Истории тёмного королевства

       Она откидывается на мягкие подушки, гладит ослабевшими пальцами шелковые простыни, вознесшаяся на небеса от наслаждений только что окончившейся ночи земная женщина.        Лукреция любила физическую близость и придавала ей значения куда больше, чем-то предписывала религия. Лукреция готова была на небеса вознестись от счастья всякий раз, когда мужчина был в ней, а его губы тянули на себя жаркие округлые бусины-соски.        Она была дочерью служителя Святой Церкви, дочерью Папы… и прекрасной блудницей. Это он, влиятельный, сильный, яркий, показал ей рай на Земле. Это он сделал из нее свою марионетку. Что только не делает с ней Козимо ночью, когда полная луна красным заревом озаряет комнату, серебристыми бликами освещает ее. Все Лукреции ново, все нравится, каждое прикосновение дыхания, даже легчайшего, вызывает восторг.        Козимо быстро опомнился после ночи жгучих ласк и вот уже стоит подле окна, наслаждается тягучим винным вкусом, смотрит в начинающее освещать уставшую землю солнце, пока юная любовница, личная куртизанка, дарящая отраду, лениво перекатывается по постели. Слабые солнечные блики падают на ее обнаженное тело, он бы непременно восторгался бы ее прелестями, не будь она нужна для иных целей, ничего общего с любовью или вожделением не имеющих.        — Любовь моя, — томно вздыхает Лукреция, распутная девчонка снова зовет его в еще пылающее от жара тел ложе, — иди же ко мне.        Сколько бы не длилось сладостное безумие, ей все мало. А он устал. Нимфе, окрыленной вожделением, пора бы пояснить, каково ее место в его жизни. Ее жалкое место.        Тем не менее, Козимо подходит к пологу постели и аккуратно усаживается на край. Голый зад саднит, ее цепкие пальцы и меткие укусы даром не прошли, исполосились по коже. Лукреция нежно касается его руки пальцами, точно струнами, любовно поглаживает сухие ладони. Едва потянувшись к нему за новым поцелуем, маленькая порочная богиня испытала отказ.        — Что, дорогой? — еще не понимая, еще изумившись, шепчет она сладостно в ухо, и, кажется, даже беспокоится, не случилось ли чего.        — Все кончено, Лукреция. Нам стоит поставить точку на этом безумии. Предлагаю именно так и поступить.        Взгляд ее, сначала полный страданий и недоумения, сменяется на наполненный желчным издевательством, холодный, по мере того, как он объясняет — она была приманкой в его войне против ее тщеславного братца-франта, старым испорченным бельем, которое он использовал и вот теперь выбросит за ненадобностью, мелкой шахматной фигурой, которую уже пора удалить с поля.        Козимо триумфует, она плачет злыми слезами испанской волчицы. Она ничего не говорит, когда, униженная, надевает платье, а под ним — сотню юбок и дорогих вульгарных подвязок. Молчит и когда каблуки ее стучат по паркету, выдавая передвижение — от постели до двери, вон, на выход, где ей самое место. Лишь взявшись за дверную ручку да слегка провернув ее, Лукреция бросает на него взгляд, исполненный ненавистной злобой и презрением, точно горьким вином. И три слова, которые уже не имеют ничего общего с любовным признанием:        — Я тебя уничтожу.        О, да. Козимо не сомневается ничуть — именно так и будет.        Вот только сперва он уничтожил ее. И всю ее тщеславную, мерзкую, самовлюбленную семейку.        И поделом. Гореть им в аду.