Монстр

      Всхлипывая, он бежал прочь от леса, и желтые его резиновые сапожки чавкали в грязи размытого дождями поля, а бок о бок с ним по закатному небу монеткой катилась круглая золотая луна. Он промчался по каменному мосту, изогнувшемуся над рекой Дабх — по-весеннему полноводная, та сердито брыкалась, срываясь на валунах в бурливый галоп. Окраина Порт-Патрика была безлюдна, лишь овечьи глаза наблюдали за ним из-за изгороди, да светилось впереди окошко фермы: мама, неважно видевшая в сумерках, всегда зажигала на кухне лампу чуть раньше, чем это было принято на их улице.       Сегодня что-то произошло. Что-то плохое. Он не понимал и не очень хорошо помнил, что именно, знал только: сказочный витязь внезапно обернулся мерзкой тварью, превратился в чудовище. И сейчас, оглушенный, мало что соображающий, Эрик бежал домой, думая о том, как бросится к матери, как расскажет ей все, выльет свой страх и стыд вместе со слезами.       Он взлетел по трем невысоким ступенькам на веранду, распахнул дверь в дом, скинул сапоги и дождевик. Мама сидела на кухне — штопала, склонившись над столом. Лицо ее было в тени, но он видел нахмуренный лоб и гримасу боли, ставшую уже привычной.       Она повернула голову, посмотрела на него с тревогой.       — Эрик?       Встала быстро и бесшумно, усадила на стул, прижала к себе. И вот тогда он наконец разревелся и ревел долго, по-девчоночьи поскуливая и размазывая сопли по ее платью, а мама обнимала его — неловко, словно деревянная, — но все же обнимала и даже поглаживала по волосам, и от этой внезапной ласки он плакал еще горше.       — Ну все, хватит, хватит, — она слегка отстранилась, дождавшись момента, когда он наконец утих. — Что случилось?       Он поднял к ней покрасневшие глаза.       — Я... — горло сжалось.       «Ты ведь не хочешь, чтобы твоя мама умерла?»       — Ничего... — просипел он. — Я просто... не знаю.       Тогда она снова прижала его к себе, а Эрик часто дышал, испытывая одновременно облегчение и ужас от того, что не может облечь случившееся в слова.       Хлопнула входная дверь, и этот звук заставил их отпрянуть друг от друга. На пороге кухни появился отец — сухой и высокий, он принес с собой запах пота и мокрой овечьей шерсти. Увидев лица жены и сына, Джейкоб помрачнел. Подошел к умывальнику, вымыл руки и тщательно вытер их застиранным полотенцем, отправленным сюда в ссылку из ванной. Потом обернулся.       — Эрик, — голос его звучал сурово, — а ну-ка пойдем со мной.       Эрик бросил взгляд на мать, но она уже отвернулась к окну. Тогда он сполз со стула и побрел прочь из кухни.       Наверху, в спальне под крышей, отец спросил:       — Ты помнишь, что обещал мне?       Эрик затаил дыхание.       — Помнишь, что обещал не беспокоить маму по пустякам?       Когда он говорит вот так, то становится едва ли не страшнее, чем тварь из леса, понял вдруг Эрик, и от этой мысли ему снова захотелось плакать.       — Ты понимаешь, что она больна? Она устает, и ей тяжело справляться еще и с твоими истериками. Ты можешь это уяснить?       Эрик снова кивнул, чувствуя, как горит опухшее от слез лицо.       — Тебе почти двенадцать. Будь уже, наконец, мужчиной, — с отвращением сказал отец и вышел. Ступеньки заскрипели под его тяжелыми шагами.       Укладывался спать Эрик медленно, втайне надеясь, что мама зайдет к нему. Он почистил зубы, умылся, затем, содрогаясь от отвращения к самому себе, стянул трусы, бросил их в корзину с грязным бельем. Достал из шкафа пижаму, надел. Залез в постель, выключил свет и долго смотрел, как в море перемигиваются рыбацкие лодки.       Мама не пришла. Видимо, сегодня ей было хуже, чем обычно: среди ночи его разбудил неясный шум, доносившийся из спальни родителей, в щель под дверью просочился свет, в котором метались чьи-то тени, но к двум часам все стихло, и он снова уснул.       А потом было пасмурное утро, полное мартовской свежести, и все, что случилось вчера, милосердно затянуло паутиной забвения — остался лишь стылый образ, вмещающий в себя отголоски боли: чей-то силуэт да чужой шепот, в конце обернувшийся довольным рычанием насытившегося зверя.       Эрик позавтракал в одиночестве — мама не выходила из комнаты, а отец в овчарне возился с ягнятами, — затем накинул дождевик и ушел из дома, чтобы увидеть Чарльза. Он прошагал Порт-Патрик насквозь: миновал гавань, полицейский участок и паб «Три сосны», газетную лавку и начальную школу, скаутский клуб и магазинчик с сувенирами, прошел от одной окраины, где селились фермеры, до другой, где на холме над морем высились особняки, увитые плющом, диким виноградом и розами. Мышью проскользнул между створок кованых ворот поместья Ксавье, надеясь, что Чарльз отыщется в саду и ему не придется заходить в дом, полный изящной мебели, витражей и причудливых узоров на тканях, — дом, так не похожий на пропахшую навозом ферму Леншерров, где обои от сырости курчавились вдоль плинтусов, рамы скрипели и ныли на ветру, а с потолка хлопьями сыпалась побелка. Эрик пересек наливающийся зеленью, нежно зацветающий нарциссами сад и оказался возле низкой изгороди, за которой холм обрывался вниз, к морю, а от распахивающейся навстречу пустоты кружилась голова. Миссис Ксавье любила повторять, что именно отсюда открывается самый восхитительный в графстве вид на Ирландское море.       Чарльз был здесь: невысокий, даже маленький для своих десяти лет, он стоял на краю пропасти с огромным армейским биноклем на шее. Услышав Эрика, он обернулся, расплылся в улыбке и показал рукой куда-то вдаль.       — Смотри, — восторженно сказал он, — ястреб!       Пару минут они вместе наблюдали за тем, как перепелятник кружит прямо под ними — так близко, что можно было без труда разглядеть жемчужно-серый узор его оперения. Потом птица что-то хрипло выкрикнула и полетела прочь, к окраине Порт-Патрика, туда, где белели строения фермы Леншерров и дальше, к мосту через реку и развалинам замка Дабхельм, короной венчающим Воронье взгорье — поросший лесом утес над морем с проплешиной на макушке.       Эрик поспешно отвел от него взгляд.       Набирающий силу дождь нарушил их планы, и вместо того, чтобы играть в контрабандистов на мысе возле маяка, они остались в особняке, в комнате Чарльза. Рассматривали карты, сражались в настолку — на полу, используя завитки и узоры ковра в качестве дорог, по которым двигалось их бесчисленное войско, — и просто болтали, глядя в окно, где тучи кучной отарой толпились над тускло блестевшим морем, словно овцы, пришедшие на водопой.       В три часа дня зазвонил телефон. Из кабинета на втором этаже послышался голос миссис Ксавье, а спустя минуту она появилась на пороге комнаты Чарльза — закованные в перстни пальцы стискивали бокал с вином, золотые волосы были убраны назад, — и такое у нее было лицо, что Эрик моментально все понял.       Маму похоронили на крохотном Уорренгтонском кладбище при церкви Святого Духа. Через неделю отец продал всех своих овец вместе с новорожденными ягнятами соседу, мистеру Робертсону, отдал другому соседу старого пса по кличке Беккет, запер сараи, запер конюшню и дом и увез Эрика в Бармут, где они сели на корабль до Дублина.