море

      На осколках разрушенного мира Эскиль стоит, как памятник самому себе, молчаливый, бледный и беспристрастный. Под его ногами метров двести над морем, что с шумом разбивает свои пенистые волны о берег. С горизонта тянутся тяжёлые, мрачные, серые, как его тоска, тучи, а бешеный северный ветер треплет волосы, застревая в верхушках деревьев. Эскиль стоит у края фьорда и смотрит вдаль, пристально, не моргая, как-то обречённо.       С горизонта тянутся тучи, подгоняемые бешеным ветром, они несут с собой шторм, погибель моряков. Одинокая рыбацкая лодка несётся к причалу с невозможной скоростью, моторная, наверное, но Эскилю плевать на всё и на всех: на погоду, на рыбаков, на собачий холод, пробирающий до самых костей, закрадывающийся под кожу. Одиноко кричит где-то чайка, её крик прорезает тишину, проникают в глубины сердца.       Одиноко кричит чайка, а Эскиль глядит в море, в его бесконечную глубину, в его манящую, синюю гладь, простирающуюся до горизонта. Кто-то сказал, что у него в глазах море, но море у него не в глазах, безмятежно синих, потухших, а в душе, оно пробралось туда своими цепкими лапками-волнами когда-то давно, и с тех пор не хочет вылезать.       У Эскиля в душе море, вместе с его вечными штормами, бешеным ветром и чайками, оно зовёт бросить всё и бежать-бежать-бежать, плевать, как и куда, лишь бы в итоге оказаться на берегу, упасть на холодные камни, и лежать, пока волна не пожрёт тебя с головой, без остатка, пока не унесёт куда-то к себе на дно, как бесчисленные сокровища затонувших кораблей, прямо к рваным парусам и деревянным их скелетам. А дальше — ждать, ждать чего-то неизбежного, что всё равно найдёт тебя. А дальше — океан.       Дальше — океан, бескрайние воды Атлантики, дальше — манящая синяя гладь. Эскиль вдыхает солёный морской воздух, холодный, леденящий душу северный ветер, и захлёбывается в нём, как когда-то давным-давно. Он закрывает глаза, жмурится, и словно снова слышит звон клинков, треск костра, и снова его штормит.       Норвегия закрывает глаза, а потом резко открывает, смахивает непрошеную слезу, чётко, по-военному, разворачивается, и идёт. Куда-то прямо, там где-то осталась машина, а где-то ещё дальше его дом с кучей работы, прокисшим молоком и скрипучим крылечком. Он хочет в последний раз обернуться, на мгновение, чтобы снова ударил прямо в лицо солёный ветер, чтобы снова, как заворожённый, смотреть на беснующиеся волны. Но Эскиль идёт, идёт не оборачиваясь. Так надо.       Когда-то он и помыслить себе не мог о жизни без моря, о жизни без битвы и костров пылающих деревень. Когда-то он, вместе с лёгким безумием в синих глазах, носил иное имя. Когда-то он бешеным смертоносным вихрем сметал всё на своём пути, оставляя позади лишь пепелища, молился своим богам, упивался радостью вечной битвы. Когда-то он был живым.       Телефон в кармане, словно почувствовав его замешательство, издаёт короткую трель. На том конце голос Хенрика, радостный, чуть обеспокоенный, в груди что-то сжимается. Да, конечно, не волнуйся, скоро буду.       Уже в гостиной, в тепле и уюте, чувствуя руки Хенрика в своих волосах, лёжа на его коленях, Эскиль зачем-то спрашивает, скажи, мол, как забыть море? Дания хмурится, а затем лукаво подмигивает: а надо ли забывать?       И Норвегия видит в его глазах море, и понимает: нет, не надо.