***
Отправив сообщение, Хатаке сунул телефон в карман толстовки и крепче взялся за руль несогревающимися ладонями. «...Заброшки... жилые дома, на крайняк», — продолжало звучать в его голове, и туманы образов прошлого постепенно начинали застилать память, притупляя острую тревогу. Как забавно и грустно одновременно, что он направляется в место, сочетающее в себе оба этих параметра. Это место было домом Какаши на протяжении стольких лет… И в одно мгновение из уютного гнёздышка в зелёном провинциальном городке превратилось в храм его одиночества, который он покинул с окончанием школы, намереваясь никогда не возвращаться назад, в застывшее горе родных стен. Хатаке механически следил за дорогой, не сбавляя скорость, пока выцветшие детские воспоминания пролистывались в голове, будто хрупкие странички детского личного дневника, вставали в носу сладковатым ароматом старой бумаги и щипали во внутренних уголках глаз. Ему было лет восемь, когда светлым летним полуднем они с отцом оказались на пороге своего нового жилища после долгой дороги из другой страны, оставленной ими навсегда. Ребёнком он ещё не понимал, зачем отец петлял по городам и весям, потратив более трёх дней на путь, который можно было преодолеть за пятнадцать часов с остановками, и эта поездка казалась ему замечательным приключением. Какаши ловил ветер и солнце в испачканные фломастерами ладони, высунутые из окошка отцовского фургона, слушал его истории обо всём на свете, которых всегда казалось мало, засыпал под мелодии, которые Сакумо виртуозно играл на губной гармошке во время остановок на ночлег, а проснувшись на рассвете, уже в дороге, вновь всматривался в неизведанные горизонты их начинающейся новой жизни. И больше никаких забот. Только он, машина, до отказа набитая всей домашней утварью, которую они только смогли увезти с собой, учебник с яркими буквами в руках, тысячи километров за спиной и любимый папа, что был на несколько дней в его полном распоряжении. Маленький Хатаке с лёгкостью учил новый язык, совсем не похожий на его родной, и не скучал по отчему краю, так быстро показавшемуся ему далёким и чуждым. Там — только тихая скорбь о прошлом и бесконечные беды отца. Там осталась могила его матери, умершей вскоре после родов. Мать Какаши не помнил, узнавая о ней лишь из исполненных светлой грусти рассказов Сакумо, который пронёс боль от утраты любви всей жизни до конца своих дней. Зато отлично помнил, как к ним домой ломились какие-то злые люди, связанные с папиной работой. Помнил, как прятался в шкафу с плюшевым бульдогом в обнимку, заслышав угрозы и нецензурную брань за дверью, помнил, как несколько раз отец возвращался домой с синяками и запёкшейся кровью на куртке, как менял замки, телефонные номера, затем квартиры, затем города. И, уезжая из страны насовсем, Какаши надеялся, что здесь, где отцу в наследство от родителей остался небольшой уютный домик с ветхим ремонтом, они, наконец, заживут без тревог, как обычная семья. Сакумо тоже надеялся. Да так и было первые пару лет. Райское местечко для спокойной жизни, милые соседи, предложившие отцу, вечно нуждающемуся в деньгах, хорошую работу, которая давала достойную прибыль в складчину с пособием для мигрантов, а также новая школа и первые постоянные друзья. А потом начался кошмар. Злые люди, требующие своего, нашли их и здесь. И тогда-то отец надломился. Его последний шанс, как он считал, был истрачен. Многолетние игры в прятки, угрозы и преследования подкосили ментальное благополучие старшего Хатаке. Ко всегда бродившей неподалёку от отца депрессии, только и ждущей удобного момента, чтобы сожрать его без остатка, прибавилась ещё и нездоровая паранойя. Но дополнительные щеколды на дверях и окнах, всё раньше начинающийся комендантский час и бесконечно опущенные жалюзи, поддерживающие в некогда солнечном домике напряжённый полумрак, не спасли от самого страшного. Злые люди прекратили давить на Сакумо напрямую. Злые люди заинтересовались его сыном. Последним дорогим, что было в его жизни. Они знали своё дело. И Сакумо не смог уберечь Какаши. На этой части воспоминаний лицо Хатаке совсем побледнело. Он в очередной раз посмотрел в зеркало заднего вида, обратив внимание на свои глаза с поволокой, и ему показалось, что их радужки стали теперь ещё темнее, а зрачки, утратившие блики, превратились в две затягивающие материю бездны — так сильна была пустота, оставшаяся в памяти на месте всего, что случилось с ним дальше. И только выраженный рубец, навсегда пересёкший его левую половину лица от брови до середины щеки, не давал обломкам кошмара исчезнуть из сознания окончательно. Потому Хатаке хватило одного взгляда на новые шрамы Обито, чтобы испытать резь в своём собственном. Такую пронзительную, которую, как ему казалось, он всё-таки смог забыть. Настолько ровные и узкие рассечения остаются только от холодного оружия. Да, Обито определённо резали ножом. Так же, как в двенадцать лет двое в масках порезали его в попытках выколоть глаз, чтобы поторопить Сакумо с выкупом взятого в заложники сына. Лезвие не достало до глаза. Но фото глубокой раны на заплаканном лице мальчишки, отправленное бандитами отцу, третий день рвущему на себе волосы в попытках найти деньги, чтобы вернуть пропавшего сына, произвело ужасающий эффект. Пути к правосудию были отрезаны. Злые люди имели большие связи. Где было тонко, там и порвалось. Какаши так и не узнал, как Сакумо добыл заявленную ублюдками одиозную сумму, чтобы вернуть его домой. Отец остался без фургона и бережно хранимых им золотых украшений жены, но этого явно было мало. И всё-таки тогда финансовый вопрос волновал Какаши меньше всего. А больше всего волновало то, что «злые люди» вернутся за ними снова. Чего так и не произошло, хотя отец утверждал, что это ещё не конец. Пока остатки лета младший Хатаке проводил в работе с детскими психологами — старший отбивался от органов опеки и всё глубже тонул в пучинах вины перед сыном. И когда к осени Какаши пришёл в себя, Сакумо, напротив, совсем сдал. Всё чаще пропускал работу, проводил выходные дни в одиночестве, не вылезая из постели, бросил следить за собой, за домом и палисадником. Так основной быт, с которым соседи помочь не могли, лёг на плечи школьника вместе с заботой о самом дорогом для него человеке. Той осенью, после тринадцатого дня рождения, Какаши вообще пришлось окончательно повзрослеть. Перед глазами Хатаке мелькнул указатель с названием бесприютного города, ставшего призраком в его представлении, и количеством километров, оставшихся до поворота. Его губы совсем уж предательски задрожали, и он поднял сдёрнутую под подбородок маску на нос, перестраиваясь в самый правый ряд и уже не пытаясь вырваться из-под власти атаковавших воспоминаний. Это было неминуемо. Он столько лет бежал от себя со знанием, что когда-то ему придётся вернуться на свой нулевой километр, чтобы попытаться пережить всё по-честному. Последнее яркое воспоминание об отце навеки осталось в октябрьском четверге семилетней давности. За неделю до него состояние Сакумо стремительно улучшилось. Он затеял генеральную уборку, подстриг газон вокруг дома, побрил отросшую бородку и даже сходил в парикмахерскую, а в четверг сам забрал Какаши после школы и сводил в парк аттракционов. После чего, без особого повода, устроил им чудесный семейный ужин с барбекю, что завершился долгой беседой по душам перед камином в гостиной, который отец почти никогда не разжигал. Младший Хатаке думал, что теперь-то дела точно пойдут в гору, ведь они, наконец, в открытую поговорили о главном. Сакумо просил у него прощения за всё, что случилось, избегая острых углов, а Какаши отвечал, что никогда в жизни на него не обижался. Но отец всё сокрушался и сокрушался, словно бы не слыша сына. И долго-долго обнимал, пока не пришло время готовиться ко сну. Засыпая, Какаши слышал через приоткрытое окно своей комнаты переливы губной гармошки. Совсем незнакомую ему и такую пронзительную импровизацию, исполненную светлого смирения и многолетней тоски. Но отец наконец-то снова взял в руки музыкальный инструмент, снова сочиняет мелодии, разве же это не прекрасно?.. С этим трепетным убеждением Какаши заснул под всё льющуюся с крыльца печальную колыбельную, постепенно пропавшую в ночной тишине старого жилого квартала. Следующим же вечером дом встретил вернувшегося с занятий младшего Хатаке тишиной. Приоткрытой дверью в комнату отца. Лужей на полу, петлёй под потолком и медленно покачивающейся в ней ростовой куклой с растрёпанными седыми волосами и вывалившимся изо рта распухшим синим языком. Это выглядело так, будто кто-то пытался отлить восковую фигуру по образу и подобию его спокойного, добродушного и улыбчивого отца, но непоправимо ошибся с чертами лица, или намеренно изуродовал, получив вместо памятной скульптуры кошмарный манекен. А дальше снова темнота. Последний нужный указатель, и Хатаке наконец свернул вправо, беззвучно глотая слёзы. Двадцать минут, и они на месте. В точке, где что-то выпало из его души семь лет назад, что-то маленькое, но жизненно важное, и закатилось за плинтус, залегло под старый паркет, спряталось в трещинах штукатурки, чтобы больше никогда не покинуть пределы брошенного здания, но давить на хозяина своим присутствием при каждой его попытке переступить порог. Комочек чувств, который весил, как целая планета. Потерянный, омертвевший кусочек себя, приближаясь к которому Хатаке ощущал, будто под его тяжестью начинает искажаться окружающее пространство. И он не хотел встречаться с ним снова с глазу на глаз. Но сегодня он не один. И его немая борьба с призраками прошлого, о которой он не давал шанса знать ни единой душе, показалась в этот миг такой примитивной, такой невзрачной… Перед влажными глазами запестрили до боли знакомые площади с бронзовыми памятниками, цветастые детские площадки, скромные скверы и тенистые тротуары. По ним Какаши бродил бо́льшую часть свободного времени в следующие за самоубийством отца пять лет, не желая находиться в опустевшем доме ни секундой дольше необходимого. Бродил сначала в полном одиночестве, избегая друзей, а потом с щенком мопса — подарком от семьи соседей, взявшей над осиротевшим подростком опекунство. Тогда-то пёс по имени Паккун и стал крошечной отрадой для некогда независимого и острого на язык мальчишки, в одночасье превратившегося безжизненную и тихую тень, подобную выжженному по весне полю, на котором к осени так ничего и не выросло. Слишком рано ставшего взрослым юноши, измученного своим и чужим бессилием перед случившимся, и в итоге отчаявшегося получить ответы на бесчисленные недетские вопросы. Какаши знал наверняка только одно. Что его вопреки всему любимый отец верил в него от начала и до конца. Да, Сакумо верил в своего сына даже тогда, когда уже не верил в себя, и никогда не ломал его нрав. И именно бессмертная отцовская вера, превратившаяся во внутренний путеводный стержень, позволила ему добраться до сегодняшнего дня собой. Какаши ничего не мог сделать тогда, и по сей день не знал истинных причин и масштабов катастрофы, безмолвно приведшей Сакумо в петлю. «Взрослые» во главе с полицейскими разводили руками, отсутствие предсмертной записки лишало возможности пролить свет хоть на какие-то загадки. И Хатаке больше не хотел этого. Со временем он понял, что некоторым тайнам лучше дать навсегда упокоиться во мрачных закоулках истории вместе с душами их носителей. Так сохраннее для всех. Но происходящее сегодня не имело ничего общего с тем, что он пережил тогда. Это совсем другая история. А теперь он здесь и сейчас, и изо всех сил сопротивляется исключению, так рьяно желающему стать правилом его жизни. Ради справедливости. Ради отца. Ради самого себя. Но в первую очередь ради Обито, который начал тихо подвывать сквозь стиснутые зубы, поджимая под себя ноги, вяло качая свешенной головой и дрожа. Должно быть, жар усилился вместе с болью. Какаши закусил щеку изнутри — типичный жест, чтобы унять вновь нарастающую нервозность — чуть не пропустив развилку, ведущую на родную улицу. Хвоста за ними так и не возникло, а впереди в низине уже виднелась выгоревшая черепица отчего дома. «Ради всего святого, Обито, держись… Слышишь?.. Не бросай жизнь, когда она только начинается!»***
Дом — не заброшенный, но покинутый — встретил их заедающими от коррозии подъёмными воротами гаража, которые местное хулиганьё успело измарать баллончиком, оставив какие-то неразборчивые каракули. Окна с по-прежнему опущенными жалюзи подозрительно щурились на нежданных гостей, рассохшиеся половицы ворчали под ногами, когда Какаши вёл друга в гостиную через прихожую, чтобы уложить на ближайший диван. Каждый шаг — будто на пекущие угли, но, вновь обретя власть над ногами, Обито отказался снова быть ношей на спине Хатаке. Он пока ещё мог сам, пытался доказать, что может, хоть и ежесекундно теперь врезался в боль, как в морскую волну. Да, Мадара был прав, он никогда не видел море вживую, но сейчас почему-то был уверен, что его штормовые валы бьют именно так. Но ведь ещё не всё кончено? Наконец опустившись на диван, Обито позволил себе заскулить и вцепился зубами в край пропылённой подушки, царапая ногтями обивку. Действие препаратов подходило к концу, и острая боль в глазнице, отдающая жаром в голову и следом купающая в огне всё тело, продолжала усиливаться. — Где же мой предел, а… — прохрипел он едва разборчиво, когда Хатаке поставил у дивана захваченную с собой канистру воды и вытащил из буфета чашку из наполовину утраченного сервиза прабабушки, чтобы наконец дать Обито попить. — Давай ты не будешь его искать. Сейчас, сбегаю в машину за аптечкой. Ответом послужил протяжный стон, от степени измождения которого всё внутри трепетало в отчаянии. Хатаке поспешил в гараж через внутреннюю дверь и вернулся с увесистым ящичком, в содержимом которого разбирался так себе — никогда не был склонен к недомоганиям, а потому дома держал только снотворное, средство от мигрени и что-нибудь на случай несварения. Спасибо Рин за настойчивость: именно она уговорила его взять в дорогу полноценную аптечку, только благодаря ей у Какаши сейчас был шанс облегчить страдания Обито. Во всяком случае, он надеялся. Хатаке высыпал на исцарапанный журнальный столик блистеры и склянки с таблетками и капсулами, пытаясь наскоро вникнуть, что к чему. Из нестероидных противовоспалительных тут была сущая ерунда, которая спасла бы разве что унылого клерка от головной боли, доставленной рабочей рутиной. Какой облом… Но это лучше, чем ничего. Если не обезболит, то, может, хоть с жаром справится. — На вот, выпей это, — Какаши осторожно придержал голову друга, закладывая тому в рот сразу две капсулы обезболивающего и следом поднося к неестественно бледным губам чайную чашку. Даже в самых лучших планах есть слепые пятна, и вот оно, ещё одно. Похоже, ему слишком хотелось верить, что Обито цел и невредим. Тот с трудом сделал два глотка и безвольно скатился обратно на подушку, часто и поверхностно дыша. — В инструкции сказано, что препарат начинает действовать примерно через полчаса, так что пока… хочешь что-нибудь? Обито?.. Снова отключился. Теперь осталось лишь мучительное ожидание. Хатаке ходил из стороны в сторону, то подкрадываясь к окну и выглядывая на дорогу сквозь щель между жалюзи, то меняя на лбу у Обито мокрые компрессы, нагревающиеся в считанные мгновения. Тот продолжал периодически мычать сквозь забытье, крутясь из стороны в сторону и вяло взмахивая руками, словно бы отгонял назойливых мух. «Мда. Это всё — что мёртвому припарки.» И эта мысль пугала даже больше, чем возможность быть обнаруженными. Какаши вымотанно сел на пол рядом с диваном и поник, уставившись в экран мобильного в ожидании новостей от Кагами, но всё было тихо. Так невыносимо тихо!.. Тишина в кои-то веки убивала его изнутри. До приезда полицмейстера осталось около получаса, и это в лучшем случае. Что, что же он ещё может сделать? — Какаши… — вдруг прояснившийся голос Обито ворвался в безрадостные мысли Хатаке, как свежий ветер, которому сейчас мешали пробиваться в комнату запылённые окна. «Неужто препарат сработал?..» — Да?.. — он обернулся, заглянув в единственный открытый глаз друга. Его склера воспалённо порозовела, взгляд плавал, а в расширенном зрачке отражался лихорадочный блеск. — Здесь… так жарко сегодня, ха-ха… — Я приоткрою форточки, насколько возможно, — Хатаке приподнялся с пола, сняв со лба Обито бесполезный компресс из кухонного полотенца и бросил его на стол. «Нужно сохранять спокойствие». Нет, нужно срочно что-то предпринять! — Это жар. Препараты скоро сработают, потерпи ещё немного. Ложь во спасение. Жалкая. Обито отмучился ещё час, а от двойной дозы противовоспалительного пользы оказалось, как от подорожника. Какаши жалостливо приложил тыльную сторону ладони к чужому лбу. Его рука была ледяной от тревоги, и потому казалось, что он трогает недавно вскипевший чайник. Чёрт… — Эй… Я, знаешь… Я будто тёплое пиво, — губы Обито растянулись в вымотанной улыбке, и к горлу Хатаке подступил болезненный ком. «Какое, нахрен, пиво?..». — Но притом будто… во льду. Ха… Тёплое пиво… Это отвратительно… Спрячь меня в тень, а… Спрячь. Я больше не могу… Обито поднял подрагивающую руку и сжал лежащую на своём лбу ладонь. Действительно, на фоне головы, его рука была будто бы ещё более холодной, чем у Какаши. И этот бред… Хатаке становилось слишком тошно от бессилия. Тошно и страшно. У них не остаётся времени на пустое ожидание! — Я… Подожди меня, я сбегаю в аптеку за чем-нибудь посильнее. — Нет, — шепнул Обито надрывно, сомкнув единственный видимый глаз. — Не отходи от меня… прошу, — на лбу его снова обильно проступил липкий пот. Его хватка ослабла, но он пытался удержать ладонь Хатаке изо всех сил, отчего кисть мелко дрожала. — Мне страшно… Останься… — Обито, послушай, — Какаши сжал его руку в ответ, пытаясь вселить уверенность на каком-то подсознательном уровне. Не только в него. В себя тоже. — Слишком опасно оставаться в таком состоянии. Аптека на углу улицы. Пять минут, и я снова буду рядом. Я не брошу тебя. Доверяй мне. Хорошо?.. Ладонь Хатаке выскользнула из слабых пальцев Обито, и тот пролепетал что-то отчаянно неразборчивое, попытавшись поймать её, но получалось лишь цеплять воздух, и скоро он вновь обессилел, затих. Только на малокровном лице сохранилась маска тревоги. — Не волнуйся, я закрою тебя на ключ, — добавил Какаши уже из коридора, проверяя в кармане джинсов бумажник, затем надвинул капюшон на самые глаза, зачесав под него чёлку, поднял маску повыше и зыркнул за входную дверь. По-прежнему тихо, а значит, дело за малым. Всего несколько десятков метров — туда и обратно. Он успеет к приезду Кагами. Главное, купить что-то, что сработает, хоть ненадолго. Хатаке юркнул из дома и побежал трусцой по тротуару, только сейчас осознав то новое чувство, которое испытал здесь сегодня вместо могильного холода стен и тоски, вытравливающей в нём остатки жизни. Будто застывшие на годы стрелки часов тронулись с места, свежая кровь наполнила полумёртвые жилы в ожидании подходящей к порогу истины. Он не был уверен, какой именно, но точно знал: истина где-то рядом, что бы это ни значило. Она бескомпромиссна и неотвратима. Она уже дышит им в спину. «Только бы не опоздать.»***
Счёт минут и часов давно сплёлся в один неразборчивый клубок из пропахшей спиртом и кровью марли, а из сонного сумрака, ненадолго спасающего от мучительной боли, Обито выбросило неясным грохотом. Это было похоже на раскат грома, от которого содрогнулись стены его укрытия, после чего наступила оглушающая тишина. Было ли это вообще?.. Или он снова бредит? И будто в ответ на вяло рождающиеся в ватной голове вопросы поодаль скрипнула половица. Обито слабо вздрогнул, пытаясь разомкнуть совсем отяжелевшие веки. — Какаши… — пересохшие губы прошептали спасительное имя. Перед взглядом стелился туман, среди которого вспыхивали и исчезали цветные искры, словно далёкие сигнальные огни. Всё будто в молоке. Его тело сейчас как из рыхлого снега, но плавится изнутри. — Эй?.. Нерасторопный стук подошв по паркету слышался теперь совсем близко. Эти смутные шаги уже слишком легко спутать с галлюцинациями, а у него не осталось сил даже голову повернуть — дикая боль сразу пронзала остатки голого нерва. Рефлекторный ужас подступил к горлу. Почему он не отвечает?.. Почему?! Не может же быть… — Почему ты молчишь?.. Холодная ладонь снова накрыла мокрый пылающий лоб. Вроде бы, нетяжёлая, немного осторожная. Успокаивающая, как дружеские объятия. Какая облегчающая прохлада… От этой свежести снова хочется спать. — Хатаке… зачем так пугаешь?.. — Чем же ты так напуган, мой мальчик? Низкий, ужасающий до рези в поджилках голос оборвал секундное умиротворение. Нет… Вот это точно бред! Бред!!! Пожалуйста, пусть этот бред просто закончится… Он готов продать душу кому угодно, превратиться в пустоту, только бы больше не терпеть эту затянувшуюся пытку ни секунды. Ну конечно же, всё, что произошло сегодня, просто не могло быть правдой, но как теперь разобрать, в какой момент кончилась реальность, и началось это?! — Пожалуйста… Хватит… — Вот я и нашёл свою непослушную пропажу. Ну куда же ты всё время убегаешь от меня, малыш? В этой конуре тебе нравится больше? Ещё и без спроса стащил мой плащ… Мадара склонился над трясущимся мальчишкой, с навязчивой лаской гладя того по обжигающе горячей щеке. Обито пытался отвернуть голову в сторону, приподняться, сбросить с себя чужие руки, но выходило лишь медленное и вялое трепыхание, как у тонущего в луже мотылька, крылья которого безнадёжно вымокли, а лапки не дотягивались до дна. Какая гадкая немощность… Он уже потерял всякую власть над своим телом, но ещё не всякую над своим сознанием, и в самом уголке его всё ещё теплилась жажда жизни, что бы он ни говорил самому себе. Но эта хищная тварь нашла его даже здесь… И так быстро! Или… Сколько уже прошло времени?.. — Где же твой дружок-воришка, а? Бросил тебя здесь одного, под замком… Ай-ай, Обито. После такого, чем же он лучше меня? Учиха подхватил мальчишку под спину и колени, поднимая словно тряпичное тело на руки, и крепко прижал к себе, выдавив из того хриплый стон. Обито уже не говорил. Только свистяще дышал приоткрытым ртом и слабо дрожал, по крупицам собирая в себе смирение. — Пора домой, Обито. И раз уж тебе не хватает моего общества, обещаю, скоро я приведу этого мальчишку к нам. Только подожди, папочка из-под земли его достанет. Сзади послышалось шуршание полиэтилена и глухой стук об пол. Будто что-то маленькое выпало из пакета и покатилось по паркету к самым ногам Мадары, гремя множеством маленьких шариков внутри. Учиха замолк и поднял голову, переведя взгляд на стукнувшийся о начищенный ботинок предмет. Склянка с таблетками. — О… ну надо же. И далеко ходить не пришлось, — Мадара медленно развернулся лицом к двери, а его губы расплылись в озлобленной улыбке. Вот он. Чужак, который зашёл на его территорию, нарушив стройную идиллию, длившуюся почти год. Зашёл слишком ловко, но слишком далеко. И потому теперь ему несдобровать. «Да я ж тебя на заусенцы посеку…» — Тебя, паршивец, стоит наказать за превышение скорости. — А тебя за превышение полномочий. Какаши стоял на пороге словно бы чужой гостиной, держась одной рукой за дверной косяк, задавая себе немые вопросы о том, правильно ли он сделал, что отлучился, как давно они были обнаружены, и где этот ублюдок спрятал свою машину. Десятки вопросов, которые теряли всякий смысл от прямого взгляда в лицо преступника, держащего на руках его чуть живого друга. Пакет с купленными лекарствами он уже выронил и едва дышал теперь, пытаясь преодолеть нервный ступор. Какие потрясающие воображение метаморфозы сегодня происходят с этим местом, с ними всеми, с их собственным миром… Тихий отчий дом, пару минут назад бывший их скромным прибежищем, вмиг превратился в клетку с голодным тигром. И Хатаке нечего было противопоставить зверской силе. Но он по-прежнему был способен трезво мыслить, спокойно говорить. И это всё, что ему оставалось делать наедине с Учихой. Потянуть чёртово время, чтобы не превратиться в добычу. Ещё чуть-чуть. Пожалуйста… Скорее… — Ха, припоминаю этот наглый тон… Чучело, кажется? — в глазах монстра напротив разгоралось агрессивное воодушевление, и от нарастающего в новоявленных противниках напряжения казалось, что воздух между ними стал плотнее. Какаши догадывался — это значит только одно: накал такого уровня скоро разрядится. Взрыв неизбежен. И от того, как это произойдёт, будет зависеть его жизнь. Нет, их жизни. — Значит, мне не показалось, что мы уже встречались. Я не забываю лица обидчиков, особенно белобрысых и с такими шрамами. — Выходит, ты тогда обиделся? Какаши слегка повёл занывшим от скованности плечом, стараясь избегать резких движений. Но этого оказалось достаточно для того, чтобы Учиха среагировал. Безвольные ноги Обито глухо брякнулись об пол, Мадара перехватил его одной рукой под грудь, не давая упасть, а второй потянулся к закреплённой на поясе кобуре, выхватив пистолет. — Ты выбрал хреновое время, чтобы дерзить. Хатаке мелко сглотнул и вновь замер, когда Мадара поднял руку и направил ствол оружия прямо в его лицо. Они по-прежнему смотрели друг другу в глаза, и Какаши угадывал в чужих зрачках просто животный гнев, грани которого буквально искрили всеми оттенками сумасбродства. Страшно. Это страшно. — Первый раз вижу чучело, которое доставляет столько проблем, — Учиха процедил сквозь зубы и перевёл немигающий взгляд со своего оппонента на поникшую всклокоченную голову мальчишки, повисшего на его руке. — Что же нам с ним сделать, Обито? Может, насадить на кол и поставить во дворе, чтобы другим лазать в чужие дома было неповадно, а? Или может… Мадара вдруг опустил пистолет, но через мгновение оружие оказалось направлено на Какаши снова. Только теперь вложенное в бессильную кисть друга, крепко поддерживаемую ладонью Учихи в нужном положении. — Может, ты сам решишь вашу судьбу, малыш? Это ведь ты говорил вчера: «Если я свободен — то волен решать сам». Так вот тебе свобода выбора: благородно застрелить своего товарища, чтоб не мучился, или сделать его обитателем подвала. Мадара захохотал, а Обито, старавшийся не дать ему сжать свои пальцы на рукояти пистолета, лишь рефлекторно дрогнул от его зычного смеха, который, казалось, стал ещё более безумным. Казалось ли? Хатаке свёл брови к переносице, ощущая, как мелко задрожала нижняя челюсть. Что он несёт?.. Каких решений добивается от замученного его же руками человека, который больше не держится на собственных ногах?.. И даже если Мадара делает это забавы ради, то как он может тратить время на «развлечения» в таких опасных для них всех обстоятельствах? В его действиях отсутствует логика. Неужто у него всё ещё нет никакого конкретного плана? Или он настолько уверовал в свою безнаказанность? Он вообще в своём уме?.. Вопрос едва ли нуждался в ответе. Какаши почти не знал этого человека и ничего не мог сказать наверняка, но сейчас будто осязал чужой психоз кожей. Казалось, Учиха находился где-то за гранью, там, где властвует хаос, где дозволено всё мыслимое и немыслимое. И это ужасало только сильнее. — Ну же, Обито! — Мадара грубо тряхнул пытающегося поднять голову мальчишку, захлебнувшегося от этого болезненным всхлипом. — Выбирай!!! Я считаю до трёх: один… — Прекрати… — обронил Хатаке чуть слышно. Кроме челюсти, у него теперь тряслось вообще всё внутри — от смеси страха и медленно закипающего гнева, который он не испытывал с тех пор, как вмазал Майто по лицу. — Ты правда считаешь, что нам не хватило того ада, который ты уже устроил?.. Хватит. Остановись. — Хо-о?.. — улыбка резко исчезла с чужого холёного лица, словно бы Мадара был избалованным великовозрастным ребёнком, у которого вдруг попытались отобрать не принадлежащую ему, но такую желанную игрушку. И, как любому охреневшему придурку, ему было, что сказать на это. — Да ты и вправду безбашенный, раз посмел прервать меня в такой ситуации. Но, как бы то ни было, твой лепет меня не впечатляет. Видишь ли, Чучело… Останавливаться поздно. И ты сам в этом виноват. К тому же, если ад устрою не я, то найдётся кто-то другой. Так какая разница? Я всегда говорил, что ад — это другие. — Это Сартр говорил, — как-то машинально выдал Какаши и тут же прикусил язык, недосказав, что философ имел в виду совсем другое. Он готов был рассуждать о таких вещах часами, но сейчас… «Кажется, ты обнаружил самый идиотский способ потянуть время». Учиха таки выпустил руку Обито, вновь взявшись за оружие самостоятельно. И в это мгновение, вопреки здравому смыслу, внутренняя дрожь Хатаке отступила. — …Да мне наплевать, умник ублюдочный, — Мадара скрипнул зубами от чужой наглости, которая показалась ему такой же естественной и непринуждённой, как его собственные «прегрешения». Какой, всё-таки, интересный экземпляр. Намётанный глаз Учихи не ошибся той осенью. И с ним он мог бы воистину здорово провести время. Эта чужая черта весьма забавляла, но раздражала, всё-таки, больше. — Ты что, плохо видишь? Совсем не замечаешь ствол напротив своей невозмутимой морды?! Или совершенно не боишься сдохнуть?.. Какого хрена ты, щенок, настолько спокоен?! Это не было правдой. Какаши не был спокоен. Просто всё внутри него разом остыло, окаменело, когда он посмотрел прямо в зияющую черноту дула направленного на него оружия. Вот она, та самая истина? Там, в темноте. Свинцовая, блестящая, меткая. Несовместимая с жизнью. Будто бы так и было задумано. Будто этого он и ожидал, знал, что восходит на рубеж, где бессилен. Проще говоря, идёт на смерть. Но ведь факт остаётся фактом? Всё было не напрасно. — …Потому что знаю, что теперь уже точно сделал всё, что мог. В прихожей внезапно раздался громкий топот не одной пары ног, а следом — знакомый им обоим голос: — Ни с места, оружие на пол, руки за голову! Какаши не решился обернуться, но это было и не нужно: молодой полицейский ворвался в комнату и закрыл собой замершего у стены парня, крепко держа перед собой пистолет обеими руками. «Успел…». Хатаке на секунду закрыл глаза и выдохнул от мимолётного облегчения, а когда открыл, то увидел спину в бронежилете, вихрастый затылок, и теперь мог лишь наблюдать из-за чужого плеча, вздымающегося от частого нервного дыхания, как Мадара переметнул свой удивлённый взгляд на новую помеху. Дуло его пистолета проследовало по той же траектории. — Ух ты, Кагами… — короткое замешательство Учихи вмиг превратилось в нарочитое пренебрежение. — Отсутствие на рабочем месте наказуемо по регламенту. — Опустите оружие, иначе это будет расценено как угроза сотруднику полиции и подведено под соответствующую статью. — Взаимно, Кагами. Ты забыл, с кем разговариваешь? — Мадара хмыкнул почти с умилением, глядя на плохо скрывающего волнение полицмейстера, и слегка постучал указательным пальцем по спуску. — Ты ведь ещё никогда не убивал, правда? Так как думаешь, у кого из нас хватит духу выстрелить первым? Тебе не подходит эта роль, мальчик. Не смеши меня. — Ты находишь это смешным, Мадара Учиха? — второй и снова обоим известный голос, куда ниже и строже, прозвучал сбоку от Хатаке. Фугаку, держа оружие наготове, поравнялся с Какаши и демонстративно поправил нагрудный видеорегистратор свободной рукой. — Ты наговорил уже достаточно для того, чтобы обеспечить себе не один год за решёткой. Не советую усугублять ситуацию. — …Ах, так ты с крысиным подкреплением, — Учиха цыкнул и криво ухмыльнулся, окинув взглядом боевого товарища десятилетней давности. — Советовать будешь соплякам в своей унылой конторе, Фугаку. Вне участка ты под моей юрисдикцией, так что соблюдай субординацию, а не то… — Мадара резко захватил Обито под шею, подтянув повыше, и уткнул ствол в его затылок, делая пару шагов назад. От такого жеста Какаши не сдержал шумный испуганный вдох, и Учиха с удовольствием обратил на это внимание, как бы одними глазами сказав Хатаке «око за око, сукин сын», и следом добавил вслух, уже для остальных: — Чего уставились? Пушки на пол, или я пристрелю мальчишку! Кагами чуть поколебался и неуверенно пригнулся в готовности опустить пистолет, в то время как Фугаку продолжал удерживать прицел. Какаши медленно перевёл на него напряжённый взгляд, заметив, как по виску участкового стекла крупная капля пота, а под кожей шеи с невыбритой щетиной нервно заходил кадык. — Я неясно выразился?! Оружие на пол!!! — Мадара взвёл курок, и захват под горлом Обито стал стальным. Тот сорванно вскрикнул в ответ, из последних сил царапая чужое предплечье, безжалостно сдавившее шею. — Не делай ещё больше глупостей, Мадара, — Фугаку сохранял удивительное равновесие в тоне, но всё-таки начал медленно наклоняться, чтобы сложить оружие следом за Кагами, не сводя при том по-отцовски укоризненных глаз с Мадары. Будто знал, куда давить. Знал, но сейчас не был уверен, к чему это приведёт, ведь ещё никогда не видел Учиху таким. — Пора сдаваться. — Сдаваться?.. — от этой фразы осатанелые искры в зрачках Мадары вдруг замерли, и чернота обезумевших глаз будто бы просветлела. — …Вам, что ли? Теперь он смотрел на всех троих по очереди с отчётливой насмешкой. Каждый испытал от этого бескомпромиссного взгляда что-то своё, недоброе и настороженное, однако один факт был очевиден всем: в Мадаре Учихе не возникло и толики отчаяния, свойственного пойманным с поличным преступникам. Наоборот. Он оставался решительным всё то время, сколько Кагами, Фугаку и Какаши его помнили в принципе. Таким Учиха продолжал быть и сейчас. Он был без сомнений. И даже когда полицейские подчинились, его рука с пистолетом осталась у чужой головы. — Твой глаз был мягкий и прекрасный на вкус, малыш. Но об тебя я сломал свои зубы. Этот шёпот расслышал только пробиваемый знобливой судорогой Обито. Теперь тут всем было некуда деться. Дикий зверь с жертвой в зубах на всеобщем обозрении. Время подходит к концу. В этой точке всё умножается на ноль. Не важно, разбрасывался ли ты деньгами, ходя по золочёным комнатам дворца, или нищенствовал в муниципальной двушке, перебиваясь подработками и побираясь по знакомым. Владел всем, или довольствовался крохами. Честно служил, или ходил по головам. Воспитывал в себе решимость всю жизнь, или однажды приобрёл в одночасье. Шёл на свет вопреки, или растоптал в себе всё святое. В тебе больше никакого значения. «В конечном счёте, «перед богом все равны» не так ли?» Комиссар обдумывал это всю жизнь, и теперь-то скажет наверняка. Убивать преступников — чужих тебе людей — просто и приятно. Убить Обито — невозможно. Невозможнее — позволить его забрать кому-то из них. Никто не посмеет распоряжаться тем, что принадлежит Учихе. «Раз.» И ты никому ничего не должен. Смерти больше нет. Только ледяная звёздная пыль и миллионы лет во все концы. «Два.» Окружающее беззвучие нарастающе гудит у всех присутствующих в ушах, как электричество в трансформаторной будке, сливаясь с бешеным стуком пяти сердец. В озарившемся, словно перед агонией, сознании Обито доли секунд вязли в безвременье, а пространство гостиной будто набрякло, раздув стены, а затем сколлапсировало от невыносимой тяжести бытия, и их с Мадарой тела потеряли свой вес, падая бездну. Остались только трепещущие, шумные выдохи навстречу непоправимому. Да, перед концом любому сложно надышаться. И это его финальная доза кислорода. Рука не дрогнет. — Извини. Прозвучало с извечной ускользающей ироней. Как некстати. «Три.» Выстрел. Подобный взрывному грохоту, и тут же тихий, как шёпот. Сокрушённый удар тела об пол. Из-под растрёпанных чёрных волос степенно растекалась на свободу некогда сдерживаемая черепом кровь. Хаотичные алые брызги, расцветившие старые обои, поползли кривыми струйками вниз. И лишь немногие из них чуть позже соединятся с увеличивающейся в размерах лужей, сгущающейся на потёртом паркете. Остальные поглотит обветшалая бумага, и бежевые лепестки узора на ней разойдутся багровым цветом. Навсегда ушедшее сознание было так ясно ещё миг назад. Ясно как никогда. И никакая жизнь не пронеслась перед его глазами, как показывали в драматичных киношных сценах. Ни родных лиц, ни важных слов. Было ли вообще что-то из этого?.. Ступор Какаши, вперившегося в кошмарно разукрашенную стену, длился пару секунд, но он с головой ушёл в звенящую вечность выстрела и теперь будто слышал, как обои гостиной впитывают капли крови. «Кровь. На стене.» Огромным усилием воли он опустил взгляд вниз, на разрешившуюся картину. У стены дрожащими руками упирался в пыльный пол упавший на колени Обито. Живой, трясущийся Обито, обезумевши хватающий воздух потрескавшимися губами. За ним — выпавшая гильза, оброненный ствол и оползающее тело, в прокуренных лёгких которого булькал остаточный хрип. Боже. — О… Он… О, господи, — еле дыша, не своим голосом нарушил всеобщее молчание Кагами, всё так же держа руки поднятыми. — Ну дела… — даже тихий голос Фугаку утратил сдержанную суровость. Сориентировавшись первым в этом вышедшем из-под всякого контроля положении, он зажал рацию, отчеканив в неё свой номер и запрос на вызов местного подкрепления и машины скорой помощи. Затем замялся, опустив взгляд на парнишку, освобождённого из мёртвых рук истязателя. Повязка на его глазу повлажнела от наконец выступивших слёз и теперь медленно окрашивалась свежей кровью. — Не одну, две скорых. У нас один раненный. И одно самоубийство. Какаши наконец позволил себе сделать шаг вперёд, в обход Кагами, оступился, едва не споткнувшись об оброненный пакет с таблетками, и бросился вперёд, к оглушённому другу, в неверии ощупывающему свой целый затылок. Из-под промокших бинтов по левой щеке Обито соскользнула на борт плаща смешанная с кровью слеза. Выжил. Всё. Всё. А Мадара Учиха сбежал от закона. Во всяком случае, земного. И он не вернётся. Мадара Учиха мёртв. Сознание Обито снова помутилось, но теперь иначе. Как в тот единственный раз, когда комиссар вырубил его в тёмном лесу. Вырубил, предварительно… Да, в тот момент он был убеждён, что умирает. Кажется, убеждён и сейчас. Но тогда оказалось, что всё только начиналось. А сейчас? Что сейчас?.. Горячая пелена застлала темнеющий взор. Воздух такой воспалённый… Обито окончательно обмяк, шатнувшись вперёд. Руки Хатаке не дали удариться об пол. Скорая помощь уже в пути.