужной остановки. Поднимаясь на эскалаторе, он поглядывает на часы и внезапно осознает, что время вокруг него пульсирует, но не как сердце, а как огромная опухоль, намертво слившаяся с ним в единое целое. По телу пробегают мурашки омерзения. Людвиг идет вверх по движущейся лестнице, которая не собирается заканчиваться. Ускоряет шаг, потом переходит на бег, и впереди ему чудятся острые лопатки под плащом, напоминающие обрубленные крылья. Не исключено, что самим владельцем. Гилберт всегда боялся упасть, Людвиг прекрасно это помнит. Но убивает не высота, никак нет. Снаружи дышать еще тяжелее. Чудится запах гари и плавящейся пластмассы. Выше, нужно подняться выше, мелькает мысль. Байльшмидт отыскивает старую девятиэтажку и лезет по железной лестнице наверх. Ладони мокрые от пота, ботинки, не предназначенные для подобных забегов, натужно скрипят и скользят по заржавевшим перекладинам. Невидимый дым набивается в рот и нос, режет глаза, мешая обзору. Выбившись из сил, Крауц падает на жесткое покрытие и блаженно замирает. − Ты специально следил за мной или же, как обычно, пришел по наитию? − голос Гилберта настолько хриплый, будто он ни с кем не говорил по крайней мере месяц. − Сам знаешь, почему я здесь, − Людвиг поднимается на ноги, отряхивается и идет к краю парапета. Он жадно всматривается в Берлин, чьи очертания размыты и обрывисты. Наш город горит, думает младший Байльшмидт, и перед глазами мелькают стремительные кадры обгоревшей пленки: огонь жадно облизывает трусливо жмущиеся друг к другу дома, широкой аморфной лапой зачерпывает воды из пруда в маленьком парке и обращает ее в беспомощный пар. Потом кружит хищной птицей, завывает ветром, пожирает паленую плоть, и в этом багряном с золотыми проблесками силуэте Людвиг видит брата с перекошенным от собственного бессилия и злобы лицом. Очнувшись, Крауц оборачивается. Альбинос чертит в воздухе иероглифы и едва угадывающиеся буквы латинского алфавита канцелярским ножом, который снует туда-сюда, как черно-серебристая молния. Людвиг знает, что если подойдет ближе, то этот нож окажется у него в сердце леденящим осколком льда. Или же вспорет горло от уха до уха, заливая кровью открахмаленный воротник и обнажая белизну трахеи. Людвиг не помнит, когда они с братом достигли той точки невозврата, что требует прятаться один от другого, отводить взгляд и ни в коем случае не касаться. Последнее − самое главное правило. Нарушишь − и мир рухнет. Впрочем, от разрушительной тоски Гилберта и так все медленно растворяется в небытии. В конце концов, играть с самим собой, не заметив потери противника, не так уж безопасно. Людвиг делает шаг. Маленький, едва заметный. Но он меняет многое. − Не подходи, − бормочет старший брат, делая выпады быстрее. − Прости, Гилберт. Я не хотел, − ровно говорит младший и продолжает идти вперед. − Я знаю, − с надрывом усмехается белый усталый призрак, содрогаясь всем телом. Канцелярский нож падает из ослабевших рук. Людвиг неторопливо стягивает с них черные кожаные перчатки, обнажая испещренную шрамами давнего пожара кожу, и целует каждый палец, а затем и ладонь. − Зачем ты так, − Гилберт жмурится и едва держится на ногах. Он пятнадцать лет ни перед кем не обнажал рук. − Затем, чтобы ты не убежал больше, − его плечи крепко сжимают и затем целуют в губы. Напористо, необратимо, с привкусом дыма и крови на языке. Внезапно Гилберт чувствует, что свободен, и в то же время сердце тяжелое, как камень. Но это приятная тяжесть, давно им забытая. И он сам налетает на брата, прижимается к нему изо всех сил, целует путано и смазано, но искренне и легко. На Берлин обрушивается отнюдь не зимний дождь, и оба Байльшмидта знают, что рано или поздно запах гари заменят сирень и жасмин, а серость неба расцветет всеми оттенками голубого.