Истории тёмного королевства

       Бесы нынче пошли иные, на тех, что в прошлые эпохи умы человеческие захватывали не похожие. Они прячут свою злобность и сластолюбие за детскою улыбкой. И тебе не скрыться от них, господин хороший, не спрятаться. Прилипают они, точно банный лист к тебе, сливаются в единое целое, и слезами заливаются, в вечной любви поклявшись неоднократно: «Да не могу я от вас отказаться! Я вас сам выдумал, на вас же глядя, Ставрогин!»        Тяжко быть бесом, коли Бога нет, умер он в страшных мучениях, а, может быть, не родился вовсе, выдумкою был романтичных глупцов да слабых героев. Ставрогин по себе это знает, и покаяться жаждет, как и всякий грешник, свершивший всякое. Да только знает — если Верховенский на пути его возник, то не уйти от его кровавых лап да острых когтей, и покаянием не спастись, не отстать, не отцепиться.        Ставрогин заграницу бежал с позором и от позора большого, думал, что каяться будет в смирении и покое. Живёт здесь так, что все другие, пожалуй, от зависти помереть могут. Никаких границ и правил давно уже для него не существует, стёр он их вместе со своею совестью, запятнанной грязью и тёмными делами. Да вот что-то такое, мутное, страшное, больное и горькое, уснуть не даёт. Приходит каждую ночь в отель, садится на край кровати, цепкими лапами подушку царапает. Это не жажда покаяния вовсе, нет. Думать даже о таком глупо, помышлять о личной свободе человеческой, и здесь, где нет духоты русской, страшно.        Ставрогин ночами почти совсем не спит, вина пьет вдоволь, до дурмана, до комка в глотке, а потом, тягой к теплу, к простому человеческому счастью мучимый, шляется по дурно пахнущим притонам да дешёвым кабакам. И здесь они, заграницей, так же глухи и тесны, как в России, разве что краски чуть ярче да музыка чуть звонче играет. Он и здесь тяжкой мыслью одержим, да только сформировать умело её всё не может — письма пишет родным и друзьям-знакомым, но не заканчивает, и только в глухую пустоту отправляет. Часами, вином и виною одурманенный, по тесной комнатке из угла в угол, как каторжанин, ходит, да всё на вопросы, которые и сам не понимает до конца совсем, ответить пытается — впустую.        Верховенский появляется, как и всегда, внезапно. На губах его улыбка милого тирана сияет. Убьет, не моргнув глазом, коли скажешь что-то, с чем он не согласен. Да только перед тем будет горькими слезами заливаться, плачем сладостным давиться, и обнимать, точно смысл жизни всей безвозвратно утерян. Глаза его горят ещё пущей одержимостью, нежели прежде, а губы так сладки, точно сейчас, вот-вот, до одуренья его, Ставрогина, целовать станут.        — Что вы здесь делаете? — с надменным расколом в голосе, задрав голову в палящее солнце, с утра будто обезумевшее, спрашивает Николай Всеволодович, хватаясь за трость, как за спасательный круг в разбушевавшемся океане.        — Я к вам приехал, — сияя одержимой улыбкой, отвечает Верховенский, — позавтракать-с не желаете ли?        — Нет, — твёрдо отвечает Ставрогин, вылетая из тесного номера, словно чумной, — оставьте уже меня в покое, Верховенский, оставьте!        — Помилуйте, Николай Всеволодович, — гость незваный навязчиво и истерично начинает хохотать, — мы так давно не виделись, а вы гоните уже меня прочь, с первой же минуты встречи. Дурно поступаете.        Ставрогин почти бегом движется по центральной площади, едва, о камень споткнувшись, не падает, и оборачивается, на гостя глядя, как в последний раз. Ему, конечно, известно, зачем Верховенский приехал, и что снова будет чёрную смуту в его тёмной душе сеять — нет Бога, откажитесь от него, дурак, а ещё я вас, как раб коленопрекрлонный, обожаю, дышать без вас тяжко, жить невыносимо. Он всё это слышал, и во всём этом тонул. А теперь, точно мальчик несчастный, горестный, от этого сбежать напрасно пытается, и по центральному проспекту грозно тростью стучит. Знает — Верховенский за ним следует, на два-три шага позади всего. Не отойдёт, не отстанет. Не оставит в покое.        Потому всё, что бесы нынче пошли иные — милые, светлые, да за ангельской улыбкой душу чёрную, как смоль, прячущие. И нет от них не пристанища, ни спасения.