Съедобное

Хлеб даже не успел полежать на столе. Его вынули, надорвав шуршащую упаковку и обсыпав тмином разделочную доску. Рядом вывалилась промасленная бумажка с датой изготовления и сроком, до которого Хлеб надобно употребить, её тут же смяли и отправили в мусор. Всего хорошего. От Хлеба быстренько откромсали горбушку. Ещё совсем мягкую, не подсохшую, плотную, с выемкой в уголке, похожей на лунный кратер. Потом Хлеб поставили на бок, и он уставился в полоток. Вот и прибыл, вот и началось самое важное в его жизни. Сама его жизнь. Рядом забормотали, переговариваясь. Хихикнули. Хлеб покосился. На доске, рядом с горбушкой, лежали два очищенных зубка Чеснока. Не мелкие, но рядом с Хлебом сущие малыши. Белые, как мука, с упругими зелеными хвостиками. — В чем дело? — строго спросил Хлеб. Зубки прильнули друг к другу и замолчали, а потом тот, что посмелее — и дальше от Хлеба — сказал: — Ты чёрный. — Да, — подтвердил Хлеб, — я чёрный. И радуйтесь, с белым вы были бы совсем не то. Белому Хлебу, пафосному аристократу — не говоря уже о его родственниках: батонах, багетах, городских булках — в пару шло Масло. Сливочное. А поверх Масла — Сыр. Или вовсе — Икра, упругие, норовящие укатиться солёные шарики. Такое не стыдно подать на стол. Или Сёмгу с Оливкой и веточкой Укропа. Или… да мало ли вариантов? Уж Хлеб на полке булочной наслушался. Белый Хлеб готовили для красоты, его, чёрный — для удовольствия. Для настоящего удовольствия, которое не разделят с чужими. — Не бойся, — сказал он Чесноку, только вблизи рассмотрев, какой он юный, почти что прозрачный, нежный, но уже острый, насыщенный и такой налитой, что сок побежал по горбушке, но тут же впитался, не добравшись до краев. Чеснок прижался всем телом, растерся, размазался тонким слоем по горбушке, спрятался в её поры, и она задышала чесночным духом сама. Словно бы так всегда было, словно бы и не существовали они друг без друга. Но и этого было мало, их притерли друг к другу крупинками крупной соли, вдавили друг в друга и оттенили вкус. От Хлеба отрезали ещё ломоть, уложили горбушку на него, чтобы чесночный запах не ушел в дерево дощечки, а сверху уже надвигался нож. — Это ещё что такое? — спросил Хлеб. И с ножа ответили: — Я — Горчица. — Хм. — На полке булочной рядом с Хлебом стоял горчичный батон, но пах через упаковку еле-еле, а эта!.. — Вам не щиплет? — спросила Горчица. — Я, говорят, злая. — Неужели? Она вздохнула, размазавшись тоненько, куда тоньше Чеснока, и выдохнула прямо ему в сердцевину: — Я не нарочно. И меня же совсем чуть-чуть. Пробирало, действительно, до нутра. Но не больно, совсем не больно, а так… пикантно, что ли. Словечко из лексикона Белого Хлеба, но ничего лучше на ум не шло. Это что же, подумал Хлеб, обнимаемый теперь и Чесноком, и Горчицей, так ласково и так горячо, обмазали меня, подготовили, а к чему? Для чего? — Для чего это всё? — пробормотал он в задумчивости, и ему ответили: — Для меня. Хлеб ме-едленно перевел взгляд. Ох, подумал он, разглядев, достоин ли я? Оно легло на разделочную доску мягко-мягко, расслабленно, будто перед массажем. Белое-белое около нежной, прозрачно-розовой шкурки, насыщенное густым мясным цветом ниже, и чем ближе к краю, тем плотнее, тем мяснее, тем меньше в белых прожилках, а в самом низу, как богатый подол роскошного платья, ровный коричнево-красный цвет. Сало. Соленое сало с прорезью. Любовно выбранное, нарезанное с умом, правильно посоленное. Оно сознавало себя, сознавало свою красоту, свой особенный, уникальный, ни с чем не сравнимый блеск, и всё же не задавалось. Смотрело на Хлеб, как на равного. И легло на него, приклеилось на Горчицу, накрыло полностью, непрозрачными, но и не толстенными, в палец, пластами, и сказало: — Приятно. Как же приятно. А вам? Чеснок и Горчица тихонько охнули, восхищенные. Хлеб тронул Сало снизу, будто пытаясь, как остальных, хотя бы немного вобрать в себя, и шепнул: — Мы прекрасны. Мы так прекрасны. Прекрасны и созданы для особого, редкого, но такого острого удовольствия.