***
Больничная палата на двоих почти ослепила Хатаке белизной после тусклого коридора с искусственным светом. Окно было закрыто жалюзи, но щедрое солнце подсвечивало их изнутри, как экран, а кое-где прямые лучи проскальзывали между ламелями. Один из таких лучей искрился в растворе капельницы, стоящей на высокой подставке возле койки Обито, отчего казалось, будто сам свет втекал по тонкой трубочке в вену друга, насыщая его жизнью, которой тот был лишён целый год взаперти подземной камеры пыток. Хатаке хотел стать частью этого света. Вторая койка была свободна и не застелена, и Какаши позволил себе на неё присесть, поставив пакет с гостинцами возле тумбочки. Едва задремавший после посещения врача пациент встрепенулся от шороха и открыл глаза, тут же прищурившись от яркого света. От вида посетителя его губы тронула полуулыбка, и тогда Хатаке, наконец, решился заговорить. — Ну здравствуй, Обито. — Привет, Какаши, — голос Обито, конечно, оказался лишён прежнего задора, но, как подумалось Какаши, силы в нём было достаточно, чтобы снова научиться жить. — Как ты? — О… — Хатаке запнулся, ведь это он должен был задать другу этот вопрос, но тот опередил. — Пока тебя не было, все держали меня за сумасшедшего из-за того, что я не верил в твою смерть. Особенно Гай, — Какаши усмехнулся, удивившись собственной многословности. — Тогда было паршиво. А теперь я в порядке. — Вот она — участь гениев, — хмыкнул Обито, не переставая улыбаться. — Кстати, там в пакете лежит ванильное печенье от Рин, — Хатаке наклонился, чтобы достать заботливо упакованный ланчбокс подруги. — Она очень извинялась, что не смогла сегодня прийти. — Это к лучшему, — Обито жадно повёл носом над протянутой Какаши коробкой с печеньем, а его виски сжало нахлынувшими воспоминаниями. Румяные кругляшки пахли в точности, как Нохара. Этот запах преследовал Обито в первые ночи в подвале, когда он ещё пытался забыться в возведённых в абсолют фантазиях о лучшем мире. Со временем нежную ваниль сожрал горький табак. — Не хочу пугать её своим внешним видом. — Лучше скажи, как ты себя чувствуешь? — голос Какаши тоже казался Обито каким-то иным. Более сосредоточенным и осторожным, что ли. Будто тот подбирал слова перед значимым старшим, боясь провиниться, а не вёл дружескую беседу с товарищем, которого сам всегда был рад нравоучать. Обито не помнил в Хатаке такой осмотрительности даже перед самыми строгими преподавателями в университете, и оттого ему стало чуток горько и смешно. Этот чёртов год всё перевернул с ног на голову. Если он сейчас ответит дежурную неправду, мол, «всё хорошо, приятель!», отчуждение между ними лишь усугубится. Поэтому… — Если честно… — эта фраза кольнула их обоих в самое сердце и подтопила ледяную дистанцию вместе с увядшей улыбкой Обито. Вот почему он задал этот вопрос первым — тянул время. — Я себя не чувствую. Психолог сказал, что это посттравматическая деко… депи… деассоциация, что ли. — Диссоциация, — машинально поправил Хатаке, не найдясь, что ещё можно ответить. Это слово он уже слышал, но о том, что оно означает, лишь догадывался. Получается, «посттравматическая диссоциация» станет предметом его изучения на ближайшее время, ведь он сможет найти способ помочь, лишь узнав «врага» в лицо. «Ведь именно так уже и было, да?» Перебирая в мозгу непривычный термин по слогам, словно шершавые чётки между подушечками пальцев, Какаши разглядывал Обито, будто под гипнозом. Одна нога друга была до колена загипсована и покоилась на возвышении, вторая босая выглядывала из-под одеяла, окольцованная в районе лодыжки то ли коричневым синяком, то ли натёртостью. Хатаке догадался. Перевёл взгляд выше, будто увидел что-то интимное, для его глаз совсем не предназначенное, но Обито не спешил ничего скрывать. Один его глаз был заклеен медицинской повязкой, голова обвязана бинтами, из-под которых тут и там выбивались непривычно отросшие чёрные пряди. Видимо, врачам не пришлось обривать его шевелюру целиком, чтобы провести операцию по удалению гематомы, но захочет ли сам Обито поддерживать новый имидж?.. И будто в ответ на этот немой вопрос он блеснул тёмно-карим глазом и подал голос в нависшей тишине: — Чего ты так смотришь, Хатаке? — Ты… изменился, — Какаши моментально осёкся, понимая, что от накатившей рассеянности ляпнул что-то граничащее с бестактностью, но разве это не было правдой? Честность на честность. Обито лишь ухмыльнулся уголком неровно сросшейся губы, чуть отвернув голову в сторону. За окном прошумела стайка согнанных чем-то стрижей, и тень от них пролетела по стенам палаты. — Я всё тот же. Обрезана лишь пара непослушных веток. Хатаке почти поперхнулся и поспешил проморгаться. — …Ну вот, я же говорю. И давно ты стал таким… поэтичным? — Да брось, чувак, — Обито повернулся обратно, и улыбка снова расцвела на его губах вопреки всему, делая впадины шрамов на правой щеке глубже и темнее. К их виду ещё привыкать и привыкать. Хатаке разрешил себе улыбнуться в ответ, надеясь, что его расположение видно даже сквозь маску. Его друг не утратил навык разряжать обстановку, и в этом он был куда более продвинутым умельцем, чем Какаши. — Это из книги. Бабушка читала мне её в детстве. Плохо запомнил, о чём там было, да и название какое-то… про зелёные крыши и, кажется, Анну. Зато запомнил эту фразу. Ну, ты знаешь мою избирательную память. Как по-твоему, это определение мне подходит? По-моему — вполне. Какаши смотрел на друга широко распахнутыми глазами и скорбно молчал, пряча под маской поджатость губ. Это не так. Обито не был тот же. И на этот раз избирательная память, ставшая шуткой среди его знакомых, вряд ли пощадит его до желаемой степени. Потому мир для него никогда не станет прежним. И сам он никогда не станет прежним. Какаши понимал его, он сам там был. В смысле, по ту сторону добра и зла, в разрушенной реальности, в которой не на что больше опереться, где невозможно уцепиться за ощущение «как раньше», как ни рыдай, как ни умоляй покинувшего тебя бога и свой собственный разум. Обито просто успокаивал себя. Заодно и его. Парень оказался страшно переломан и срастаться будет всю оставшуюся жизнь. Какаши не мог это изменить. Мог только попытаться повлиять на направление заживления, чтобы его стихийный путь не обернулся кривой дорожкой для друга, который от природы уступал ему в благоразумии. И Хатаке нужно быть осторожным. Будет непросто. Зато они вдвоём. А пока… — Да. Думаю, ты прав. Я просто отвык. В конце концов, им ещё о стольком нужно поговорить.***
Преодолевать лестничные пролёты до своего этажа теперь оказалось куда как труднее, чем раньше, но Обито со свойственным ему упрямством, перед которым Хатаке был бессилен, взбирался по ступеням прыжками на одной ноге, то и дело повисая на перилах и пытаясь успокоить одышку. Какаши неторопливо поднимался следом с чужими костылями подмышкой. Едва получив команду «вольно» от Цунаде Сенджу и выписавшись из больницы, Обито заторопился к своей старушке — что было очевидно, глупо пытаться этому препятствовать. Въедливый запах тушёной капусты из подъезда никуда не делся, и с каждым частым вдохом у Обито слезились глаза, но изображение окончательно расплылось от вида до одури родной обшарпанной двери, которая подалась изнутри, лишь только на лестничной площадке послышалась их с Хатаке возня. Шаг ей навстречу. Ещё шаг. — Обито! Как я рада… Рин привстала на мысочки и обняла его, когда он переступил порог квартиры, крепко-крепко, но всё равно осторожно, будто боялась причинить боль едва зажившим ранам, хоть и нигде их не касалась. Обито несильно стиснул Нохару в ответ, сдержанно улыбнувшись и смотря немигающим мокрым взглядом в коридор позади неё. Там было пусто. Он мысленно перебрал перемены в себе, из-за которых пока старался по максимуму избегать столкновений с собственным отражением: длинные волосы, повязка на глазу, шрамы, заострившая фигуру худоба… «Узнает ли?» Стоявший за его спиной Какаши не мог видеть замешательства на лице друга, зато мог наблюдать, как Рин зажмурилась в искреннем порыве эмоций, ткнувшись носом в длинные чёрные пряди волос своего товарища, которые всё ещё отдавали флёром больницы, и невольно перебрала их между пальцами, вытащив пару запутавшихся ниток от снятых сегодня бинтов. Ну надо же. Когда бы она, при их прежней жизни, его вообще обняла. — Пойдём… — Рин тронула Обито за похолодевшую ладонь, и он, опираясь на костыли, проследовал за ней в светлый проём бабушкиной комнаты в конце коридора, даже не заглянув по пути в приоткрытую дверь своей. Седой затылок, снова зазеленевшие растения в горшках, которые при заботе Обито в своё время почти вымерли, рябь выцветшего телеэкрана, тонометр и коробки от лекарств на старом журнальном столике. Сердце у Обито сжималось, а голова слегка кружилась. С ума можно было сойти уже хотя бы от того, что он снова смог здесь оказаться. — Бабуль, здравствуй… — голос сорвался. Он, медленно переступая по поеденному молью ковру, приблизился к ещё сильнее поветшавшей старушке, водянистые глаза которой, кажется стали безвозвратно отчуждёнными и совсем уж малохольными. Обито наклонился к ней, опершись подмышкой о костыль, его озябшая рука коснулась сморщенной кисти, и лицо родственницы как-то театрально вытянулось, а рот неестественно округлился в гипертрофированном удивлении. — Какая я тебе бабуля? — прошамкала она возмущённо. Обито замер, не спеша отстраняться. — Это ваш внук. Тёмненький, помните? Он вернулся к вам… — поспешила на помощь Рин, с горечью заметив, как искренняя полуулыбка Обито, зафиксированная им на несколько дежурных секунд, превратилась в жалостливо напряжённую линию. — У меня никогда не было внука, милочка. Мне всего-то двадцать лет! — Бабушка… — тон внука надломился, будто в отчаянной попытке стать таким же ребяческим и добродушно-вкрадчивым, как лет пять назад, когда они жили душа в душу и всё ещё было так хорошо… Обито лишний раз попытался установить контакт с покидающей эту реальность старушкой, но бледная тень, оставшаяся от её разума, без следа растворила его в обрывках памяти меньше, чем за год. — Это я, Обито… — Да никакая я вам не бабушка, юноша! Милочка, выведи его отсюда. Я не знаю этого на-ха-ла, ла-ла, ла-ла, — больше ничего осмысленного она не произносила, лишь наотмашь шлёпнула потупившего глаза внука по протянутой руке и демонстративно отвернулась к окну, раздражённо насупившись и жуя губами воздух сквозь невнятные напевы. Тусклый луч, бьющийся сквозь пыльную тюль и путающийся в её завязанных в крошечный пучок волосах, поблек от нашедшего перьевого облака, как и остатки веры в лучшее, нежно хранимой в уголке под сердцем Обито все эти месяцы. — Я здесь больше не нужен, — едва совладав с губами, дрожащими от душераздирающей печали, просипел он. Хатаке с тоской наблюдал, как вина и отчаяние охватывают растерявшегося друга. Он слишком эмоционально расшатан для того, чтобы снова принять действительность. В плену правда его вольной жизни приукрасилась утешительными надеждами, как намоленный тотем пёстрыми рукодельными подношениями. Но бог не смилостивился. — Ты не виноват, Обито, — пролепетала Рин. — Если бы я, — Обито выдавил шёпотом то, что, поселившись в подвале, вытеснил из себя почти полностью примерно через три недели, так как понял, что мышление в сослагательном наклонении способно утянуть его ещё дальше того дна, на котором он и так оказался. Но сейчас не выдержал. — Если бы я тогда поехал на пары вместо жалких грошей… — …Болезнь прогрессирует, хотим мы этого, или нет. Что бы мы ни делали. Ты знаешь, — Хатаке поспешил взять на себя привычную роль голоса разума. Обито, не издав ни звука в ответ, заковылял вон из комнаты — Какаши едва успел отойти с порога, не попав под костыль. Он устремился в кухню, с непривычки показавшуюся ему страшно маленькой, будто нелепый фанерный макет, и чувство дереализации захлестнуло его с головой, не давая ни полноценно расплакаться впервые с выхода на свободу, ни собраться с мыслями. Присоединившийся в больнице к психотерапевту психиатр обещал, что это состояние сгладится через пару недель от начала приёма медикаментов, а пока его придётся научиться переносить, как есть. В пиковые моменты, как сейчас, Обито не мог даже смотреть прямо — пространство плыло, искажалось, расслаивалось, движения объектов в нём теряли синхронность со звуками, восприятие перегружалось — поэтому он неуклюже плюхнулся на табуретку и облокотился о стол, закрыв глаза руками и поглядывая в образовавшуюся между скулами и ладонями щель на обветшалый линолеум. Клеёнчатая скатерть липла к коже, оголённой закатанными рукавами его старой клетчатой рубашки, которую Хатаке принёс в больницу на выписку, вместе с крошками, оставшимися после бабушкиного обеда. Мутную голову снова заняли тревожные образы. Он представил то, как Мадара приходил сюда во имя исполнения своей части сделки, с какой он, должно быть, брезгливостью топтался своими дорогими туфлями по их замызганным полам. Ему вдруг показалось, что сбоку в поле зрения мелькнули мысы чёрной лакированной обуви, а над головой прошуршал продуктовый пакет. Он испуганно отдёрнул руки от лица. Перед ним стояли подоспевшие Какаши и Рин. — Обито, ты не один. Ты нужен нам, — мягко проговорила Нохара, погладив его по макушке. Она не только обладала тончайшей способностью подбирать в нужный момент самые правильные и необходимые слова, но главное, в отличие от многих, никогда не смущалась их озвучить. — Бабушка уже не здесь, как бы это ни было больно… Ей уже нечего терять, Обито. Позволь специалистам позаботиться о ней… Мама говорила, что сможет выбить квоту на её бесплатное содержание в их частном пансионате, — Рин добавила для убедительности, — у неё хорошие отношения с начальством, и есть большая вероятность, что они возьмут во внимание наш особый случай! Обито по привычке мотнул головой в знаке решительного отрицания, которое за последние пару лет впитал в себя как единственно верный ответ на предложения такого толка, но не огрызнулся. Дереализация отпускала, а на освободившееся от неё место начала наваливаться боль в ещё не до конца сросшихся костях ноги и черепа. Анальгетики заканчивали своё действие, и стресс в купе с повышенной физической активностью захватывали власть над потрепанным телом. Сил к сопротивлению резко не осталось. Обито измученно выдохнул и лёг грудью на стол. «Ну и как ты собрался тащить на себе старушку, когда сам на ногах не держишься, умник?» Ответ был до отвращения прост — никак. Это так же невозможно, как продолжать обременять тяжёлым уходом за пожилой женщиной своих товарищей, героически совмещавших это с учёбой и его поисками весь прошедший год. — Что-то мне нехорошо, — выговорил Обито на выдохе. Его затошнило. — Ну вот. Я же говорил, что тебе противопоказано прыгать по лестницам, а тут это придётся делать каждый день, — Какаши налил в стакан воды из стоящего на столе графина, стекло которого помутнело от времени, и протянул его вяло поднявшему голову другу. Рин поспешила в коридор за пакетом с ворохом препаратов для Обито, купленных ребятами по пути из больницы. — Лучший вариант — пожить пока в общаге. В моём корпусе есть лифты и все удобства. К тому же, я буду рядом. Тебе наверняка пойдут навстречу, может, даже отдельную комнату выделят. — Верно, не бери на себя все тяготы мира, когда тебе самому нужна забота! — Рин протянула ему маленькую зелёную таблетку рецептурного обезболивающего на ладони. — Я помню, — Обито обратился к ней, запив лекарство и прислонившись затылком к холодной плитке на кухонной стене. Он не решался посмотреть в глаза никому из них, задавленный теперь обстоятельствами сильнее, чем муками совести. — Ты говорила, что у вас там даже занятия в мелком бассейне есть… и творческие классы для таких вот стариков? Хатаке и Нохара готовы были поклясться, что ощутили в этот миг одновременно и предельно явно, как лежащая все эти долгие месяцы на их плечах неподвижная тяжесть тронулась и будто слегка разрядилась. За время пребывания Обито в больнице они несколько раз обсуждали этот предстоящий им нелёгкий разговор и перебирали множество вариантов возможной реакции друга в попытке найти верный подход наперёд и свести к минимуму побочные реакции. И правильным оказался тот, который Хатаке окрестил как «неубедительно положительный», готовясь к долгим и настойчивым вразумлениям упрямого товарища, грозящим закончиться непримиримым конфликтом. Но, начав задавать эти исполненные наивности и сомнения вопросы, Обито сделал шаг навстречу сам, за что и Какаши, и Рин оказались ему невероятно благодарны. Они даже не переглянулись, но в их головах возникла синхронная мысль: «Как Обито повзрослел». — Да, да… Всё так, — наконец нарушила нависшую паузу осознания Рин, садясь напротив. — И что… Мне разрешат приезжать так часто, как захочу? — Да, Обито, — шепнула Рин, тронув ладонью его сцепленные в замок до побеления, будто в молитвенном жесте, пальцы. Обито не удержал всхлип, закрыв лицо предплечьями в попытке заглушить наконец накрывшие его лавиной рыдания. — Я уверена. Понимает. Принимает. Какаши ничего не сказал, только неслышно вздохнул под маской, окутав вздрагивающее плечо сокрушенного друга утешительным теплом своей руки.***
Обито выбросило из сна в четыре утра в предпоследнюю августовскую субботу. Чёрные черви случившегося проедали кору его мозга, забирались в пустую глазницу и свербели ночами, показывая во снах то, о чём он не решился бы рассказать ни Какаши, ни Рин. В теле всё ещё жалась терпеливая разбитость. Взгляд по привычке устремился к прорези во внешний мир под бетонным потолком, но вместо этого нашёл здание соседнего корпуса и рассветное небо в большом незашторенном окне общежития. Следующие полтора дня после встречи со старушкой Обито провалялся с лёгким жаром в студенческой квартирке Какаши, но сейчас, очнувшись от дурного сна, был уверен, что ему полегчало. Как и предполагал Хатаке, им пошли навстречу с временным подселением. Лишних свободных комнат и квартир в ведении жилищного отдела университета не оказалось, но консьержка любезно предоставила пружинную раскладушку одноглазому студенту, что собирался восстановиться с этого года на второй курс. Собирался, надо сказать, не без опаски — слава парня, чудом спасённого из лап комиссара полиции, его ох как не прельщала, и порой он с отчаянием представлял, какие пересуды будут ходить за его спиной у однокурсников. От этого Обито могла бы спасти смена имени, но здесь он встречал категорический внутренний протест, как отзвук отторжения, которое испытал, когда Мадара за их последним ужином предлагал ему наречься каким-то придурочным Тоби. Дальше над этой темой заморачиваться у него не получалось, за что он был вполне благодарен своей совершенно не склонной к долгим размышлениям голове. Сейчас она и без того была перегружена, и попросту ограждалась от дополнительных треволнений при помощи моментально накатывающей на тело жуткой усталости. «Будь что будет.» Пружины слегка щёлкнули, заставив вздрогнуть Паккуна, сопящего в узком проёме между двумя спальными местами, когда Обито перевернулся на бок и посмотрел на спину Какаши, вздымающуюся под одеялом в глубоком сне. Пепельные волосы разметались по подушке в бледно-зелёной наволочке. От этого умиротворяющего зрелища отзвуки злорадного смеха и шёпота, отдающиеся эхом о своды черепа, и призрачный запах древесного одеколона, забившийся в ноздри, испарились в разы быстрее, уступая место новому настоящему. Его оставшаяся ещё от отца чёрная вещевая сумка сиротливо стояла в углу опрятной белой комнаты со скромными удобствами и минимумом декора, такой непохожей на его собственную, оставшуюся пустовать в родном доме. Поселившись у Какаши, Обито словно бы позаимствовал чужую обыденность, неспособный пока восстановить свою собственную. Обыденность, которой ещё не так давно он жутко завидовал: не обременённую кредитом, долгами по учёбе и вознёй с бабушкой — быт замкнутого умника, который нравился его возлюбленной. Но, как однажды сказала ему родная старушка: «Мир не создан раз и навсегда, Обито, он продолжает твориться». И верно. Теперь эта зависть не имела ни силы, ни смысла. Во всяком случае, пока он её не ощущал. С этими мыслями Обито перевернулся обратно на спину и вытянул перед сонными глазами руки. Совершенно обычные ладони и пальцы средней длины, увенчанные короткими ногтями. Кое-где на кистях осталась пара белёсых округлых шрамов от бычков сигарет. Вроде свои, но такие чужие. Ему хочется ещё раз их помыть, но встать нет сил. Не смотреть, не зацикливаться, не вслушиваться в свой голос. «Это пройдёт, пройдёт, пройдёт.» Птицы, чующие скорый подъём солнца над горизонтом, разбавили зачарованную тишь лепечущим многоголосьем за приоткрытым окном. Хатаке вздохнул и покрутился во сне. «Настоящий?..» Обито так захотелось его потрогать и убедиться, что тот не растворится, не впитается без следа в серый бетон, но он обошёлся лёгким щипком самого себя за постепенно выцветающий тёмный обруч, оставленный колодкой на лодыжке без гипса. Клеймо фантомного плена. Всё взаправду. Одна огромная свобода после года в сумраке подвала давила на разум, ведь прямо здесь и сейчас он был волен скакать на костылях куда заблагорассудится. Но при этом чувствовал себя как жеребёнок, который так долго пасся на пятачке с выеденной травой, привязанный к колышку, что просто не понимал, куда ему, больше не ограниченному чужой волей, дальше идти. Ощущение полнейшего счастья, вопреки ожиданиям Обито, не спешило склеить по кусочкам расколовшуюся душу. Его попросту не возникло. И тогда он осознал до колющих за грудиной искорок, что разучился жить. Вот и теперь веки от этой неповоротливой истины налились свинцом и медленно сомкнулись, закрыв обзор единственному глазу. «Я так хочу спать…» Да, он не знал, как дальше жить, да и не был уверен, что действительно имел об этом понятие хоть когда-либо. Но, во всяком случае, у него в голове зрел нехитрый план действий. На ближайшие дни Обито наметил воплощение первого этапа, идея которого возникла в затуманенном лихорадкой мозгу ещё в день его спасения, когда он хромал к чудной тачке Хатаке, одуревая от мягкости травы под босыми ступнями, кутаясь в полы проклятого комиссарского плаща и сжимая в руке чужой серебряный крест, который стал ему невольным «подарком» на двадцатый день рождения.***
Скромный двор обители заливало мягкое августовское солнце. Свет, тёплый, словно парное молоко, умывал белокожее лицо молодого монаха, закончившего обрезку растений в ухоженном саду. Теперь он мирно отдыхал на добротно сколоченной скамье у многовековой стены, которая ограждала маленький отрешённый мир слуг господних от терзающей и безумной реальности, в которой каждый из них успел так или иначе настрадаться. Изуна чувствовал, что он на месте. Что под его неуверенными ногами наконец появилась твёрдая земля. Стабильность, строгий порядок и сплочённые общим делом единомышленники усмиряли его запутанную, противоречивую душу. Здесь он изо всех сил пытался стать чище, но честнее пока не получалось. Младший Учиха исступлённо замаливал своё невыносимое молчание, старательно уживался со страшной ошибкой и фактом своей бесполезности. Та ночь, несчастные глаза пленника, посиневшие от верёвок руки, сломанные о бетон ногти, шантаж, истерика… «Ключ, рот, замок, аминь.» Что мог он под гнётом брата, который на самом деле всю жизнь правил им, как бракованной марионеткой? Да многое он мог. Сами священные писания, на изучение которых у него теперь было ещё больше времени, призывали его пожертвовать собой ради спасения ближнего. Но вместо этого он бесконечно скорбел в нерешительности и терзался, заглушая свою никчёмность ярым богослужением. И всё же… как он там? Тот мальчик. Жив ли?.. Имя выцвело из помятой неврозами памяти. Порой, редкими тихими ночами без слёз в аскетичной келье, когда тупая боль и метания ненадолго отпускали его сердце, Изуна невыносимо скучал. Конечно, скучал по маме и прелестям прежней жизни. Жизни до излома, полной соблазнов, сладких иллюзий и безответственности. Здесь, в беспечном неведении и изоляции воспоминания обрамлялись патокой тоскливой ностальгии. Всё в лишениях казалось лучше, чем было на деле. Во всяком случае, в этом его старался убедить настоятель. И Изуна вторил ему, приходя к пониманию, что его первое самостоятельное решение такого масштаба — действительно лучшее, что можно было придумать. Но брат, такой родной и непонятый, щедрый и жестокий, влекущий и пугающий, мучил его душу с самого детства, а особенно с момента их последней февральской встречи и до первой августовской декады. До запомнившегося ему ало-серым рассветом дня, когда его необъяснимо чуткий дух засвидетельствовал, как затеплилось на горизонте освобождение. Мимолётно скользнувшее в воздухе, осязаемое кончиками густых ресниц, освежающее и бесповоротное, окончательное. Внутри что-то тихонько оборвалось, как далёкий выстрел, застыло, как невыплаканные слёзы на краешках век, и не оставило ничего, кроме бездыханной лёгкости и тихого сожаления. О чём говорила ему его же оголённая душа, сотканная из предчувствий и бесконечных колебаний? Ответ пришёл на костылях спустя примерно три недели. ― Брат Изуна. Сзади послышался умиротворяющий тембр голоса того, кто подал хористу руку помощи, когда тот только оказался в обители после реабилитации. И терпеливо вёл и поддерживал всё то время, пока Учиха привыкал к местному монашескому уставу. Невысокий печальный юноша с вороными волосами, всегда перевязанными шерстяной красной нитью в низкий хвост. Совсем молодой, но с такими бездонно мудрыми глазами, подчёркнутыми глубокими, несвойственными его возрасту слёзными бороздами, будто увековеченными рубцами пережитого им горя, о котором он всегда молчал. Молчал так же, как сам Изуна. В его лице словно сошлись в вечном споре свет и тень, и оттого оно было столь же прекрасно, сколь тревожило сокровенные раны в душах его собеседников. Никто толком не знал, что привело его в таком возрасте в монастырь, хоть старшие поговаривали, будто в отрочестве парень совершил тяжкое преступление, защищая младшего брата, и что, кажется, служащий в полиции отец смог смягчить суровую участь сына. Они не упоминали, отбыл ли он хотя бы часть наказания, но, как бы там ни было, этот молодой человек получил новое имя и оказался здесь. Изуну это не сильно волновало. «Бог нам судья». В конце концов, Итачи был единственным, кто звал его тут по-мирскому, и Изуна отвечал ему взаимностью. Это была их маленькая тайна, становившаяся явной лишь когда они оставались наедине. ― К тебе посетитель. Пойдём, он у ворот. В пряной духоте солнца, пекущего увядающие цветы и едва начавшую опадать листву, возник отдалённо знакомый силуэт. Не отец, не мать, как он мог полагать. Подходящему всё ближе Изуне, не так давно начавшему испытывать близорукость, привиделся сначала странно истончившийся хромающий брат — в клокастых чёрных волосах сквозила непослушная дикость до боли знакомой причёски. Он почти испугался такого искушения, даже замедлил шаг, но разглядел, наконец. Мальчика из подвала. Ковыляющего к нему на костылях с загипсованной ногой и с заклеенным левым глазом. Причина, по которой он оказался здесь, остановилась перевести дух перед его наполнившимися слезами глазами, почти как бесплотный мираж, не решаясь пересечь порог обители. Искалеченный парень смотрел чуть в сторону и вдаль, и Изуна боялся встретиться с его взглядом, как со Страшным Судом, но это было неизбежно. И тогда монах расплакался. Раскинул руки то ли для объятия, то ли для распятия, а изо рта в это время истеричным шёпотом вылетали только просьбы о прощении, оставленные без ответа. Когда первый мандраж его отпустил, он хотел было предложить посетителю присесть, но тот отказался. — Я буквально на минуту. Приехал вернуть тебе это. Парень протянул руку с серебристым распятием. От его вида у Изуны перед глазами пронеслась бешеным вихрем вся роковая ночь, детали которой психика старательно вытесняла из памяти. Грязные, похотливые, злые, недопустимые картинки вспыхивали и гасли в воображении, заставляя монаха краснеть и бледнеть. Пальцы жутко задрожали, будто в пляске святого Витта, коснувшись металла, слегка потемневшего с тех пор, но всё ещё сверкающего в лучах полуденного солнца. «Я свободен?..» — А… — в этом бессмысленном возгласе, занявшем место неловкого молчания, слились и удивление, и виноватый вопрос. — Я… Ты… Как же… — Изуна так и не смог выговорить ничего внятного, сжав в руках сохранившее тепло чужих пальцев распятие, которое обронил девятнадцатого февраля в подвале родного брата. Он попросту не понимал, с чего тут вообще нужно начинать. Но стоило явно не с вырвавшегося следом: «А он?..» — Тайна следствия, — мрачно хмыкнул Обито хлопающему глазами монаху. То была ирония. Ну надо же. С ним всё ещё не связались. Но и Обито не нанимался на роль тёмного вестника. Такие вещи младшему Учихе пусть сообщает кто-нибудь другой. А их больше ничего не должно связывать, только за этим он здесь. Итачи незаметно наблюдал драматичную картину чужой беседы через трещину в тенистой нише каменной стены, и всё понял по взгляду гостя, в глубине которого простиралась трагическая полутьма. Ему был знаком этот взгляд, короткий и фатальный, как свидетельство о смерти. Изуне же, привыкшему не только не видеть очевидного, но и старательно его отрицать, оставалось продолжать мучиться догадками. — Я про тебя ничего не сказал, — буднично сообщил Обито и развернулся на костылях, собираясь направиться за угол монастырской стены. — Ладно, рад видеть, что ты в порядке. Мне пора. — П… Постой! Как тебя зовут?! — Изуна едва не оступился, ринувшись к нему в непонятном порыве, но Обито уверенно зашагал вперёд. — Ты забыл? — Он обернулся напоследок — посмотреть в глаза человеку, которому вверил в страшный час своё сокровенное имя, как единственному возможному спасителю, который в конечном счёте предпочёл просто его «потерять». Обито на миг показалось, что Изуна в принципе потерял многим больше него самого, а оттого не смог изобразить презрение. Ему ничего от него не нужно. — Это к лучшему. В случае чего, убедительней сможешь соврать. Изуна замолк, прижав руку с распятием к груди. Он словно бы искал, что так нежданно-негаданно с неё спало, но под ладонью был лишь скромный крест. Монах благоговейно сжимал нашедшую его святыню, высыхающим взглядом провожая уходящего прочь гостя из прошлого, а после ― оставшиеся за ним на горизонте перьевые облака, плывущие в неизвестные дали. В его огромных, распахнутых в нахлынувшем осознании глазах не отражалось более ничего, кроме бесконечно высокого неба.***
— Погнали. Обито неуклюже плюхнулся на пассажирское сиденье припаркованного за углом от монастырских ворот красного пикапа, устраивая костыли между ног. Недолго ожидавший его возвращения Хатаке завёл машину и тронулся без лишних слов. Хозяин автомобиля, который дольше всех думал, что его разыгрывают новостями об одногруппнике, вернувшемся оттуда, откуда, казалось, не возвращаются, теперь любезно согласился одалживать его ребятам по первому требованию, и это было очень кстати. Сопроводить старушку с сумками в пансионат — пожалуйста, подбросить Обито на занятие в группу психологической поддержки — нет проблем! Гай вообще недолго чувствовал себя виновным в недоверии дорогому сопернику — гордость за то, что его «Полуденная Тигрица» тоже стала героиней-спасительницей, отделавшись парой косметических дефектов на кузове, перекрывала лёгкое чувство стыда с лихвой, и ему льстило, что он оказался косвенно причастен к такому невероятному делу. Залатанная щебнем подъездная дорога к обители блеснула пикапу вслед искрами слюды. Обито устроил согнутую руку на бортике открытого окна и устало сложил на неё голову. Первые пару минут молчаливой езды он невесело смотрел вдаль, на мелькающие за кукурузными полями дымчатые леса, из-за которых на них надвигалась гряда вихрастых кучевых облаков — Какаши поглядывал на понурого друга в боковое зеркало заднего вида, решив не беспокоить расспросами — а затем закрыл единственный глаз и погрузился в дремоту. Голос Обито подал лишь через полчаса езды по свободной трассе, когда до волонтёрского центра помощи жертвам насилия, куда после выписки ему порекомендовал обратиться психотерапевт, оставалось ещё около сорока минут, а снаружи начинало накрапывать. Они как раз должны были успеть добраться к началу занятий. — Мне снилась гроза, — Обито выпрямился на сидении, поднимая стекло при помощи тугой поскрипывающей ручки, и стёр с предплечья несколько крупных дождевых капель. Следствие под руководством получившего повышение Кагами восстанавливало хронологию событий по крупицам, добывая теперь информацию из первых уст и пытаясь вредить этим Обито как можно меньше, но последнее удавалось едва ли. Куда хуже были только пару раз выцепившие их гадкие журналисты, потому что они не вредить даже не пытались, но Обито вынес эти столкновения молчаливо и стойко, избегая каких бы то ни было комментариев. А вот Хатаке, в отличие от охотников за сенсациями, знал, что означает эта нехитрая фраза. — Что-то силы после встречи ни к чёрту. — Ты им расскажешь? — наконец задал интересующий его вопрос Какаши. Он догадывался, что к обрастающему всё новыми и новыми подробностями делу с лёгкостью может добавиться живой обвиняемый, подпадающий под статью об укрывательстве. «Дворники» смахнули частые горошины влаги с ветрового стекла в такт мотнувшему головой Обито. — Не-а. — Почему? — Потому что он почти такая же жертва, как я, — Обито задумчиво поводил указательным пальцем по запотевшему снизу окну, вырисовывая кривые спирали, явно перебирая в уме что-то известное только ему одному. — Даже не так: он в принципе жертва по жизни. Да и чем монастырь не тюрьма? — Ну, как знаешь, — Хатаке пожал плечами, пытаясь примерить на себя чужое понятие о справедливости. Но сейчас, когда благодаря показаниям Обито и найденному в особняке фотоаппарату к делу приобщились имена ещё трёх настоящих жертв Учихи Мадары, оно на него совершенно не налезало, как севший после стирки шерстяной костюм. — Я настаивать не стану, хотя стоило бы. Обито опустил глаза и облегчённо усмехнулся в ответ. В конце концов, кто знает, что ещё обнаружат криминалисты на просторах владений Мадары. Вполне возможно, Изуне достанется и без его участия. — Кстати, пока тебя не было, звонил Кагами, — продолжал Какаши, сворачивая с трассы на ведущее в город шоссе. — Сказал, что меня хотят приставить к награде, — Обито одобрительно присвистнул. — И что первое слушание назначат на десятые числа сентября. Говорил ещё, что чета Учих отказалась от услуг частного адвоката и глава семейства охотно с ним сотрудничает. Велика вероятность, что в твою пользу отойдёт добрая часть имущества этого мудака, а какую-то долю поделят между остальными ребятами, если они будут участвовать в слушаниях, хотя пока двое из трёх идут в отказ. — В отказ? — Обито удивлённо покосился на Хатаке, а в памяти всплыли напуганные лица, мелькающие на маленьком экране фотоаппарата, на которые он изо всех сил старался не смотреть. Их имена врезались в его избирательную память крепче крепкого. — Дай угадаю… Дейдара и… Нагато? — Верно — кивнул Какаши. — Первый сослался на слишком нестабильное состояние, ещё и мол на момент суда у него назначена плановая госпитализация в психиатрический стационар. Со вторым тоже сложности. В связи с особенностями Нагато кто-то должен сопровождать его в качестве истца в суде, да и сам он твердит, что никаких компенсаций ему не нужно. Обито нахмурился. Точно же. Он вдруг вспомнил, с какой едкой насмешкой Мадара рассказывал ему о том, как Нагато было наплевать, что прохожие кидают ему под ноги мелочь за виртуозную игру, но как легко его было заманить в ловушку обещанием раритетной скрипки. Однако скрипка среди немалого имущества Учихи, увы, отсутствовала — ну а теперь и смычок. — Да уж, — подытожил Обито, поморщившись от пришедшей ему на ум шутки мучителя, а затем выдавил хрипло и с кривой усмешкой. — Вот и разжился… Кстати об этом, я всё хотел спросить тебя. Не мне судить, Хатаке, но не дурак ли ты часом? — Чего? — вскинул брови Какаши. — Имея такую хату в зелёном райончике мог бы давно её сдать и горя не знать, — в голосе Обито сквозили почти возмущённые ноты, и Хатаке смягчился, узнав в друге проблеск старой меркантильной черты горе-дельца. — Я даже подумать не мог, что у тебя такое наследство! — Ха-х, тоже мне наследство, — Какаши выдохнул, сбавляя ход. Красный пикап, то и дело размахивая «дворниками», неохотно вливался в бутылочное горлышко пробки, образовавшейся на западном въезде на развязку, ведущую к нужному району. Хатаке ещё раз мысленно признался в любви своему велосипеду, но, безусловно, так далеко, ещё и с Обито на багажнике, он бы на нём не уехал. — В этом проклятом доме на тридцать три квадратных метра случилось уже два самоубийства, не слишком ли? — Обито кивком согласился, что слишком, внимательно смотря на товарища. О наследстве-то он теперь знал, но вот о некогда пережитой трагедии Хатаке успел поведать ему лишь в очень общих чертах. — После того, что я там перенёс… меньше всего на свете я хотел приезжать туда ещё раз. Мне легче было забыть об этом месте. Но… Теперь, возможно, пришла пора, — Какаши с натяжкой улыбнулся под маской. — Во всяком случае, в прошлый раз я снова мог дышать в этих стенах, не задыхаясь. — Понимаю, — прозвучало в ответ многозначительно. — В общем, когда мне станет лучше и следаки заберут оттуда все свои штучки, — Обито было сделал неуверенную паузу, обнаружив, что нечаянно обнажил в Какаши какой-то надлом, похожий на свой собственный, но всё-таки продолжил. Выстраивание в голове далеко идущих планов становилось ему утешением, даже если они больше походили на воздушные замки, нежели на что-то реалистичное. — Давай вместе поедем и наведём там порядок? — Серьёзно?.. — Какаши тревожно глянул на друга. В отличие от него, Обито находился спиной к Мадаре, когда тот произвёл выстрел. А Хатаке мог ответственно заявить, что за долю секунды расцветшие на серых обоях алые пятна были одним из самых жутких зрелищ, что ему когда-либо приходилось видеть. — Ты уверен, что готов к… такому? — …Уверен, — Обито потупил взгляд. Ему вдруг показалось, что он ляпнул что-то совершенно нетактичное. — Ты меня извини, братан… Думаю, я тоже меньше всего на свете хотел бы приехать в дом, где страдал. Вестимо, где такой, и уж не знаю, как буду им заниматься, если он мне и вправду достанется. Но привести в божеский вид тот, где спасся — только рад. — Понял, принял, — неопределённо бросил Хатаке, пытаясь лавировать между двумя рядами машин, но пользы от этого было немного — кажется, впереди сломался каршеринг. Эдак они опоздают минут на двадцать, а то и на тридцать. — О! — Обито будто сам обрадовался внезапной шальной мысли, позволившей вывести их диалог в другое русло. — А что там слышно о старине Данзо? — Получил оправдание и слал нас всех к чертям собачьим, — Хатаке хмыкнул, задрав ручник и закинув руки за голову, ибо в ближайшие несколько минут держаться за баранку в этом заторе не было смысла. — В планы свои, конечно, он полицию не посвящал. Но наверняка продаст простоявшую год под арестом заправку и потеряется где-нибудь за пределами нашей области. Ему не впервой начинать жить с нуля, хоть и на старости лет. — М-да… И помотало же нас, — справедливо заключил Обито. Оба замолчали. Движение на развязке не спешило восстанавливаться, но впереди, в дождливой пелене спасительно замаячили рыжие огоньки эвакуатора. Какаши явно погрузился в какие-то свои нелёгкие раздумья, а Обито теребил ногтем потёртость на туго затянутых ремнём джинсах и украдкой посматривал на него, переживая, что повёл себя эгоистично. Но дело было совсем в другом. В этой нависшей под старым красным кузовом тишине, нарушаемой городским гулом и стуком капель по металлической крыше, Хатаке вдруг задушило нечто, разговор о чём он откладывал на бесконечное «потом». В его представлении затея с признанием с самого начала казалась ещё более обречённой на провал, чем призыв Обито к тому, чтобы отправить старушку в пансионат, к тому же он был лишён возможности посоветоваться с Рин, ведь и с ней избегал возможности прийти к чему-нибудь конкретному. Но памятуя о нежданном успехе их общей кухонной беседы, Какаши внезапно исполнился решимости. А решимость его в таких делах обычно приказывала долго жить, так что… «Сейчас или никогда». — Знаешь, я… — вырвалось одновременно у обоих. Но так как Обито сказать было особенно нечего — он ведь уже извинился — Хатаке воспользовался неловким замешательством как рубежом, после которого отступать было бы ещё более нелепо, и оттого пришлось бы по-любому договорить. — Обито, я хотел кое о чём тебе рассказать. Но для начала помни, — в этот момент левый ряд, наконец, тронулся, и Хатаке на секунду отвлёкся, чтобы продвинуться вперёд. В горле встал ком. — Помни, что ты совершенно свободен. И если ты вдруг чувствуешь себя обязанным мне или Рин, то знай, что мы не ждём от тебя ничего взамен. Обито перевёл взгляд с занервничавшего Хатаке на красные стоп-сигналы тянущейся впереди вереницы машин, и лицо его стало какое-то совершенно отстранённое от этого «мы». Он слегка опустил голову, и длинные волосы спали на лицо, обрамив его с двух сторон подобно шторкам, так, что Какаши не мог определить по отражениям в зеркалах, что происходит с другом. Ему стало предельно не по себе от воцарившейся неизвестности: теперь ужасно бестактным, неуместным и совершающим большую ошибку чувствовал себя уже Хатаке, но единственное, что он теперь мог сделать, это продолжить. — Не скрою: если ты решишь не общаться со мной, мне будет нелегко, — он сделал паузу, но реакции не последовало. — Очень. Но ты всегда можешь поставить точку и ни за что… — …Какаши, — Обито заговорил внезапно, спокойно и твёрдо, и у Хатаке ёкнуло сердце, когда они, наконец, выбрались из дорожно-транспортной западни и устремились в район, прилегающий к центру. — Уж о чём о чём, а о том, что я свободный, я помнил даже в самые худшие дни, сидя на цепи. И ты переоцениваешь мои способности ко всем этим полумерам и заковыркам! Так что бросай ходить вокруг да около. Ты хотел что-то сказать о Рин? — О себе и Рин. — Ох, ну да… — Обито чуть повёл вверх бровями, а затем заправил пряди за уши, и Какаши наконец увидел, как лицо его тронула светлая грусть. Не обида, не злость, не ревность, как справедливо было бы ожидать годом ранее. — Я… Не совсем уверен, точнее, совсем не уверен, что сейчас между нами, но, — неловко запнулся Какаши, — Мы были близки и… — после этой фразы он вконец смутился и почувствовал, как щёки залил такой несвойственный ему жар, что на лбу выступил пот. Хатаке закусил губу под маской, ощущая, как голова пошла кругом, а мысли разбежались, как стадо трусливых овец, отказываясь облачаться в словесную форму, так что в итоге он лишь издал какой-то нечленораздельный возглас, пытаясь не терять контроль хотя бы над управлением автомобилем. — И… — И? — Обито почти передразнил его, заметив, как комично покраснело видимое ему правое ухо Хатаке. — Я удивлён, что вы ещё не повенчались тут без меня, — звучало с беззлобной усмешкой, и от груди Хатаке обнадёженно отлегло. Но в единственном оставшемся глазу Обито снова отразилась бесконечно убийственная тоска, с которой Какаши забрал его из западни, и которая то и дело показывалась на свет, стоило только обретшему свободу пленнику внезапно замолчать посреди разговора, задумавшись о пережитом. Хатаке было больно это слышать. Ему стало больно и смотреть. — Но ведь… — непонятно для чего он попытался возразить. — Она тебя любит, не меня. Так всегда было. — …Раньше тебя это не останавливало, так? — продолжил парировать Хатаке, наконец полностью собравшись от минутной растерянности. Ему хотелось расставить все точки над «i» как никогда, потому что муки совести, в наличии которой он больше не смел сомневаться, извели его едва ли не хуже всех вместе взятых прочих нош, что он взвалил на себя за последние месяцы. — Раньше было раньше, — тяжёлый вздох и крайне логичный ответ. — У меня было слишком много времени, Какаши. Слишком много времени, чтобы всё изменилось, испортилось. Было такое, из-за чего большинство вещей прежними уже не станут. Даже Рин. — То есть… — Какаши помолчал. Он был скорее готов к тому, что они врежутся в столб из-за того, что Обито решит придушить его прямо за рулём, или что он задумает выпрыгнуть из пикапа на ходу, лишь бы не находиться в одном салоне с таким гадким предателем, ведь его товарищ всегда был мастером принятия поспешных решений. Но то, что он услышал в итоге, звучало необыкновенно взвешенно, будто действительно вынашивалось в мятежной голове Обито не один месяц. — …Хочешь сказать, что перегорел? — Не совсем так, — Обито потупился и скрестил руки на груди. Он привык говорить на прямоту, но не тут. Тут никак. — Просто… Я не могу, Какаши. Больше не могу. Не уточняй. И Какаши не стал. Лишь оглушённо кивнул и сосредоточился на остатке дороги, преграждённой последним на их маршруте светофором. Обито точно не злился и даже не намеревался рубить с плеча. В его кармане звякнуло уведомление, и он выудил оттуда свой новый и по совместительству старый телефон Кагами, которым тот безвозмездно снабдил освобождённого пленника ещё в больнице — чтобы всегда был на связи. — Блин, а времени-то! — спохватился он, прищурив глаз и спешно набирая сообщение на сенсорном экране, к которому ещё не до конца привык. — Уже Конан пишет, спрашивает, приду ли я. — Конан? — Ну, девчонка из моей группы. В прошлый раз я выходил вместе с ней из центра, ты ещё спросил, кто это. Забыл? — Обито открыл аватарку девушки в мессенджере и показал Хатаке. Со слегка поцарапанного экрана на него без улыбки смотрела эффектная неформалка с бусинкой пирсинга под губой и оригинальной заколкой в виде бумажной розы в синих волосах. На вид она, казалось, была чуть постарше них, а в её пронзительно-ярких глазах стыла глубоко опечаленная мудрость. Чёрное платье без бретелек открывало заметное декольте, а плечи и грудь украшала вязь тонких татуировок в виде алхимических символов. — О… — не удержал короткий возглас Какаши. Имя он действительно запамятовал, но внешне такую мрачную диву не запомнить было сложно. — Помню-помню. А вы что… уже успели сдружиться? — Ну… — Обито пожал плечами. — Во всяком случае, обменялись контактами. Дружба же про доверие. А у неё после… В общем, у местного народа проблем с доверием хватает по понятным причинам. Но, знаешь, — Какаши услышал в тоне друга необычный приглушённый трепет, заезжая в узкий двор небольшого офисного зданьица серо-голубой расцветки. — Когда я с ней говорю, то чувствую такой уровень понимания, которого никогда не ощущал. Это так… утешает. — Ладно, шуруй давай. Потом расскажешь поподробнее. Дождь кончился, а Хатаке, припарковав автомобиль в положенном месте, остался наблюдать, как торопливо прыгает по ступеням крыльца на одной ноге отказавшийся от помощи Обито — такой изувеченный и уязвимый, но при том сильный, храбрый, волевой — и его глаза, наконец, наполнились влагой от ядрёной смеси противоречивых чувств: облегчения, смущения, радости, тревоги, гордости и необъяснимой тоски.***
Хатаке всегда было довольно легко разбудить, но, начав жить в одной комнате с Обито, он стал спать особенно чутко. И если за прошедшие дни Какаши порой просыпался от скрипов пружин раскладушки, вызванных бурной вознёй друга, мучимого ночными кошмарами, то сегодня его вырвали из сна странные негромкие щелчки, доносящиеся из ванной. Электронные часы показывали пять утра. Неясная тревога встряхнула ватное тело. От Обито сейчас можно было ожидать чего угодно. В голове сразу всплыло его вчерашнее признание в машине и такой спокойный, печальный в своей недосказанности ответ друга. Ещё тогда Какаши заподозрил, что это может быть не к добру, и вот, на тебе. Хатаке переполошённо вскочил с кровати, спотыкаясь о собственные тапки. Какой же он придурок, что решил рассказать об этом так скоро, когда Обито и без того едва справляется с собой! За несколько широких шагов до ванной Какаши успел проанализировать звук. «Ножницы. Чёрт!» Он резко распахнул дверь и чуть прищурил красные со сна глаза, готовясь увидеть нечто страшное и держа наготове мобильник для вызова скорой. Кафель в красных разводах, изрезанные руки, бледное от кровопотери лицо?.. Нет. Волосы. Обито держал равновесие у зеркала на одной ноге и с ненавистью состригал свои отросшие по плечи волосы. Пыхтя и глотая слёзы, он хватал пряди одной рукой и как попало срезал длину второй. — О… Обито, — Какаши отпустил ручку двери, выходя из режима боевой готовности в свою извечную флегматичность. — Ну и чего ты вытворяешь в такую рань?.. — Я, — Обито понадобилось несколько секунд, чтобы наладить дыхание и продолжить. — Не могу видеть эти космы, Какаши! Они скопили в себе всё, они будто помнят каждую чёртову деталь… — Он остервенело стряхнул с влажной ладони прилипшие обрезки волос. — Воняют подвалом, его одеколоном, куревом. Они не дают мне забыть!.. У меня и так фирменная роспись тела от Мадары начиная с рожи и до самых пяток, хрен я забуду, — всхлип сквозь истеричную усмешку. — Но патлы даже отвлечься не дают, даже когда я не вижу себя в зеркало, они болтаются как пакля рядом с глазами! Обито развернулся к Какаши, отчаянно вперившись единственным глазом во всеприемлющее лицо друга. Хатаке выдохнул, поправив спадающую на глаза неуложенную чёлку и мало-помалу отпуская раздутую за минуту до неимоверных масштабов вину. Всё-таки, между реакцией Обито на новость о них с Рин и тем, что происходило сейчас, была огромная разница. Выходит, он не запрятал боль до «удобного случая», как опасался Хатаке, памятуя, к чему это привело его папу, а каким-то образом действительно пережил её заранее. Может, когда-нибудь и дозреет до того, чтобы посвятить посторонних в свою тайну. Но нынешняя рана пока была слишком свежа, и Обито её не скрывал, а справлялся, как мог. Да, пусть это громче, но это безопаснее. Таков уж его бесхитростный друг. — Он… он сказал, что с ними я похож на него в молодости. И после… После… этого… — Обито не закончил. Голос пропал. Он отвернулся к зеркалу, схватил оставшиеся сзади длинные пряди, собрав их в жалкий растрёпанный хвостик, и в последний раз щёлкнул острыми ножницами. Волосы чёрными перьями осыпались на пол, скатившись по худой, судорожно вздымающейся спине. Какаши продолжал как-то затравленно смотреть на друга, который наконец разжал негнущиеся от перенапряжения пальцы и уронил ножницы на пол. Обито обмякше сел на бортик ванной, вытянув вперёд загипсованную ногу и с омерзением смахивая с голого торса остатки длинных волос. — Прошу, выйди. Я хочу помыться. У меня в носу опять его мерзкая вонь. Обретя неограниченный доступ к ванной, Обито стал полоскаться в ней два раза в день, а бывало и чаще, изворачиваясь как попало, чтобы не намочить гипс. В некоторых местах кожа уже покраснела и зудела от яростного трения мочалкой, но его это не останавливало. «Отмыться. Отмыться. Отмыться.» — Дай я хоть подмету. — Я сам. У меня есть мысль получше, чем просто их выбросить. Вот оно, посттравматическое стрессовое расстройство во всей красе. Какаши уже прочитал на эту тему несколько научных статей и взял пару книг в библиотеке факультета психологии, и теперь лишь смиренно наблюдал за проявлениями недуга у друга, пытаясь быть хоть сколько-нибудь полезным. А что ещё ему оставалось? Да это было пугающе, иногда раздражало, но, как любил выражаться мистер Сарутоби — это было закономерно. Обито хотел оттереть от себя всё, что напоминало о пережитом кошмаре; будь его воля, он бы собственную кожу содрал, а то и вовсе сменил бы тело, как безвозвратно испорченный комплект одежды. Но пока до этого не дошло, и это уже не могло не радовать Какаши. — Как скажешь. Давай сегодня съездим парикмахерскую? — Валяй. И принеси мне, пожалуйста, какой-нибудь ненужный пакет. «Переживём.»***
Ночные мотыльки беспорядочно сновали туда-сюда в жёлтом свете фар пикапа, припаркованного на лугу у края лиственной рощи. Необычайно тёплая для последнего дня лета ночь простиралась над большим бессонным городом иссиня-чёрным куполом, расшитым редким бисером звёзд. С этого отведённого за южную границу города искуственного холма мегаполис казался огромной стаей мерцающих светлячков, осевшей на прохладную тьму равнины. Место для их вылазки выбирал Обито. Когда-то он с ещё живыми, такими молодыми родителями запускал на этом лугу воздушного змея, бегая до изнеможения и смеясь до радостной охриплости в по-ребячески громком горле. Теперь же он, подобравшись поближе к каменистому краю небольшого обрыва, щедро заливал жидкостью для розжига сложенный на манер шалаша хворост, собранный с помощью Хатаке. Сухие ветки укутал дорогой серый тренчкот. Тот самый, в котором Мадара Учиха щеголял в прохладные летние деньки, и который прикрыл наготу Обито в день его освобождения. Какаши был здесь впервые. Опершись о тёплый капот машины, он выудил из кармана толстовки отцовскую губную гармошку и его же нотный блокнот. Младший Хатаке забрал их из прикроватной тумбочки отца, пока ждал полицию, решившись заглянуть в его обставленную как при жизни комнату впервые за много-много лет. Подушечки пальцев бережно перелистывали пожелтевшие страницы, скользя по лихо выдавленным в бумаге шариковой ручкой нотным знакам. Казалось, от полного жизни и вдохновения почерка до сих пор исходит тепло отцовской руки. От этого ощущения у Хатаке защипало глаза. Его отвлёк хорошо различимый спичечный «чирк!» и взвившийся ввысь столб пламени, едва не опаливший руку Обито. — Я же говорил, что не стоит так переусердствовать с этой жижей, — Какаши хотел было прийти на помощь, но друг справился сам, отскочив от огня в сторону при помощи одного костыля. — Устами зануды гундосит истина, Какаши, — Обито обернулся на него, усмехнувшись в ответ. Треск костра присоединился к мирному стрёкоту полевых кузнечиков. Когда бурное пламя понемногу унялось, принявшись равномерно обугливать и поедать трепещущую в нём серую плащёвку, Обито вытащил из заднего кармана джинсов полиэтиленовый свёрток с обрезками волос. Взмах руки, и чёрные пряди с лёгкостью птичьих крыльев рассыпались над костром, сжигаемые рыжими языками налету. Обито водил ладонью по аккуратно стриженному теперь затылку, заворожённо глядя на то, что творилось в огне. Крупные фрагменты ткани порой вспучивались от снующих потоков раскалённого воздуха, и в некоторые моменты ему казалось, что это спина горящего заживо Учихи Мадары, содрогающаяся в адских муках. Он прикусил неровно сросшуюся нижнюю губу, пытаясь удержать вдруг начавшую рваться наружу улыбку, но вскоре перестал себя сдерживать. — Гори в аду, сукин сын! Поделом!!! В какой-то момент оба потеряли счёт проведённому одновременно вместе и наедине с собой времени — так комфортно им было безмолвно переживать подле друг друга нечто совершенно своё. Порой Обито ещё что-то выкрикивал, пиная землю здоровой ногой и пачкая песком и пеплом новый белый кед, имея пока возможность носить лишь один из пары, швырял в огонь клочья сухой травы и камешки... А потом запыхался и уселся на землю, подстелив под себя снятые в каком-то ритуальном запале рубашку с футболкой и слушая доносившиеся сзади уютные напевы губной гармошки. Какаши, словно погрузившись в транс, выдувал по детской памяти и немногим расшифрованным им нотным записям Сакумо обрывки мелодий, теперь твёрдо вознамерившись разучить весь репертуар авторских опусов отца. В отличие от Хатаке старшего, у младшего никогда не обнаруживался музыкальный талант, и играть пока выходило не очень, но, во всяком случае, ему понравилось пытаться. Какаши вообще впервые за долгое время искренне понравилось что-то новое. Да и дело здесь было скорее за техникой, нежели за какой-то мистической одарённостью. В конце концов, сын Сакумо Хатаке всегда быстро учился, и этому скоро научится, он был уверен. С каждой получившейся нефальшивой нотой, с каждой оранжевой вспышкой удавшегося на славу костра Какаши всё глубже прочувствовал, что теперь, наконец, не один. И всё твёрже уверялся в том, что ни за что не позволит тому, кого так долго искал, сложить руки, как вышло у остальных жертв погибшего зла во плоти. Да Обито их и сам вряд ли сложит. Наверняка ещё не раз по-своему поноет, да, как и всегда с ним бывало прежде, но обязательно продолжит двигаться вперёд. Всё не зря. Он уже стал улыбаться чуточку яснее и чаще. Обито вновь поднялся на ноги и подобрал заранее заготовленную длинную палку, чтобы поворошить тлеющие в затихающем огне угли, покрытые массивным слоем пепла от догоревшего тренчкота, а затем глубоко вдохнул прохладу поздней ночи, смешанную с духом костра и засохших цветов, и медленно выдохнул, расправив голые плечи. Воля всё ещё немного страшила его, но иногда и так приятно пьянила. Как сейчас. — Осень в этом году обещают намного теплее, чем в прошлом, — Хатаке отложил губную гармошку, сунув руки в карманы брюк и неспешно подходя к другу. Тот умиротворённо смотрел в горизонт, потихоньку начавший бледнеть над его родным отдалённым городом. — То-то я запарился. — Но ночи уже холодные. Так что ты это, — Какаши подобрал с земли чужую одежду, небрежно накинув Обито на плечи. — Не стой вот так на ветру. — Да брось, Дуракаши, — проронил Обито, а Хатаке словно бы услышал это самым донышком сердца и широко открыл глаза, едва веря своим ушам. Он впервые с момента освобождения снова назвал его глупой кличкой собственного сочинения, как в лучшие времена, и прозвучало это так, словно ничего не изменилось. Только в тоне не осталось прежнего сопернического апломба — обиды, смешанной с интересом — а лишь успокоение, зачинающееся на краешке болезненного слома. Самая суть пережитых мучений. — Теперь… со мной всё будет в порядке. — Светает. Поедем домой? — Может, в кафешку? Помню одну круглосуточную. Если она конечно не закрылась за это время… Я б выпил целый чайник чая с чабрецом! — Тогда вперёд. Покажешь дорогу. Какаши уже было сделал пару шагов в сторону заглушенного пикапа, но всё-таки обернулся на не спешащего покидать это место Обито, увидев то, что, пожалуй, отныне останется для него вечным символом свободы. Порыв ветра развеял пепел кострища, качнул желтеющую к началу осени высокую траву, всколыхнул клетчатую рубашку раскинувшего руки Обито, всё ещё свободную ему после месяцев заточения, и затрепал ёжик его снова коротких волос, чернеющий на фоне предрассветной синевы, а в дрожи воздушных потоков благоговейно мелькали тускнеющие светлячки городских огней. На сером пепелище, устроенном в их судьбах сожравшим самого себя Учихой Мадарой, затеплилась новая жизнь. Страшная память о нём ещё поживёт во всех, с кем ему пришлось иметь дело, но даже память не так долговечна, как кажется. Неоспоримо одно: его изуродованный разум навсегда прекратил существовать, а тело продолжало распадаться на атомы, убаюканное землёй. — Знаешь, Дуракаши… — М-м? — Сегодня такое чувство, что я никогда не умру.