Съедобное

Она любила их всех. Да, конечно, неодинаково, и от этого было ещё интереснее. Они были разными, и ласкать их тоже хотелось по-разному: как старых возлюбленных, как регулярных любовников, как неопытных мальчиков. Кого-то нежно, кого-то настойчиво, с нажимом, с силой проходя щетинками по бокам, охватывая собой, впиваясь, жадно стаскивая остатки ночи и утреннего кофе. Они ждали её, радовались, подставлялись и млели от собственной чистоты, от её любви, от щекочущего соития. Всякий раз, будто в первый. Одни отпускали её легко и мало требовали, другие хватали за щетинки, стискивали, заставляли жаться тесней. Верхний левый клык — красивый, белый и наглый от осознания собственной красоты. Щетка проходилась по нему снизу вверх, после сверху вниз, обнимала, трогала с внутренней стороны, обоим так нравилось, обоим хотелось подольше это продлить. Верхний правый был ничуть не хуже, такой же красивый, такой же белый, но ласкать его было неудобно, будто бы вверх ногами, и Щетка бывала с ним — нет, не неласковой, а просто словно бы выполняла супружеский долг: надо, даже приятно в процессе, но всё не хватает чего-то, вечно что-то не то. Резцы она любила подолгу, всех восьмерых, и было в этом нечто настолько восхитительное, что она иногда терялась, отдавалась занятию вся, забывала о работе и просто скользила по ним, позволяла сжимать себя и покусывать, раскрывалась, поворачивалась, и тут уже было всё равно, вверх ногами ли или как угодно, лишь бы подольше. Резцы ревновали её к премолярам, поглядывали мимо клыков, скалились, считали себя приоритетнее этих задних, невидных, неважных. К молярам даже не ревновали, вот ещё, считали ниже своего достоинства. А Щетка, напротив, любила их. Особенно его. Верхний второй, слева. С конца. Он болел когда-то, был грустный, серел изнутри и отчаянно жалел, что не может спрятаться, и тогда задумался, чтобы уйти насовсем, умереть, исчезнуть. Над ним посмеивались. Даже больше, насмехались. Но Щетка жалела его, с особым рвением приникала щетинками, с особой лаской оглаживала, нежно растирала пасту по его слабеющему телу. Говорила: потерпи. Жалела, да. А потом полюбила — очень, как это бывает порой, когда сначала прикасаешься, чтобы утешить, а потом прикипаешь душой. Он выздоровел и стал веселее. Красивый, украшенный, как драгоценным камнем, новенькой пломбой, которую Щетка вычищала очень старательно, шептала ласково: ну я же говорила. Он трепетно жался к ней, и весь отвечал взаимностью. Щетка напоследок терлась о него щекой, целовала на прощание. И всех поглаживала, уходя. Она хотела бы любить их чаще, но куда уж чаще. Они отмыто поблескивали, мерцали матовой белизной — все красивые, здоровые, чистые, счастливые от её любви. Щетка потягивалась под струей воды, устраивалась, вымытая, в своем отсеке подставки и, болтая между делом с соседними щетками, Бритвой, Расческой, тюбиком Пасты и флаконом Ополаскивателя для рта, принималась ждать вечера.