Never Out Of Drift

В час пятнадцать дня Оперативник просыпается в комнате один. И мгновенно вспоминает всё, что произошло сегодня ранним утром. - - - Где-то с подросткового возраста Джеймса учили: абсолютно пустым идти в дрифт нереально. Это россказни для безалаберных кадетов и заблуждения нерадивых учёных. Джеймса учили: невозможно очистить всё своё сознание от воспоминаний и эмоций до боя, когда он навис над тобой камнем, готовым сорваться с места в любую минуту. Ни один живой человек на такое не способен, даже если он занимается медитацией с колыбели. Однако это не всегда и требуется: приблизительно после двух-трёх совместных нейросинхронизаций будет необходимо и достаточно всего лишь сохранять спокойствие и отпустить всё на самотёк. Как показывает практика, чаще всего те воспоминания, которые мозг по своей прихоти выбрал для общей демонстрации в первый раз, будут повторяться и дальше при последующих сессиях. При этом повлиять на порядок, количество и ранжированность воспоминаний невозможно никоем образом; годятся как и вчерашние события, так и полустёртые образы давно минувших лет. Эту теорию вывел и доказал его отец, Харлан Вейд, ещё когда из разлома вылезли кайдзю первых и вторых категорий. По мнению Оперативника, это было единственной полезной вещью, что он сделал за всю свою поганую жизнь. Тем не менее, первый пилот старался следовать этим советам. Наверное, поэтому до сих пор всё шло хорошо и без происшествий. В тот раз, выходя на зверюгу четвёртой категории, они как всегда делали всё молча. Джеймс не привык разговаривать во время подготовки к бою; он вообще разговаривал крайне мало и радовался, что нынче отпала необходимость в трёх техниках, которые раньше облачали рейнджера, будто гувернантки — знатную даму на новогодний бал. Он знает, что Феттелу наоборот трудно держать язык за зубами, поэтому довольно часто ловит на себе его взгляд. Серо-голубой, пристальный, будто оставляющий жирные невидимые мазки гуаши на всём теле, обычно заинтересованный, изредка непонимающий, но никогда — безразличный. Феттел всегда вставал с постели первым, едва звуки сирены уничтожали ночную тишину. Затем тянул руку к верхней полке, обхватывал чужое плечо, будто нагретый солнцем гладкий валун с пляжа, и тряс крайне осторожно, но настойчиво, чтобы не дёрнуть за ниточку условных рефлексов и не идти в меху с вывихнутым запястьем. Оперативник понятия не имел, сколько младший брат спит на самом деле, но тёмные мешки под глазами, стягивающие нижние веки чуть ли не на впалые щёки говорили, что мало. Его белеющее как свежевыстиранная простыня лицо редко меняло оттенок, независимо от внешних условий, ровно как и выражение. Особенно перед рейдом. Вряд ли Пакстон о чём-то беспокоился, но рейнджер слишком давно с ним не общался, чтобы интересоваться. Были причины. К счастью — явно не для глубокого копания перед высадку в открытый океан. И вот как раз, когда громадная голова «Альмы» с пилотами внутри пристыковалась к своему мощному телу, вращаясь, чтобы закрепиться, Джеймса накрыло одно из тех явлений, что остаются необъяснимыми до конца жизни. Сначала в игру вступают руки. Они дрожат. Сперва мелко-мелко, предательски, незаметно, но уже через шесть секунд Джеймс понимает, что не может этими руками нажать на нужную кнопку и сообщить готовность. Затем вся кровь, какая есть, отхлынула в голову и переместила туда сердце, тесно и требовательно колотящееся в черепе. Панели с экранами смазываются, плывут цветными кругами, уши заполоняет ультразвуковой писк, и наконец Вейд-старший осознаёт. У него нечто вроде панической атаки. Нечто вроде предчувствия: что-то пойдёт не так. Совершенно, неисправимо, до ужаса не так, как было все пять проклятых лет в гонконгском Шаттердоме. Активация нейромоста через десять секунд. Сквозь пестрящую невнятную мазню первый пилот вовремя замечает движение слева. Он перехватывает Феттела вовремя: с щёлканьем передатчика и застывшими на губах словами об отбое операции. Одними мыслями Джеймс отрывисто, с ненавистью говорит — не пори горячку, твою мать, это сейчас пройдёт — и младший возвращает руку на исходную, медленно и впервые в жизни — неуверенно. Уже не пройдёт, обречённо хрипит всё тот же голос, которого Вейд по идее слышать никак не должен. Понимание того, что брат имел в виду, придёт секунд через пять, когда синхронизация привычно засосёт его внутрь, демонстрируя весь калейдоскоп разделённых напополам воспоминаний.