«А потом ты уйдешь, Ты уйдешь, а я останусь, Станет странное сердце, Бестолковая усталость. И я буду бояться остаться один на один С этой комнатой цветных пелерин. Тобою связанных на мне пелерин».
***
Спёртый воздух комнаты обжигал легкие. Как давно я не проветривал? Как давно я не открывал дверь? Может, если так пойдет и дальше, то я просто задохнусь во сне? Вот бы так пошло и дальше. С губ сорвался несдержанный стон, и я до боли прикусил нижнюю губу. Родители не должны видеть меня таким. Я сегодня был так несправедливо груб с ним. Он ведь просто хотел подружиться. Просто… У него глаза, как осколки неба. А пальцы такие длинные и тонкие и наверняка теплые. Вот бы Он Ими Меня Задушил. Мне надо было извиниться перед ним. Сказать, что не специально, что был бы не против сходить куда-нибудь с ним (лучше только с ним и видеться дальше). Все могло бы сложиться хорошо. Какая же я мразь. Как же я ненавижу его. Как же я ненавижу себя. И я снова и снова буду шептать его горько-сладкое имя в пустоту, давясь жаром комнаты. Тварь, ебаная скотина, сдохнисдохнисдохнисдохнииИИИ когда ты дашь мне нормально помереть я не могу терпеть этого больше лучше блять убей меня к хуям это невыносимо слышишь?! «Целуй меня, целуй меня, целуй меня». У него ведь такие холодные губы. «Целуй меня». Я вытер сперму салфеткой. Становилось нечем дышать. Поднявшись на ватных ногах, я смиренно пошёл открывать окно. В голове не было ни единой мысли. Ночной воздух пробирал до костей своим холодом. Мелкие, почти незаметные звёзды смотрели на меня с осуждением. «Вот бы отмыться от этой грязи», — тяжело думал я, понимая, что это невозможно. Там, на другом конце города, живёт он. Пишет стихи в тетради по геометрии, подрабатывает в продуктовом магазине, слушает пластинки и так же смотрит в небо по ночам. Может, он даже думает обо мне сейчас. Что-то вроде «вот же мудак» или в лучшем случае «какой-то он странный». Думает, не зная, как же я на самом деле его люблю. Его тонкие бледные губы, родинку на шее, печальные ледяные глаза, усыпанные угрями виски, волосы цвета льна и тонкий запах зимы — всё это отдавалось теплом на дне моей прогнившей души, как бы я это ни скрывал. А ведь я даже не хотел скрывать. Просто я… Просто я моральный урод.***
Я никогда не умел общаться с людьми. Никогда не отдавал себе отчёта в том, что я говорю. Никогда не понимал, как вести себя в разных ситуациях. В детстве я был очень наивным и добрым, хотя и странным мальчиком. Всегда тянулся к одноклассникам, думая, что они мои друзья. Что смеются со мной, а не надо мной. Спрятать портфель — дружеская шутка. Оскорбить — это такая фишка. Выбросить карандаши из пенала — ну с кем не бывает? И я улыбался, когда они называли меня дебилом и поджигали в туалете мою спортивную форму. Врал родителям, что потерял её где-то, что всё нормально и нет, мам, меня никто не обижает, ты что? У меня самые лучшие друзья. Я рад, что они есть в моей жизни. Я правда был дебилом. Были бы мы старше — наверняка давал бы им тушить о себя сигареты по старой дружбе. Как противно. Найти бы их сейчас и обезглавить. Я стал понимать что к чему только во второй школе, где со мной просто никто не общался. Когда люди не отвечают на твою открытую нараспашку душу, ты невольно замыкаешься в себе, пытаешься узнать, что же с тобой не так. Интернет и рисование. Рисование и Интернет. Или как я стал озлобленной личностью и открыл глаза на окружающий мир. У меня никогда не было друзей. — И хер с ними, — шептал я, наблюдая за проходящими мимо весёлыми и пьяными подростками. — Сдохнут в ближайшей яме, придурки обоссанные. В третьей школе я даже не пытался познакомиться с кем-то, да и остальным было на меня всё равно. К тому времени я общался с родителями только по нужде, через раз сдерживая поток желчи. Оскорбления вырывались сами собой. Агрессия накапливалась в коленях, мне оставалось только сплёвывать её на всех, кто со мной говорит. Мне не всегда хотелось этого. Я не всегда контролировал это. Но мне было всё равно. Я смирился с тем, что помру в одиночестве, в окружении безумных неаккуратных рисунков, в изуродованном самим же собой теле, без цели и без смысла. Так же, как я и жил. Я не думал, что когда-нибудь моя вечная злость обернётся для меня проблемой.***
Я не сразу обратил на него внимание. Нам представили его на первом уроке. Девочки в коротких юбочках, от которых за километр несло менструальной кровью и ложью, с интересом пожирали его взглядом. Парням было всё равно. Даже до смешного всё равно, и это липкое цепкое всё равно наполняло весь класс криком о себе. Я смотрел на него от нечего делать. Он был тусклым, как старый фонарь в Богом забытом городе. Уставшие небесные глаза смотрели в одну точку, будто он стеснялся или просто не хотел видеть, а под ними вырисовывались огромные иссиня-чёрные круги, словно он не спал всю ночь. Длинные руки были усыпаны прыщами, как и подбородок, но это не делало его менее красивым. Скорее, он наоборот выделялся из толпы смазливых, срисованных с обложек журналов мальчиков и девочек (того, что от них осталось). Эти бледно-золотистые волосы наверняка такие мягкие. Я рассматривал его с откровенным любопытством и странным замиранием в сердце, которое никогда не испытывал до этого. Мне он был… приятен? Впервые за многие годы я нашёл приятного мне человека. «Лишь бы не пересекаться с ним», — с тоской подумал я. — Эрик, расскажи о себе что-нибудь. В этот момент наши взгляды встретились. Он будто сильно удивился. И без того большие глаза распахнулись ещё шире. Словно мы с ним старые друзья и не виделись бесконечно много лет, словно мы были друзьями в прошлой жизни, словно он видел мой силуэт в детстве в лихорадке и думал, что никогда больше не найдёт меня. Хрупкий лёд парализовал меня. Хотелось, чтобы он смотрел на меня так вечно. Хотелось стать лишь его для этого. Хотелось, чтобы он был лишь моим. Хотелось оказаться в его объятиях. Хотелось, чтобы он меня задушил. Это длилось не дольше нескольких секунд. Но за это время мой мир успел полностью перевернуться. Он убрал взгляд обратно в пол. — Я… я переехал в этот город недавно, — его голос был ледяным и тихим, немного неуверенным. — Пишу стихи. Надеюсь, мы поладим. Эрик. Эрик. Милый мальчик-поэт, я тоже надеюсь, что у нас получится поладить. Если я смогу сдерживать себя, конечно. Эрик оказался очень тихим. Девочки пару дней повертели перед ним своими тощими задницами, но поняв, что с ним им ловить нечего, вновь переключились на спортсменов из параллельного класса. Хотя однажды я услышал, как одна из них в разговоре с подругой восторженно упомянула, что видела этого мальчика за кассой в продуктовом магазине. На улице, слишком далекой от меня. Эрик даже не пытался ни с кем познакомиться. Он просто сидел на заднем ряду и постоянно писал что-то то в тетрадках, то в телефоне. Стихи, наверное. В первые дни у нас сложились особые отношения. Думаю, их можно назвать «гляделками». На уроках я с завидной регулярностью ловил на себе его взгляд. Иногда я делал вид, что не замечаю, а иногда оборачивался и смотрел в ответ, еле сдерживая улыбку. Эрик тут же отводил глаза, притворяясь, что внимательно изучает доску, и до конца занятия даже не шевелился. Мне казалось, что я даже мог почувствовать его напряжение в эти моменты. Я любил наблюдать за ним. Он никогда этого не замечал, но я постоянно следил за тем, как длинные искусанные пальцы выводят буквы, как он слегка сутулится и поворачивает голову набок, и какими мифическими становятся его волосы в свете яркого солнца. Приходя домой, я расплывался в улыбке. Рисовал его до позднего вечера, мечтал о том, что мы с ним всё же заговорим. Я буду обычным мальчиком с ним, узнаю его лучше, и может моя неосторожная влюбленность перерастёт во что-то большее. Что-то вечное и ясное. Впервые за долгие годы я чувствовал умиротворение. Под тёмно-синим небом и палящим солнцем, играя в гляделки с самым красивым юношей на всём свете, я тайно желал, чтобы эти беззаботные дни продолжались вечно. Но уже тогда мне снилось, как он раздирает мне в кровь шею, а я откусываю его сахарный язык.