О нем

       В настоящем мире Дементьева все такое же, как он сам: жестокое, расчетливое, обманчиво глянцевое и манерное, а сковырни всю внешнюю позолоту – удушающе уродливое.        Мир больших денег и власти.       На следующий день в кабинете Федотова Дементьев, просматривая последнюю отчетность, вполуха скучающе слушал, как Олег развесело и в красках снова делился житейским опытом с Котиковым, рассказывая, как покорять женщин, какие коварные они бывают и, конечно же, ярко изобиловал примерами своего последнего брака.        — Слушай, Игорь, перед тем, как жениться, сто раз подумай! — наставительно потрясал Федотов указательным пальцем. – Может, в начале тебе будет казаться, что она с тобой пройдёт путь длинною в жизнь, но женщинам нельзя доверять. Все только через брачный контракт! В противном случае: не успеешь свистнуть своей шляпой – она заберет эту самую шляпу!.. И, поверь, Игорь, все честно заработанное тобой она, не моргнув глазом, присвоит себе!..        Котиков из пустой деликатности кивнул головой, но по одному лишь его профилю было ясно, что совет явно не ко двору.        Смешно, если подумать... Ну какая личная жизнь у финансового (и исполняющего его обязанности) директора в этих стенах, когда при вечных запарах и дедлайнах времени порой не хватало и на сон?        Дементьев лишь покачал головой, выдыхая вслух прохладную насмешку:        — Твой совет — да тебе же в уши, Федотов.        На что Олег лишь беззлобно фыркнул, продолжая и дальше молоть своим бескостным языком. Сегодня отчего-то еще более разговорчивее, чем обычно. Это в нем привычно и чаще раздражало, но иногда, в редкие моменты, можно было и пропустить хмыканье на очередную несусветную глупость или раз в столетие удачную подъебку.        Дементьев невольно даже вспомнил их старые-добрые деньки из юношества, когда не вся жизнь была сначала пропитана ядом выживания, а затем вхождением в мир больших возможностей.        У них сегодня было запланировано общее мероприятие. И Федотов, едва ли не насильно, заставил Котикова поехать вместе с ним на его железном коне. Олег горячо убеждал и Дементьева присоединиться к ним, чтобы оценить количество лошадей под капотом новой машины, но получил категорично грубый отказ.        Федотов всю свою жизнь водил, как конченный идиот, в особенности, когда хотел понтануться за рулем своей эксклюзивной спортивной купешки, которая рвалась из-под сиденья, разгоняясь за считанные секунды до предвзлетных скоростей. Петлять на такой машине с таким водителем между лабиринтами светофоров Москвы — откровенно самоубийственно.        Впрочем, Котиков и сам это осознал, когда побледневший, с лицом зеленоватого оттенка и на нетвердых ногах, выбрался из автомобиля у многоквартирного жилищного комплекса в ухоженном подмосковном районе.        — С ветерком доехали! — с довольной улыбкой заключил Федотов, хлопая водительской дверцей. — Зря ты, Саня, с нами не поехал.        И сразу же его ядовитым фырканьем:        — Я бы с удовольствием, но на тот свет пока не спешу.        — Зачем мы здесь? — «отдышавшись» на твердой земле, спросил Игорь, пока Олег закуривал сигарету, а Дементьев, приехавший первым, скучающе оглядывал здание. — Я думал, мы едем на свадьбу Худякова.        — Небольшая остановка перед финишной прямой. Нужно подписать кое-какие бумаги, — выдохнул Федотов никотиновый пар в темно-свинцовое вечернее небо. — А еще я хотел показать тебе кое-что.        И, конечно же, провести очередную воспитательно-философскую лекцию, выбрав для аутентичной локации место из своего далекого прошлого.        В последнее время Федотов начал относиться к Котикову покровительственно-наставительно, по-отечески, чрезмерно борща по части длинных демагогий о смыслах жизни, будто вводил в курс рабочих дел не будущего финдиректора их банка, а собственного сына.        Дементьев не видел в этом особого смысла, но чем бы дитя не тешилось, лишь бы перестало ебать его собственный мозг своими, на время прекратившимися, теориями заговора.        — Ну как тебе? — издалека начал пытать Котикова Федотов, когда все нужные бумаги были подписаны, и они втроем стояли в пустующей гостиной без мебели и отделки только что приобретенной двухэтажной квартиры.        — Вполне неплохо, — с небольшой заторможенностью согласился Игорь, все еще не совсем понимающий, что он здесь забыл. — Хорошая планировка квартиры. Тихий район. Поздравляю с удачным приобретением, Олег Николаевич.        — Спасибо, мне тоже нравится. Этот райончик вообще сильно изменился. Почти до неузнаваемости, — затягиваясь, хмыкнул Федотов, а затем кивнул в сторону высоких панорамных окон: — Много лет назад на месте этого ЖК был совхоз, где мои родители работали, а я в сад ходил, — он указал на его место расположения тлеющей сигаретой. — Во-он там стоял. Он деревянным был. Мы его еще теремком называли. А на месте вон того ресторана, — очередной указывающий тычок сигаретой, — коровник был, где моя бабушка, царство ей небесное, дояркой двадцать пять лет и отпахала.        Котиков, коротко оглядев развитую городскую инфраструктуру перед собой, раскинутую, как на ладони, с высоты десятого этажа, перевел свой выучено нечитаемо-замороженный взгляд на Олега:        — И вы поэтому тут квартиру купили? Ностальгия?        — Да нет, Игорек... — коротко хохотнув, выдохнул Федотов густой сигаретный дым. — Я ненавидел и садик этот вонючий, и коровник, и постоянно бухущего батю, и нищету, и всю такую жизнь настолько сильно, что вырос и разбогател. Но помнить, где твои истоки — очень важно. У человека без прошлого — нет будущего.        И у Дементьева, что до этого почти и не прислушивался к «поучительному» псевдо-философствованию своего друга, как у чертовой собаки Павлова, рефлекторно остро поднялся на него взгляд.        Все потому, что Олег сейчас звучал точь-в-точь, как его чертов мозгоправ-пустослов, которого он с удовольствием послал буквально вчера.        «Без проработки прошлого у вас, Александр, не будет будущего».        Глотку зацарапало остатками иронично-злого смеха, но вышло только покачать головой и ленно протянуть в пространство с кривой усмешкой:        — Мудрая мысль, Федотов, я бы даже ее записал, но, боюсь, еще пару твоих пространных опусов, и мы опоздаем.        Но злиться на него не получалось, хотя бы потому, что Федотов при этом улыбался так, как умел только он. Беззаботно, широко, беззлобно прищуриваясь в насмешливости, будто все, что происходило в их жизни, не имело абсолютно никакого значения.        Как уже давно не улыбался.       666        И будь его воля, Дементьев не появился бы на этой чертовой свадьбе. Будто и без того времени хронически ни на что не хватало. Однако его «визит вежливости» сегодня был обязательным для обсуждения дел насущных.        Худяков со своей новоявленной супругой встретил его в главном холле своего загородного подмосковного дома. Все такой же медлительный, спокойный, вальяжный. В его на редкость расслабленной фигуре в сшитом на заказ свадебном фраке практически не ощущалось стальной власти.        Но это лишь на первый беглый взгляд.        В женщине же, по его правую руку, Дементьев неожиданно узнал ту самую блондинку с благотворительного вечера с помолвочным кольцом на безымянном пальце, что, томно пожирая глазами Федотова, провисела на его плече все время мероприятия.        Все-таки оказалась невестой...        Впрочем, какое ему дело?        Лишь бы это не чинило никаких препятствий в работе. На моральную сторону вопроса ему плевать.        В его глазах ни намека на укор и узнавание, когда он прохладно говорил шаблонные поздравления «молодоженам», одному из которых уже давно перевалило за пятьдесят. Дементьев лишь на одну лишнюю секунду дольше задержался взглядом на лице новобрачной: на его вкус — слишком приторно-мягкие черты. Пересахаренные. Искусственные.        Что тогда, что сейчас — она не привлекала.        У Федотова всегда был кошмарный вкус как на женщин, так и на правила хорошего тона.        Ну кто в своем уме будет трахать чужую невесту за пару недель до ее свадьбы, на которую ты приглашен?        — Скажи, что ты не знал, — пригубляя стакан с виски, протянул Дементьев, беспечно салютующему шампанским «молодоженам», другу.        — Сань, это Москва, — фыркнул Олег, сразу поняв, о чем речь. — Здесь все про всех все знают. Да и про прошлое Яночки все давно в курсе. Я вот Игорю как раз про него рассказываю.        На обычно отмороженно-бесстрастном лице Котикова все же прорезалась морщина искреннего непонимания над бровями:        — Я не понимаю, зачем Худякову жениться на... — он на секунду замешкался, словно подбирая правильное выражение такой категории женщин, выбрав в итоге пространно-блеклое: — такой.        Святая наивность. Вроде и не первый день в этом аморальном гадюшнике, а все-то нужно разжевывать.        — Худяков — респектабельный бизнесмен, метит в министерское кресло, — скучающе начал объяснять Дементьев. — А госслужащим, Игорь, нужен штамп в паспорте и послушная атрибутная жена. Яне же, полагаю, с таким увлекательным прошлым, нужен богатый респектабельный папик. И, получается, у них брачный контракт и свободные отношения. Всем удобно.        — В особенности мне! — со странным, злым весельем заключил Олег, запрокидывая голову и залпом осушая шампанское в своем бокале, рукой властно подзывая официанта за новым бокалом.        Рот Игоря скривился в спазме брезгливости.        Но это ничего. Привыкнет.        Кроме того, у них на этом мероприятии, действительно, был особый интерес. Потому что все легальные (и не очень) денежные операции нового амбициозного проекта Худякова должны были проходить через их банковскую систему. А все сопутствующие детали крайне удобно было обсудить на подобном визите вежливости.        Почти любой мужчина в день свадьбы гораздо сговорчивее и уступчивее.        Но вот только Худяков, бывалый мастодонт в их деле, был из другого теста. Не склонный ослаблять железный контроль даже в такой день. Он в свои пятьдесят — уже с приличной сединой, а еще чрезмерно скуп, прагматичен, черств.        И обсуждение закономерно забуксовало в самом начале.        — Павел Константинович, что вдруг произошло, что вы перестали доверять моему честному слову? — лукаво прищурился Олег.        — Я верю только в печать, подпись и банковский счет, — сухо отчеканил Худяков — так, что ни один мускул не дрогнул на его лице.        — Мне нравится ваша религия! — раскатисто засмеялся Федотов, словно от удачной шутки, разбивая этим первые отголоски напряжения в беседе. — Мы одной веры!        — Всех приветствую, господа! — неожиданно нагло вклинился в общий разговор человек, появление которого никто здесь не ждал.        Малинин Дмитрий — был больше похож на потерявшуюся собаку, чем на депутата нижней палаты (которым пока все еще являлся). Он неловко замер на месте, когда, в ответ на его приветствие, раздалась лишь тишина.        Плечи под дорогим смокингом затравленно сгорбились, из-под ершика волос горели дикие глаза.        Вот уж, действительно, забитая собака. Которая знала, что скоро ее пристрелят. Жалкое зрелище.        — Павел Константинович, поздравляю вас! — первым же нарушил затянувшуюся вязкую паузу сам Малинин. — Прекрасная свадьба! Совет вам, как говорится, да любовь!        И, кажется, совсем не понимал, насколько неуместен и почему в собравшейся компании с его приходом образовалась настолько звенящая напряженная пауза.        Все потому, что правила этого мира просты, лаконичны и безжалостны: если скаковая лошадь ломает ногу — ее пристреливают. На такую больше нельзя поставить и получить прибыль. Так и Малинин, лишившись статусной супруги (с которой они сейчас проходили бракоразводный процесс), отец которой и пропихнул его на теплое министерское место, разом «сломал» себе сразу две ноги, став нерукопожатным (нежизнеспособным) для всех разом.        Закономерность жизни. Положения в обществе и карьере, основанные не на профессиональных качествах, а на супружеских/любовных связях — хрупки и недолговечны. Сегодня они есть, а завтра уже нет.        Этим вечером Малинин попал сюда разве что по нерасторопности организаторов, не отменивших неактуальное более приглашение.        Оттого ответ Худякова ему — сдержанно-прохладный. Он даже не смотрел на него и всем своим видом демонстрировал скуку, когда пренебрежительно выдохнул:        — Спасибо, Дмитрий Максимович.        — Я очень рад, что мы с вами будем трудиться над вашим новым проектом, — следом простодушно ляпнул Малинин.        Раньше все так и было. Через откровенно недалекого Малинина в свое время всем было очень удобно прогонять все бюрократические заморочки своих проектов и умасливать дела с государственными подрядами. Однако сейчас ветер подул в другую сторону.        Повисла очередная колючая неприятная пауза, нарушаемая лишь играющей музыкой, фоном от разговоров прочих гостей и праздничным звоном бокалов.        Глаза Малинина совсем отчаянно забегали по собравшимся и, зацепившись, как за спасательный круг, отчего-то именно за лицо Дементьева (наихудший выбор из возможных), он с нервно-заискивающей улыбкой добавил:        — Ну и с Сашей.        Худяков обернулся к нему:        — Александр, вы ведь знакомы с Дмитрием Максимовичем?        — Конечно, — не без толстого слоя насмешливой иронии в голосе подтвердил он. — Старые друзья.        — И что скажете о нем?        — Прекрасный профессионал, — продолжал изгаляться Дементьев: — Особенно в прогнозировании.        Ему привычно никого не жаль.        Но Малинин, кажется, искренне не понял колкости и расплылся в широкой промасленной улыбке облегчения.        Которая, впрочем, сразу же слетела с его одутловатого лица, когда Худяков, деловито поглядев на циферблат своих наручных часов, сухо резюмировал в пространство:        — Ну и хорошо, значит, без работы не останется. Профессионалы везде нужны. Вы простите, мне нужно перекинуться парой слов с Вязниковым, пока он не ушел.        — Я вот сейчас что-то не понял... — с комично обиженной дрожью подал голос Малинин, когда фигура Худякова скрылась за одной из многочисленных колонн зала: — Это он меня так нахуй послал, да?..        Следом Олег, от охватившего его басистого хохота, едва не поперхнулся шампанским.        Его смех наполнился хрипом и все длился и длился, отдавая чем-то нездоровым и до боли знакомым в своем глухом отчаянии: так явно не смеются над убогими — так смеются тогда, когда жизнь начинает терять вкус.        И Дементьеву еще тогда это нужно было понять.       666        Но он не обратил на это должного внимания.        И Федотов на следующий же день пропал со всех радаров.        Крайне невовремя, руша все договоренности и планы. Перечеркнув и те немногие из числа желанных в его ежедневной рутине.        — Сегодня мне остаться после уроков? Мы сможем встретиться?        — Дарья, это все крайне соблазнительно, но ты опоздала с провокациями. У нас сейчас совсем нет на это времени, — он выдохнул ей это деланно лениво, поднимая голову от журнала.        Девочка, стоящая у стола, все еще ниже него на полторы головы, но вот только Дементьев уже почти не ощущал пропасть в возрасте и их положения в социуме, как и противно царапающую (не)существующую совесть.        — А я вот думала, что провокации — это только по вашей части, — фыркнула она.        — Прошлый понедельник прекрасно показал, что и по твоей, золотце мое.        Абрамова на этих словах очаровательно вспыхнула.        И все бы ничего, но времени у него, действительно, совсем ни на что критически не хватало.        Все потому, что за последние два дня Федотов решил не появляться на работе, пустив все дела на самотек.        И лучше бы он это сделал, потому что сдох, ведь в любом другом случае Дементьев с огромным удовольствием отправит его на тот свет сам.        Когда Абрамова ушла, напоследок мечтательно мазнув золотистым янтарем своих глаз по голубому небу за окном, черты его лица мгновенно тронулись холодом, стирая остатки улыбки и тепла.        Закончив же с бесконечной школьной рутиной и очередным собранием, Дементьев, припарковав автомобиль у дома Федотова, вышел из салона в сгущающуюся синеву позднего вечера и сразу понял, в чем тут дело.        Конечно же, в женщине!        Мог бы и раньше догадаться. Слишком уж в последнее время заедающий был лейтмотив у всех его жизненных «наставлений» для Котикова, сводящихся к коварству всех баб на планете Земля.        Яна, не заметив его, выплыла из стеклянных дверей главного входа дома, где находилась основная квартира Олега, с потрепанно-неважным высокомерием львицы: откинула завитые светлые волосы за плечо, скривила алые губы с размазавшейся помадой и деловито поправила сползшую тонкую черную лямку своего облегающего платья.        Ее сегодняшний адюльтер, по всей видимости, прошел не совсем гладко. В ней угадывались острое недовольство и раздражение в каждом нервном телодвижении. Наманикюренные острые пальчики достали из внутреннего кармана клатча тонкие сигареты.        В теплом свете придомовых ярких фонарей она вся такая же сахарно-липкая, искусственная и откровенно потасканная.        Белая тростинка сигареты в ее припухших губах выглядела органичнее, чем член Федотова.        Дементьев невольно приглушенно хмыкнул, наблюдая за ее истерично-нервным подкуриванием.        И только тогда, обернувшись на звук, она подняла на него быстрый испуганный взгляд, словно у загнанной лисицы. Сразу узнала его. Ее губы дрогнули, огонек зажигалки погас, так и не подпалив кончик сигареты.        — Вечер добрый, мадам Худякова, — с издевательской манерностью кивнул он ей.        — Добрый, — бесшумно выдохнула она, с неуклюжей спешкой убирая сигареты и зажигалку обратно в свой кожаный клатч.        — Какое неожиданное место встречи, да и еще в такое позднее время. Какими судьбами?        Не найдясь с ответом, пойманная едва ли не за руку на недвусмысленно аморальном, Худякова настолько сильно впилась напряженными побелевшими пальцами в клатч, что, казалось, скоро в тихом теплом вечере раздастся треск переломанных костей.        — Полагаю, что вы заходили тут к кому-то в гости? — со снисходительной ленцой в голосе помог ей Дементьев.        — Да... — с короткой комичной задержкой кивнула она: — в гости. К подруге. Но засиделась у нее, совсем забыла о времени и сейчас ужасно опаздываю на одну важную встречу!        — Какая жалость, а я надеялся урвать немного вашего внимания. Но ничего не поделаешь... Приятного вам вечера, Яна, — ухмылка полоснула острым лезвием край его рта: — И передавайте супругу мой большой привет.        Худякова ощутимо вздрогнула в тонких незакрытых плечах, как от озноба, прекрасно уловив его намек.        — Обязательно передам. До свидания.        И, почти пристыженно, под его пристальным насмешливым взглядом, прошла мимо, чтобы нырнуть в салон алой спортивной купешки. Надо полагать на «важную» встречу со своим законным рогоносным муженьком.        Не то, чтобы Дементьев осуждал. Совсем нет. Осуждение — не в его характере и принципах. Просто не понимал этого чудовищного вкуса на женщин у Федотова.        Как и, в принципе, не понимал того, что с ним творилось в последнее время.        Олег, по всей видимости, считал крайне забавным давать в рот, пусть и атрибутной, но все же жене их делового партнера в дни заключения с ним сделок по крупным проектам.        Как и считал забавным просто забить на всю работу.        Для всех других в их банке все, как ни странно, оставалось прежним — потому что Дементьев остался прежним, потому что вся работа изначально была налажена им в бесперебойный механизм, который не мог сбиться от одной временно выпавшей детали (пусть даже эта деталь была номинальным главой всего банка). Однако все равно на собраниях членов совета правления без Федотова до Дементьева доходили осторожные шепотки после каждого короткого сообщения в начале о том, что Олега не будет по состоянию здоровья, видел недоумевающие взгляды у директоров отделов, благо, что открыто никто ничего не спрашивал.        Да и зачем?        Частое появление Дементьева в стенах банка парадоксально успокаивающе действовало практически на всех.        Хреново лишь то, что сам Дементьев не знал, когда Федотов возьмет себя в руки и появится на работе.        Переступив порог квартиры друга, который ранее покинула жена Худякова, и найдя самого Олега в полной некондиции, растрепанного, в распахнутой мятой рубашке, с остатками женской помады на щеке и бутылкой водки в руке, задал ему один единственный риторический вопрос: «какого же хуя, идиот?».        И получил пьяное и размыто-злое:        — Имей совесть, Саня. Ты сам столько времени где-то проебывался и забивал на наши дела, что не тебе мне сейчас что-то высказывать. Дай мне время, как тебе его дал я.        И тут особо нечем было возразить. За ним числился кое-какой крупный должок (за все то время, пока приходил в себя после тяжелых запоев и игрался в учителя математики), который сейчас хотели с него вытрясти со всеми набежавшими процентами.        Поэтому Дементьев лишь холодно констатировал:        — Понял.        Но, на самом деле, нет. Ни черта он его не понял! Это долбанный идиотизм и непрофессионализм в крайней степени: так херить дела из-за какой-то бабы (причем, еще и замужней). Федотов в очередной раз распустился, как сраный зимний свитер.        В целом ничего нового. Раз в пятилетку у Олега циклично срывало крышу от очередной женщины.        Просто в этот раз это особенно злило из-за собственных сорванных планов, долбанного учительства и классного руководства, ну и раз в столетие появившейся личной жизни.        Кому расскажи — не поверят.        Времени привычно стало хронически не хватать. Дополнительные занятия математикой, как и поездки с девочкой после уроков на природу, превратились в непозволительную роскошь, времени не хватало даже на еду; недосып (если повезет, то три часа сна в день) стал делом настолько привычным, что не ощущался вовсе. Он даже взял пару отгулов в школе, потому что уже физически невозможно было совмещать все и сразу.        В таком темпе Дементьев выдержал четыре дня, чтобы на пятый открыть бутылку виски в своем кабинете, прямо посреди рабочего дня, а не, по обыкновению, вечером, как подзарядку перед длинной ночью.        Он сделал пару щедрых глотков прямо из горла, пока его секретарь по телефону монотонно перечислял количество запланированных дел до конца дня.        Алкоголь — не оправдание. Алкоголь в его случае — это логичный выход, чтобы сиюминутно снять стресс, расслабить напряженные до каменного состояния плечи. Дементьев уже давно не надирался до состояния полной некондиции, держал голову в холоде, в отличие от некоторых.        И, в отличие от некоторых, он прекрасно умудрялся все это время (пока кое-кто не забил на всё) балансировать двумя работами и отношениями с собственной ученицей.        Хороша же жизнь Федотова, если подумать: хочешь — еби бабу их делового партнера, хочешь — еби дешевок с благотворительных вечеров, хочешь — еби мозг Дементьеву, ведь он прикроет, всегда сможет все проконтролировать и взять в свои руки.        И все бы ничего, если бы дел было не так много. Олег решил с головой уйти в пиздострадания по очередной женщине в самое дедлайновое время, когда был необходим прямой контроль, и Дементьев закономерно злился, понимая, что и сегодня сон ему не светит и оттого ненавидя все, а через пару глотков высокоградусного — чуть расслабился, опуская плечи на выдохе.        И не с таким справлялся.        Дементьев не раз доказывал, отчего его считали одним из самых лучших финансистов столицы. Очередную временную слабость вполне можно было снова спустить с рук Федотову.        Еще один жадный глоток из бутылки.        А кто позволит слабость самому Дементьеву?        Никто.        Даже он сам их себе не позволял.        Кроме одного единственного раза, который теперь, похоже, ему будут припоминать всю чертову жизнь.        Еще один глоток виски — и он стал привычно собранным и сосредоточенным.        666        На следующий же вечер, под просмотр в кабинете нового балансового отчета за неделю, его секретарь, кладя на стол документы на подпись, словно невзначай обронил Дементьеву о пользе свежего воздуха и здорового шестичасового сна.        Закономерный итог почти полного отсутствия сна и постоянных переработок, по всей видимости, слишком отчетливо стал проступать в нем, раз уж даже его, некогда вышколенный, секретарь начал ронять намеки на богохульный в этих стенах отдых.        Впрочем, немного расслабиться этим вечером входило в планы и самого Дементьева.        Он талантлив до нечеловеческого в своем деле, но даже ему требовались передышки.        Чуть позже, не чувствуя никаких угрызений совести, перекинув всю текучку на Котикова, он забрал девочку к себе в теневую квартиру и позволил привычно делать домашние задания в его гостиной.        Абрамова сложила ноги ему на колени, пока он листал документы и обводил ручкой места, где нужны были правки.        Почти уже рутинно. Почти уже обыденно.        — Скажите, что вы свободны в эту субботу после уроков? — вдруг требовательно спросила Абрамова так, словно от ответа на этот вопрос зависит вся ее жизнь.        Она невротично поддергивала ногами, и Дементьев поймал ее за одну из лодыжек и опустил обратно: чувствуя выступающие косточки под ее ярко-желтым носком и тепло кожи.        — Это крайне маловероятный расклад, — прямо признался он.        Работы как было по горло, так и осталось. Этот с трудом выбитый вечер — исключение, нежели правило.        — Ну пожалуйста, освободите на меня полностью хоть один вечер, — девочка захлопнула тетрадь и села ближе, укладывая свою голову ему на плечо; ее распущенные каштановые прядки защекотали ему шею. — Мы почти не видимся... Я хотела на природу.        — Дарья, это все очень заманчиво, — он легко нашел своей рукой ее ладонь, и, прежде чем оставить на ее коже легкий поцелуй, обвел кончиками пальцев ее тонкие костяшки: — но у меня и правда много дел.        Абрамова рывком отстранилась, обиженно одергивая свою ладонь из его руки, и Дементьеву сразу же стало не хватать ее тепла.        — У вас всегда очень много дел и не до меня, — буркнула она, заправляя за уши прядки волос и притягивая ноги к груди, как маленький ребенок, а не шестнадцатилетняя девушка.        Как этому можно было противостоять, даже понимая, что это прямая манипуляция?        — Ладно, — вздохнул Дементьев. — Я посмотрю, что можно будет сделать.        А сделать для этого нужно было фактически невозможное.        Даже в этот же вечер Дементьев закончил с разбором бумаг и отправился «спать», когда за окном начало уже светать.        — Александр Владимирович?.. — отчетливо хриплым ото сна голосом позвала его Абрамова.        И в полутемной спальне простыни на кровати казались слишком светлыми, а стены — слишком темными.        — Почему ты не спишь, Дарья? — вполголоса спросил он у нее, устало опускаясь на постель. — Время пять утра.        — Мне опять приснился кошмар... — прошептала она. — Я проснулась пару минут назад, не смогла снова уснуть и думала о всяком...        — И о чем же?        Дементьев повернул к ней голову.        Девочка крепко прижимала к груди одну из подушек, словно ребенок плюшевую игрушку. И она казалась ему сладко сонной и теплой. Ее волосы были все еще влажными.        — Это покажется вам глупостью, — вздохнула Абрамова. — Но... Мне иногда кажется, что… Когда мы засыпаем и видим сны, то видим отражение нашего мира, но переделанное и искривленное. Я часто вижу кошмары во снах, всю жизнь так с самого детства. Мама говорит, что я просто слишком впечатлительная, но в последнее время мне чаще обычного снится что-то плохое. Вот я и подумала, а что... если эти сны предупреждают меня о чем-то плохом в будущем?.. Знаете, как пророческие сны или что-то вроде того. С вами такого не бывало? Вы видели когда-нибудь пророческие сны?        — Нет.        — Я же сказала, что вы не поймете, и это покажется вам глупостью, — обиженно протянула она и, перевернувшись на спину, все также крепко прижимая к себе подушку, немигающе уставилась в темный потолок.        Абрамовой, и правда, часто снились кошмары. В таких снах в своем температурном полубреду она плакала и звала его, а когда он пытался ее успокоить, то пугалась его же прикосновений, пытаясь вырваться и отстраниться, пока не просыпалась.        Во сне, в бессознательном состоянии, она боялась его.        И не сказать, что это было небезосновательно.        Дементьев не успел скинуть с плеч пиджак и развязать с шеи узел галстука, как Абрамова сама потянулась к нему, чтобы обхватить его со спины в объятья. А затем сама увлекла за собой в постель, сама придвинулась вплотную и прильнула к нему всем телом, сама скользнула ладонями по его уставшим напряженным плечам.        В последнее время она стала крайне самостоятельной девочкой.        От нее пахло нагретой постелью, отголосками его шампуня и августовским солнцем.        От нее пахло домом.        От нее пахло тем, к чему хочется возвращаться.        Дементьев, заведя руку за её спину, притянул ее к себе, ложась, позволяя привычно спрятать ей лицо в вороте своей рубашки, обжигая кожу на шее короткими вдохами-выдохами. Жар привычно стал теснить грудную клетку изнутри от ее близости.        — Снимите рубашку, — попросила вдруг Абрамова. — Вам, наверное, будет неудобно так спать.        Называть тот жалкий час (недо)дремы, что у него остался, сном — откровенное издевательство.        — Можешь снять ее сама, — не стал возражать Дементьев, легко прикоснувшись губами к ее растрепанной макушке.        И следом почувствовал, как она встрепыхнулась всем телом от его предложения, а затем, отстранившись от его груди, подняла голову.        Ему все еще парадоксально, совсем по-мальчишески нравилось, как забавно она реагировала на каждую его провокацию. Нравилось, какой девочка была все еще неискушенной и наивной, не утратившей своей ребяческой непосредственности.        Хотя, казалось бы, в его руках она очень быстро должна была развратиться и испортиться — но этого не происходило.        Абрамова внимательно смотрела на него несколько долгих секунд из-под опущенных ресниц, а затем тихо выдохнула:        — Выглядите очень уставшим. Вы вообще спали на этой неделе?        Еще одна больно внимательная на его голову...        Дементьев беззвучно усмехнулся:        — Что такое, Дарья, волнуешься? Неужели я выгляжу настолько отвратительно?        Абрамова сначала простодушно кивнула, а затем резко зло мотнула головой, вызывая в нем уже открытый смех.        — Хватит издеваться надо мной! — буркнула она. — Просто... я хотела сказать, что никогда раньше не видела вас таким уставшим. И да... я за вас волнуюсь.        «Мое ж ты золотце...» — лишь лениво усмехнулся он про себя. Это она еще не видела его в самые дедлайновые и непростые времена карьеры, когда организм несколько суток подряд мог держаться без сна в постоянной работе, лишь на одном кофеине и высокоградусном.        — Ты вроде бы хотела снять с меня рубашку, — подначивающе напомнил ей Дементьев, переводя тему, которую совсем не хотел развивать с ней дальше.        Девочка сразу же предсказуемо смутилась, полностью заглотив отвлекающую приманку.        — Давай же, золотце мое, я не кусаюсь.        — Да кто вас знает! — фыркнула Абрамова, расправляя плечи и, совсем осмелев, садясь к нему на колени и попытавшись сделать задетый вид, но едва приподнятые уголки губ выдавали ее веселье.        А затем она невесомо коснулась открытой кожи его шеи, очертила подушечками пальцев выступающий кадык, скользнула ниже к началу грудной клетки, как раз в то место, где начиналась белая ткань его рубашки, уже расстегнутой на несколько первых пуговиц.        Девочка с сосредоточенной внимательностью смотрела из-под ресниц сверху-вниз на свои руки, что неумело и медленно расстегивали ряд из оставшихся застегнутыми пуговиц.        Стылый воздух в комнате коснулся его обнажившейся кожи, рассыпая по ней легкие предвкушающие мурашки.        Дементьев силой воли подавил в себе порыв рывком поменять их положения, чтобы подмять под себя чужое податливое тело. Он, и правда, сильно устал за эту неделю, однако такой прямой взгляд ее охровых глаз действовал на него и без того всегда дурманяще, а она не только смотрела сейчас, но и прикасалась, что заставляло голову наполняться плотной жаркой дымкой, а все мышцы в теле предвкушающе тянуть.        Это была явно хреновая идея предложить ей снять с него рубашку, когда времени на какой-никакой, но сон оставался буквально час.        Впрочем, когда она уже была отброшена в сторону, и девочка устроила свою голову на его грудной клетке, все остальное перестало иметь значение.        — Расскажите мне что-нибудь... — прошептала Абрамова, привычно вырисовывая своими пальцами узоры на его коже.        — Снова сказку? — невесело хмыкнул Дементьев.        — Только если с хорошим концом.        За окнами спальни за час до рассвета уже просыпались птицы, светлело акварельно-индиговое небо, и на нем начинала бледнеть луна.        Дементьев наблюдал, как девочка, затихнув и так и не дождавшись своей сказки, снова уснула, сминая в пальцах края одеяла, а затем, засопев, прижалась ближе, утыкаясь лицом ему в шею.        Даже во сне она оставалась невероятно тактильной.        Ему же было жарко от этого всего, но он все равно позволял ей к себе прижиматься и дышать ему на кожу. Хоть это и некомфортно. Но для него подобного рода чувства и эмоции — никогда и не были комфортными и простыми, но это все же Абрамова.        Это исключение.        Город постепенно оживал за окном. И в предрассветные часы он совсем другой. Спящая девочка тоже совсем другая ночью. Неспокойная, напряженная, часто кричащая от кошмаров.        Даже пчелы, запутавшиеся в ее волосах, будто умирали каждую ночь без солнечного света, чтобы снова ожить на рассвете.       666        То, что Абрамова любит прикосновения, Дементьев понял довольно быстро. Она в меру шумная, но вместе с тем покладистая и забавная, если проснулась в хорошем настроении или же он согласился на очередной бесполезный поход на природу, но вместе с тем невыносимо тактильная.        И Дементьеву приходилось напоминать самому себе, что это все ему, вообще-то, не нравится. Он повторил это, прокручивая в мыслях и даже пару раз вслух сказал, как его раздражает это пустое времяпрепровождение.        В самом деле, ему не нравятся ни все эти поездки на свежий воздух, ни бессмысленное блуждание по лесным тропам, ни чужая настырная тактильность, ни оставленная ради этого работа в совершенно неподходящее время (ведь Федотов все еще не взял себя в руки).        Но все же он позволял девочке тянуть себя за руку дальше в лес.        Абрамова зачем-то сняла по пути обувь и теперь шуршала опавшей еловой хвоей босыми ногами. Она пропускала сквозь пальцы низко повисшие ветви деревьев, скользила ладонью (той, что была свободной, а не той, что намертво вцепилась в его руку, тянув за собой) по старым, где-то проросшим мхом стволам, всматриваясь в зеленые пышные кроны, запрокинув голову назад.        — Вы говорили, что где-то здесь неподалеку протекает река. Не отведете меня туда? — спросила она его.        Как будто у него был выбор.        Как будто он мог ей в чем-то отказать.        Девочка для него теперь намертво ассоциировалась с красным сухим вином по вечерам (потому что его виски для нее слишком крепкий), цветочной пыльцой на кончиках пальцев, мягкостью клетчатого пледа и травинок, запутавшихся в ее распущенных волосах. Бисерным ожерельем на шее (когда склоняешь над ним голову, можно услышать биение ее сердца); босыми ногами с маленькими трогательными пальчиками с серебряным лаком на ногтях.        Когда они дошли до небольшой быстро текущей речки, она, все еще босая и растрепанная, стояла у самой кромки воды.        Поднявшийся ветер холодил ее кожу сотнями шустрых мурашек. Дементьев словно чувствовал каждую из них.        Девочка вздрогнула от неожиданности, когда он привычно накинул ей на плечи свой пиджак.        — Кажется, что никогда в жизни не чувствовала себя живее, — отчего-то шепотом поделилась с ним Абрамова, не отрывая своего застывшего взгляда от быстрого потока реки перед собой, в котором отражались солнечные лучи и небо.        Дементьев молчал, что и он — тоже.        И дело в его случае тут совсем не в дурацких выездах на природу.        А под конец этой поездки она умудрилась до крови ободрать свою босую ногу о корень дерева и упасть. Конечно же, полностью оправдывая свое звание девочки-катастрофы.        — Что такое, золотце мое, решила для полноты ощущений и жизни испытать все доступные эмоции в этом лесу и бонусом покалечиться? Дохромаешь до машины, золушка? Или мне понести тебя?        Он галантно предложил ей руку, склоняясь в насмешливом поклоне, и Абрамова громко фыркнула:        — Несмешно!        Но все же взяла его за локоть, а затем, искоса предупредительно на него взглянув, переплела их пальцы. Ее были холодными, как кубики льда, несмотря на теплый вечер.        Уже в машине, Дементьев легко обработал сбитые до крови места на ее ступне антисептиком из аптечки, и девочка зашипела сквозь зубы, но не попыталась отстраниться или вырваться — лишь напряженно замерла, до побеления в костяшках вцепившись пальцами в кожаную обивку сидения.        — Знаете... — вдруг выдохнула она, и ее упрямство, как всегда, проснулось в самый неподходящий момент. — Я могла бы сама это сделать. Вам не обязательно.        Абрамовой слишком неловко, и она не знала куда смотреть и куда деть свои нервные руки.        — Могла бы, — легко согласился с ней Дементьев. — А теперь помолчи.        — А вы тогда не издевайтесь надо мной!        — Я и издеваться над тобой, золотце мое? Да никогда.        Девочка лишь показательно громко фыркнула, обиженно крутанув головой. Впрочем, следом все же ойкнула и дернулась, когда антисептик повторно обжег ей рану.        — Больно! — капризно заканючила она.        — Какой же ты ребенок... Так сильно щиплет? Мне подуть тебе на ранку? — прищурился он в нарочно-острой поддевке.        И не дожидаясь ее ответа, Дементьев легко подул на ее кожу, и Абрамова, задохнувшись в так и не сказанном возмущенном возражении, очаровательно смутилась.        «Твой злейший враг, — подумал он следом, — это твоя нервная система. В любое мгновение внутреннее напряжение может отразиться на твоей наружности».        Их игра довольно незатейлива – когда вы знаете друг друга так хорошо, то привыкаете взаимно поддаваться.        Этим вечером в гостиной его теневой квартиры пахло свежестью и было светло от солнца; в приоткрытые окна влетал далекий шум оживленной улицы, на стеклянном журнальном столике распускались собранные девочкой белые полевые цветы — нежные и слабые на вид в невысоком стакане для виски.       666        А через пару дней на очередной поездке на природу (при очередном полном дедлайне на работе) у них были долгие неспешные разговоры о добродетелях и смысле альтруизма в этой жизни.        Отчего-то ему казалось, что закат над ними сегодня был особенным. Солнце садилось невероятно медленно, мутнея вспышками ярко оранжевого и алого за горизонтом.        Странное ощущение — никуда не спешить. Мирно находиться в течении, чувствуя каждую неспешную секунду, наслаждаться моментом.        Голова девочки покоилась на его коленях. Ее веки трепетали — мелко-мелко, как будто крохотные бабочки забрались внутрь и теперь бились в попытках вырваться.        Абрамова, практически захлебываясь от волнения и желания быть понятой им, говорила наивно-утопические доводы, что сводились к бессмысленной сводке из идиотского: надо быть добрым, храбрым, помогающим другим до тех пор, пока не наступят лучшие времена (до той самой сказочной счастливой жизни; мира во всем мире и прочих нереальных вещей).        Дементьев со снисходительной мягкостью в тоне голоса объяснял ей, что в молодости практически все максималисты, а затем, набравшись жизненного опыта, становятся теми, кто есть.        В этом и была суровая честная истина этого мира. Те, которые жизнеспособные — выживают. Те, которые не справляются и не выкорабкиваются — никому не нужны своим скорым мертвым грузом. Система воспитывала в людях эгоизм и выборочность с самых малых лет еще за школьной партой.        Не найдя, что на это можно возразить и оттого закономерно утратив всякий интерес к этому разговору, Абрамова задала вопрос о его отношении к скуке, завуалировано скрыв за ним собственное опасение о том, что он может посчитать ее слишком скучной в своей жизни.        Постоянно предполагать худшее — словно ее основной инстинкт.        Она ждала его ответа и при этом, едва ли не вслух, как мантру требовательно повторяла: «скажите-скажите-скажите, что я нужна вам».        Ее растрепанная макушка светилась золотом в нимбе закатного солнца, несколько прядок упали на лицо, и Дементьев невольно снова подумал: ему это не должно настолько сильно нравиться.        Зачем же она нужна ему?..        Золотая девочка напряженно замерла в ожидании, и бисерный чокер на ее шее обратился удавкой, впиваясь лесками в нежную кожу: Дементьеву знакомы удавки и, видит Бог, как он задыхается в этой чертовой богадельне, рационально-логически не понимая, какого черта он творит...        Но один взгляд на золотую девочку перед собой, и понимание, зачем — растеклось живительным теплом по внутренностям.        Опасные и совсем ненужные слова признания сами по себе вырвались из него:        — Меня не перестают удивлять масштабы твоей мнительности. Однообразие, действительно, убивает. Но не волнуйся, Дарья, мое отношение к тебе давно уже имеет под собой другую почву. Это уже не просто интерес.        От удивления рот девочки раскрылся в рваном вздохе буквой «о».        — То есть? — пересушенными от волнения губами спросила она.        — То есть — что, Дарья? — насмешливо, вопросом на вопрос, протянул Дементьев, снова закрывая глаза, чтобы громко не рассмеяться в голос от ее забавной реакции. — Что ты хочешь от меня услышать?        Хотя прекрасно понимал, что она хочет от него услышать. То, что он при всем желании не сможет ей дать.        — Правду. Я хочу услышать от вас правду.        И попытался насмешливо-риторически съехать с темы:        — Правда — понятие относ...        — Прекратите издеваться! — на этот раз не повелась девочка.        — Когда это я над тобой издевался?        Она сердито зашипела:        — Сейчас, например!        — Ты же не отстанешь, да? — все еще не открывая глаз, с бесконечной тоской в голосе спросил Дементьев.        — Не отстану.        Кто бы сомневался...        — Я всегда говорю тебе правду, если ты еще не поняла. Ты мне нравишься... — признался он: — и нет, не потому, что мне доставляет удовольствие над тобой издеваться. И даже не потому, что ты не перестаешь каждый день меня удивлять. Нет... дело в другом. Ты настолько дорога мне за то только, каким я становлюсь, когда ты рядом.        Как и за то, что она такая теплая. За то, что напоминала и заново учила его как смеяться, расслабленно улыбаться, быть настолько живым...        — То есть человеком с явными наклонностями садиста? — ее голос отчетливо дрожал от плохо сдерживаемых эмоций. — Манипулятором и диктатором, который не имеет за собой никаких этических и моральных принципов? — с саркастичным, явно позаимствованным у него, весельем в голосе спросила она, наклоняясь ближе.        Он раскрыл глаза. Ее каштановые распущенные волосы свешивались ей на лицо, и он, было, потянулся рукой заправить выскользнувшую прядь и разглядеть ее глаза, но лучи солнца, преломляясь, упали ему на лицо.        — Хмм... Вообще-то, я хотел сказать, что человеком, который умеет чувствовать. Но твой перечень впечатлил, пожалуй, я закажу тебе свою эпитафию, — насмешливо заключил Дементьев, жмуря глаза, но чрезмерно яркое закатное солнце все равно просачивалось сквозь веки, даря тепло и свет.        В ответ девочка громко протестующе хмыкнула и изучающе провела пальцами по его скуле.        И он невольно вновь распахнул глаза.        Всю свою жизнь он не любил необоснованных прикосновений, лишних слов, говорить о своих чувствах и вспоминать о прошлом. И за один сегодняшний вечер всего этого — был опасный перебор.        — И вообще, Дарья, откуда вдруг такая наглость? — с напускным недовольством протянул Дементьев, намеренно в качестве воспитательной профилактики решив припугнуть ее старой-доброй пугалкой: — Ты разговариваешь со своим учителем, между прочим. Прошу больше уважения. Давно тебя никто к доске не вызвал или что?..        Абрамова было снова хмыкнула, не восприняв это всерьез, а затем, увидев, с какой по-садистски ласковой усмешкой растягиваются уголки его рта, опомнилась и испуганно заголосила:        — Эй, вы что это, серьезно?!        Дементьев все же не смог сдержать открытого смеха. Потому что это, черт это все дери, смешно. Он позволял ей в последнее время слишком много: бесцеремонно заполнять собой его личное пространство, жадно поглощать его крайне дефицитное время на себя, идти на бесконечные уступки и потакание капризам...        И уже даже злиться на самого себя за это не получалось.        Ее очередная вырвиглазная клетчатая рубашка ярко-зеленого цвета, запах зелени и сорванных полевых цветов перемешан с ее медово-солнечным ароматом, и это пьянило все его обонятельные рецепторы настолько, что этого казалось достаточным, чтобы отогнать раздражение на такое пустое времяпрепровождение, тягостные воспоминания и эту всеобъемлющую усталость от переработок и постоянного недосыпа.        И не успел он выдохнуть очередную насмешку (уже над самим собой), как она наклонилась еще ближе и, проведя пальцами по его лицу, оставила легкий, совсем по-детски целомудренный, поцелуй в уголке его рта.        Не попала, как и всегда, в губы с первого раза.        Дементьев невольно вздрогнул от неожиданности. Совсем нечасто она оказывалась такой смелой.        Абрамова медленно отстранилась на пару сантиметров, чтобы заглянуть в глаза. Вся облитая солнечным светом, застыла над ним, словно завороженная — замерла в неудобной позе, склонившись над ним; и это, отчего-то немного напомнило то, как склонилась Дева Мария в церковных иконах над своим искалеченным сыном; ее смирение, горечь, боль и абсолютная любовь.        Дементьев, действительно, никогда не был истинно верующим по всем канонам христианином — он финансист и математик, что всю свою жизнь находил смысл в цифрах, разбивая мир на составляющие в формулах и процентах, и знал, что и откуда берется, но в это мгновение, именно в это — Дементьеву, будто в раннем детстве, снова искренне верилось...        И сейчас он смотрел и не мог отвести от нее взгляда. И какое-то время не видел ничего, кроме ее глаз.        Закатный темно оранжевый свет падал ей прямо на лицо, высветляя темную охру ее глаз в чистый золотисто-янтарный цвет. И то, как она смотрела на него в эту секунду, то, под каким углом на нее, преломляясь, падал теплый свет...        Резкая слепящая боль ударила по его вискам. Глубоко подавленное, ненужное, отрицаемое им, начало мелькать вспышками в голове.       Это все уже было с ним.       Он это уже видел.        Перед ним сейчас была не она.        А (не)она продолжала на него смотреть, словно завороженная: ее узкие губы дрогнули, раскрываясь, зрачки расширились, нефтяным пятном растекаясь по янтарной радужке...        И в этот миг Дементьев увидел в их зеркальном влажном отражении самого себя, а еще...        Обожание.        Поклонение.        Фанатичный экстаз.        Словно фанатику явился Иисус из плоти и крови, наконец, проснувшийся, открывший глаза, дышащий, живой, истекающий кровью на ее руках.        Но самое главное он почувствовал это. Он видел себя ее глазами. Чувствовал влажность собственной крови, жар своего тела. Тяжелое биение сердца в грудной клетке. Нервный ток пульса по венам. И желание...        Желание, что сравнимо с жаждой. Желание всепоглощающее, завладевающее сознанием, порочное, грязное, которого не должно было быть...        Желание, от которого по его внутренностям полз огонь, от которого вены обугливались изнутри. От которого он сходил с ума.        Желание к собственной матери.        Полная картина изгнанных воспоминаний о той темной ночи, когда он впервые захотел свою родную мать, всего лишь оттого, какими восторженными глазами она смотрела избитая на его отца — отчетливо встала перед глазами, вызывая всплеск острой слепящей боли по вискам.        Тело словно сжало прессом со всех сторон, суставы вот-вот треснут внутри. Слух полностью заложило, и образовавшаяся тишина была омерзительной, громоздкой, всеобъемной. Тишина закладывала уши, а перед глазами все знакомо стало заволакиваться ржаво-алым. Все вокруг было ржаво-алым. Вдох не доходил до легких — воздух царапался через изрешеченную в кровь гортань. Он начал задыхаться. Пузырьки кислорода ощущались паразитами под кожей — чесались, хотелось порваться по швам.        Дементьев совсем не двигался. Полностью оглушенный, пораженный, выбитый из всяческих рамок нормальности...        Девочка же, восприняв его оцепенение по-своему, сильно раскрасневшись от неловкости, начала было отстраняться.        И этим рефлекторно заставила его вцепиться в нее, не отпуская, нуждаясь в ней. Он резко сел, приняв вертикальное положение, прижимая ее к себе, целуя в ответ больше механически, рефлекторно, неосознанно.        Ее же поцелуи выходили лихорадочными, горячими, влажными, губы снова мазали мимо губ, попадая в его скулы, щеки, коснулись подбородка. Отчаянного нетерпения в каждом ее действии становилось все больше. Когда ее подрагивающие пальцы начали расстегивать ряд пуговиц на его рубашке, он перехватил ее за запястья, едва ли не отталкивая их от себя.        Все в происходящем сейчас было не так. Не то.        Ему не нравилось. Его разум горел в огне. В больных и грязных воспоминаниях, которые пустили в нем механизм саморазрушения, механизм зачерствевший, обросший патологичными чувствами; он с этим не справлялся.        У Дементьева больное влечение, глубоко вросшее, такое нельзя вырвать, от такого не избавиться.        Подобное греховно-уродливое нужно зарубать в себе на корню еще в самом начале.        Абрамова, не понимая почему он ее отталкивает, подняла на него вопросительный взгляд своих чертовых золотисто-янтарных глаз, которые, словно обманчиво, смотрели вглубь его и видели всю его уродливую темную суть.        Обманчиво — потому что ни черта она не видела.        «Не смотри на меня так!» — зло, практически яростно, забилось в его голове.        «Ты не имеешь на это права!».        «Ты ни черта не знаешь обо мне!».        «Ты!..».        Сознание подтапливала темнота, перед его глазами все начало мерцать — мир смешивался, дробился на осколки, и слепая первобытная ярость вскипела внутри Дементьева, растравливая душу. То немногое, что от нее осталось.        Рефлекторное темное, патологично-нездоровое агрессивное возбуждение воспламенилось в его теле, как соломенное поле охватило разом пожаром от искры. Из-за него пересыхало во рту и начинали дрожать пальцы — знакомо и противно.        Он вновь хотел боли, страдания и темноты. Он нуждался в этом. Всю свою чертову жизнь нуждался.        Он хотел ее.        Но не так. И не здесь.        Не под этими закатными лучами, высвечивающими в янтарное золото ее глаза.        — Не здесь же, — отчетливо охрипшим голосом повторил Дементьев ее же слова, усилием воли разжимая хватку и отпуская ее тонкие запястья. — Это не самое лучшее для этого место по всем санитарным нормам.        И следом привычно иронично усмехнулся ей.        Словно ему всего лишь забавно и смешно, не более.        Его мир трещал по швам и разваливался на части, но вот только это никак внешне не отразилось на выражении его лица. Все потому, что удерживать на своем лице намертво прибитую насмешливо-высокомерную маску, чтобы не происходило в жизни — все еще основа его существования.        Даже подыхая, будет держать на губах едкую усмешку.        Этот больной рефлекс ничем из него уже не выжечь.        И все же ему странно от того, что девочка так ничего и не заметила в этот вечер. Настолько странно, что все происходящее начало казаться заевшим температурным сном.        Слишком нереально, фантастично, неправдоподобно...        Когда он привез ее к себе в теневую квартиру, солнце успело почти полностью сесть за горизонт.        Пройдя в гостиную, он первым делом налил себе полный стакан виски и, запрокинув голову, выпил залпом все. А затем сразу же повторно наполнил стакан, как услышал из-за спины осторожное:        — Я сейчас чудом упросила маму, чтобы она отпустила меня сегодня с ночевкой.        Дементьев на мгновение замер от звука ее голоса: повел челюстью, как от хорошего удара в скулу, прикрыл глаза и попытался прогнать мерзкую муть эмоций.        За один лишь сегодняшний вечер их вылезло предостаточно. Больше обычного. Их обилие рябило перед глазами, окрашивало мир в алые оттенки, раздражало, невольно хотелось как по малолетству — ударами, выплеском агрессии вытравить их изнутри, заставить заткнуться.        Он осушил второй стакан высокоградусного, чувствуя, как порок, растекаясь с алкоголем, постепенно начинал опалять живительным теплом его внутренности. Чувство, когда похоть перерастает в животную страсть — было прекрасно ему знакомо.        — Какая ты у меня умница, — сухо процедил он, с предупреждающим громким стуком опуская стакан на журнальный столик и разворачиваясь к ней. — Подойди ко мне, золотце мое.        «Беги отсюда, пока не поздно», — рефреном отозвалось в его голове.        Девочка не бежала.        Когда она с послушной доверчивостью подошла к нему, Дементьев аккуратно, почти нежно, окольцевал пальцами ее маленький подбородок, запрокидывая ее лицо, заставляя ее смотреть на него, и сжал его практически в металлической хватке: силой удерживая и не давая шанса отстраниться.        Но Абрамова и не пыталась.        Она своими влажно-блестящими, широко распахнутыми темно-охровыми глазами смотрела прямо на него...        Не оставляя ни себе, ни ему никакого шанса на спасение.        Тьма застыла по углам — черной мазутной вязкостью. За его височными костями начала пульсировать давящая боль, дыхание отяжелело, сбиваясь от жестокого предвкушения.        Он потянул ее, полностью покорную, за собой в темноту спальни.        Отсвет уличных фонарей, лившийся из незашторенных окон, слабо очерчивал профиль Абрамовой: крохотная искра тлела в изгибе ее часто трепещущихся ресниц, неяркий блик лег на тонкую переносицу, будто желтоватый мазок свежей краски.        Все остальное пространство спальни было сожрано полумраком позднего вечера: здесь почти темно, но в душе Дементьева гораздо темнее.        Она быстро оказалась полностью обнаженной в его руках. И тело девочки по-прежнему рефлекторно расширяло его зрачки, учащало дыхание и пульс. Нежные выступы оголенных плеч, по-птичьи хрупкие острые ключицы и белая, отзывчивая кожа, соблазнительно-желанно покрывающаяся гусиными мурашками при малейшем к ней прикосновении.        У нее слишком тонкие косточки, которые ему ничего не стоило бы при желании сломать одним чрезмерно сильном сжатие рук.        Участившееся биение ее сердца отсчитывало секунды, словно свихнувшийся метроном, вводящий Дементьева в транс.        И в это самое мгновение он как никогда прежде чувствовал, что Абрамова находилась в его полной власти. Он напомнил себе об этом, потому что в ее взгляде на него совсем не было страха. Она не боялась его. Хотя, по-хорошему, должна была. И, совсем напротив, в ее взгляде сейчас было слишком много чуждого ему: чего-то, что он никогда не был способен понять.        Слепого абсолютного доверия и любви.        Как долго это в ней сможет продержаться?        Дементьев протянул к ней руку прежде, чем успел себя одернуть, и прикоснулся: провел ладонью вдоль ее маленькой груди, пересчитал дуги ребер под тонкой кожей, спустился вниз по животу и еще ниже, ловя мимолетную дрожь ее тела.        В его движениях сейчас совсем не было былого трепета, словно он прикасался к чему-то святому, но появилась вдумчивость и холодный расчет.        Дементьев решил для себя, как это будет сегодня.        Он буквально опрокинул ее спиной на кровать, чтобы практически сразу жадно подмять ее тело под себя.        В этот раз между ними совсем минимум прелюдии.        Обхватив ладонью ее тонкую шею, Дементьев потянул ее на себя.        Девочка по ощущениям подавилась воздухом, задыхаясь, раскрыла рот только по наитию, чтобы позволить увлечь себя в жадный поцелуй. Затем, крепко зажмурив глаза, выдала тихий стон в его губы и обхватила обеими руками за затылок.        Он коленом широко развел в стороны ее колени.        Головка его члена мягко двигалась вверх и вниз, легко скользя по влажным складкам. Почти неощутимый нажим — и она тут же нырнула, буквально «проваливаясь» внутрь.        Абрамова выдохнула всхлипом, прогибаясь под ним, крепче обхватывая его шею руками.        С кратким мучительным ожиданием, ровно как и с осторожностью, было покончено. Дементьев вгонял быстро и глубоко, почти до упора.        Ему нравилось, как девочка влажно всхлипывала ему прямо в губы, как крепко обнимала его за шею, как гладила спину своими маленькими горячими ладонями. Ему нравилась эта шелковая теснота-теплота, обволакивающая и так жарко сжимающая его член.        Ему нравилось при этом видеть ее лицо. Ловить ее масляный поплывший охровый взгляд на себе...        И в голове забилось болезненно-злой пульсацией:        «Ты ведь никогда и не брал ее по-другому. Тебе же нужно видеть ее лицо. Ее глаза».        А в следующее же мгновение бесцеремонно и грубо, словно на все сильнее возгорающемся внутри патологично-нездоровом агрессивном кураже, захотев что-то доказать самому себе, он перевернул ее к себе спиной и поставил на четвереньки.        Абрамова лишь выдохнула из себя что-то тихое, удивленное и почти испуганное, но не попыталась вырваться. Послушно все стерпела, даже когда ее прогнули раком на кровати, грубо вжали щекой в матрас и снова вставили.        Это было что-то непривычное. Раньше он себе такого с ней никогда не позволял. Не хотел пугать и делать больно.        Однако все происходящее было для него обыденным в постели с другими.        Но не с ней.        Когда Дементьев пропихнул сразу глубоко, практически до упора, только тогда девочка звонко вскрикнула и резко дернулась под ним, рванувшись вперед.        — Не так... Подождите. Больно... — неразборчиво захныкала она, но получив очередной глубокий грубый толчок, громко закричала уже в голос: — Больно! Мне больно! Вы делаете мне больно! Хватит!        «Это еще не больно, золотце мое».       Это всего лишь разогрев.        Дементьев давно смирился с собственной патологично-нездоровой потребностью в боли. Ведь ничего больше было не способно утолить его жажду и принести облегчение пылающему в огне сознанию. Только болезненная реальность, выкрученная на излом, только настоящая, живая боль внутри все еще вырывающегося чужого тела.        Только это одно и могло его заставить снова чувствовать до того, как в его жизни не появилась эта солнечная девочка.        И можно сколько угодно обманывать самого себя, что ему этого не хотелось никогда с ней. Хотелось. Но до этого момента желание не причинять ей боль и относиться как к локальному божку в своей жизни — было в нем сильнее.        Но конкретно в этом мгновении, это больше, чем одержимость. Больше, чем желание причинить боль другому, больше, чем ненависть, больше, чем даже он сам.        И он был не в силах это контролировать.        Однако происходящее сейчас было не по-настоящему грубым. Дементьев прекрасно это осознавал. Ведь относись он к ней иначе — все бы было по-другому, более жестоко, как было для него привычно. Как он и поступал с прочими женщинами в своей постели, когда его вела потребность в боли. Дементьев бы запустил жесткую руку Абрамовой в волосы, грубо и безжалостно потянул бы, заставив ее вскинуть покрасневшее зареванное лицо — и толкнулся бы членом ей в рот. С аморально-темным наслаждением наблюдая, как она из последних сил вертит головой, пытаясь избежать проникновения, как пачкаются в крови и выступившем предэякуляте ее щеки. Слушал бы отчаянные, жалобные всхлипы, которые на деле всегда только сильнее распаляли и заводили. А после бы — заставил ее замолчать и с хрипом подавиться членом, вбившимся глубоко в ее горло.        Подобное ему нравилось, и всякий такой раз, в процессе, у него за ребрами, словно разверзалась ненасытная черная бездна.        Дементьев грубо еще раз толкнулся в нее на полную длину, чувствуя ненормально острое, близкое к оргазмическому удовольствие, когда грубо, как еще ни разу не делал, вгонял член глубоко в нее, практически упиваясь ее трепыханием под собой, плачем, криками и мольбами.        И затем еще раз, и еще...        Пространство вокруг сжималось до невозможной тесноты — даже вздохнуть было сложно. Слишком хорошо.        Его глаза закрылись, все тело содрогнулось, а по венам бежал огонь, сметая все мысли. На это время он был Богом. Он был бессмертен. Он проник в самую суть этой гребанной жизни, он отомщен и воскрес, омытый зыбким солнечным теплом, согретый первыми лучами, очищенный от всех своих грехов сразу и получивший еще один шанс.        Еще один шанс...        Но когда он на мгновение раскрыл глаза, перед ними не было никакого солнечного света, лишь темнота, очертание изломанного тела под ним и надрывный чужой плач в ушах...        Еще несколько секунд оргазмической эйфории в теле — и беспощадная реальность вогнала в его позвоночник ледяной стержень. Сперма, толчками сброшенная вниз, растворялась в опаляющем жаре.        А привидевшееся секунду назад солнце на деле оказалось фальшивкой — таким же мертвым, как он сам.        Таким же пустым и ненастоящим.        Отвратительный ком тошноты ударил прямо по его солнечному сплетению, заставив инстинктивно остановиться, перестать грубо вколачиваться в чужое, отчаянно вырывающееся тело.        Реальность снова подвела его: она размазалась в грязь, смяла стены вокруг, как в бумажный ком, разбила все в щепки и на осколки. И сквозь грохот обломков, Дементьев слышал эхо далекого, полузабытого голоса внутри своей головы — в этом голосе звенело чье-то (его) погибшее детство, этот голос переполнен горечью и слезами мольбы; этот голос срывался, хрипел, умолял кого-то выше:        «Прости его, ибо не ведает он, что творит!».        «Боже, прости его!».        «Ибо не ведает он!..».        — Мне больно! Больно! Пожалуйста! Хватит!        Дементьев вновь уже окончательно распахнул глаза, как если бы очнулся из худшего ночного кошмара. Отстранившись и отпустив громко хнычущую девочку, попытался взять под контроль сбитое дыхание и унять мерзкую дрожь в теле, но вместо этого лишь чувствовал, как по лбу стекает соленая капля пота.        Комната не смялась. Мир не разрушился в щепки. Все вокруг было целым. Но вот только не Абрамова...        В панике ринувшись от него в сторону, она забилась в уголок постели и обиженно капризно поджимала губы. Все ее лицо стало покрасневшим и влажным. Казалось, что дорожки слез на щеках вот-вот превратятся в морские волны и утопят его, унесут на дно.        Кровавый ад.        Он не сводил с нее своих глаз, и ее покрасневшие глаза (ее чертовы янтарные материнские глаза) после всего случившегося все равно были прикованы к нему так, словно он — самое драгоценное, что было в ее жизни; словно он — самая большая ее боль; словно она — все равно заведомо простит ему все; словно она любит его настолько, что боится отвести взгляд.        На самом деле, никто не смотрел на него так.        У них были одинаковые глаза. Но его мать никогда так не смотрела на него.        Мысли смешивались у него в голове и отскакивали друг от друга, словно магниты с разными полюсами. Их слишком много, от них паршиво до тошноты, и вслух Дементьев произнес лишь одно:        — Прости меня.        Прикрыв глаза, он утер влагу со лба ладонью, сжал переносицу пальцами, пытаясь прийти в себя.        Пространство между ними стянула звенящая тишина; в этой тишине было слышно, как все реже и тише шмыгала носом девочка, как волнуется тяжелая ткань штор от порывов ветра и как глухо бьется в грудной клетке его сердце.        — Я не хотел.        Ложь. Конечно же, он хотел.        Дементьев не помнил, когда перед кем-то еще извинялся, но сейчас не мог остановиться:        — Прости меня, — снова температурно повторил он. — Прости.        Он поднял на нее глаза, Абрамова, совсем успокоившись и перестав плакать, смотрела на него в полной растерянности. Слишком пораженная всем произошедшим. А затем доверчиво протянула к нему руку и, коснувшись его плеча, тихо произнесла:        — Все хорошо. За что вы извиняетесь передо мной? Да, было немного неприятно, конечно... но не совсем уж плохо. Я просто не ожидала. Просто не делайте так больше, хорошо?..        Ее мягкое прикосновение, как и сказанные ей слова, обожгли его кипятком.        Она совсем, кажется, не поняла, что сейчас между ними произошло. И что вполне могло произойти дальше, не останови он самого себя.        И смотрела на него снова с такой слепой доверчивостью, а не бежала от него прочь, как от чудовища, каким он и был...        Дементьев ее совершенно не понимал.        Так было нельзя. Это было слишком даже для такой наивной малолетней идиотки, как она, ведь прекрасно увидев сейчас всю черноту и грязь его души, все равно безоговорочно доверяла и смотрела на него так...        Он почти ненавидел и презирал ее за это.        Ведь в один из дней Дементьев не остановится, и ее покорное христианское смирение — сыграет с ней жестокую шутку, развязав ему руки.        Он перейдет грань, окончательно потеряется в своем безумии и уже не сможет остановиться, как она ни будет плакать и умолять его прекратить.        Потому что ему всегда нужно будет больше.       666        Утро следующего дня выдалось настолько одуряюще солнечным, что хотелось спрятать куда-нибудь от слепящих лучей свои уставшие раздраженные глаза.        Пока Дементьев вез девочку обратно к ней домой, салон автомобиля весь заливался множеством лучей. И солнечные зайчики застревали, путаясь в ее бисерном ожерелье и фенечках на руках, золотили скулы и подсвечивали волосы, что все чаще и чаще из каштанового уходили в чистое чертово золото.        Девочка пространно о чем-то говорила по пути, но Дементьев, совершенно не спавший этой ночью, был молчаливым и отстраненным. Весь запертый в неизвестность с опасением спросить у нее прямо о произошедшем между ними этой ночью и получить не тот ответ...        Внутри него все еще выворачивалось и сжималось тошнотворное чувство, которое хотелось выблевать за первым же поворотом.        Когда автомобиль мягко припарковался на привычном месте у поворота, прошло несколько долгих минут, потому что Абрамова привычно умудрилась заснуть, а Дементьев не хотел ее будить.        Девочка мило щурилась во сне, когда рассветные лучи падали ей на лицо. Именно они ее и разбудили.        — Что, уже приехали? — все же раскрыв глаза, спросила его она, закрывая ладонью свой долгий зевок. — Так быстро...        Он ничего не ответил.        — Ладно, я, наверное, уже пойду. Не буду вас задерживать. Увидимся послезавтра. Люблю вас.        Ее слова врезались в него под стук учащенного пульса — неровно и рвано и слишком нечетко, чтобы попытаться понять; смысл не важен, важен только отражающийся звоном в голове ее голос и мягкая улыбка солнечной девочки, которая парадоксально все еще его не боялась...        Прежде, чем выбраться из салона и уйти, Абрамова оставила осторожный поцелуй на его щеке и, кажется, абсолютно не замечала того, что с ним происходило...        Словно это не у него вчерашняя мятая рубашка, легкая щетина на лице, начатая бутылка виски, больная ухмылка на губах, колюче-горькая, и безумие не разлито кромешной чернотой на дне зрачков.        Будто это все абсолютно нормально и естественно.        И когда маленький силуэт пропал за поворотом, Дементьев неожиданно зацепился своим больным взглядом за большой рекламный баннер над лобовым стеклом автомобиля с огромным глазом.        Все тот же. С рекламой линз и крупно напечатанным слоганом «Очисти свой взгляд! Посмотри на мир другими глазами».        Дементьев долго, практически не моргая, пристально смотрел на этот дурацкий рекламный баннер, рассматривая и сам глаз, и надпись.       И, наконец, понял всю злую иронию.        А затем начал хрипло смеяться, долго и едва ли не до слез.        И когда смех его оборвался также резко, как и начался, тогда к нему вновь пришла иррациональная злость.        Дементьев, наощупь найдя бутылку, сделал из горла несколько щедрых глотков виски, завел машину и нажал на газ. Внутри ворочалось что-то большое и тяжелое, перед глазами расширялась алая пелена, и ему казалось, что он или сдохнет прямо сейчас или кого-нибудь убьет, потому что такое внутри просто так не могло заткнуться.        Алкоголь расслабляюще-пьяняще растекался по внутренностям; мысли были перепутаны несуразным комком морских проводов, смысл терялся.        Какого же черта?!        С визгом резко прожав тормоза перед пешеходным переходом, Дементьев, отпустив руль, на мгновение прикрыл глаза, чувствуя, как бьется и пульсирует острой болью в висках. И про себя медленно стал считать:        Раз.        Два.        Три...        Медленный выдох. Светофор загорелся зеленым, но он остался стоять на месте. Позади начали раздаваться недовольные гудки из прочих машин.        Дементьев раскрыл глаза, по которым сразу же ударили солнечные лучи. В момент, когда весь его мир должен был разваливаться-распадаться на осколки, что, застревая где-то на изнанке грудины, вспарывали ее, он снова не чувствовал ничего.        Ни-че-го.        Ни злости, ни брезгливости, ни сожалений, ни разочарования, ни удивления. Ничего нет. Внутри только бездна, что пустотно-черным затягивала его все ниже и ниже. И от понимания патологически больного исхода ему снова хотелось хрипло засмеяться и позвонить своему чертовому психотерапевту.        Ведь все, что нас не убивает, делает психотерапевтам высокие зарплаты.        — Я удивлен, что вы снова назначили встречу, — признался Шолохов. — Что-то случилось?        У Дементьева впервые за все время в этом кабинете мятая вчерашняя рубашка, откровенно больная ухмылка на сухих губах и взгляд, который сильно отдавал безумием, что разлилось кромешной чернотой на дне его зрачков:        — Я вспомнил ту ночь.        Падающие на его белый лоб темные пряди волос не сочетались с его воспоминаниями, кроваво-красный отсвет произошедшего в его темно-зеленых холодных глазах словно предупреждающий знак. С ним что-то патологически неправильное и извращенное; он вывернут, изломлен и испорчен — и, скорее всего, его психотерапевт впервые сейчас осознает, насколько сильно.        Все его сознание небрежно шито-перешито ржавыми нитками наружу. Месиво из гнилых воспоминаний, чувств, привязанностей било по нервам, расходилось по ним импульсами-ожогами.        Боль невыносимо остро драла височные доли. И от нее никуда не деться. Некоторые вещи, как оказалось, нельзя было вылечить, и, через почти полжизни в отчаянных попытках забыть, это осталось внутри на всю жизнь.        Однако Шолохов, сидящий напротив, не казался сильно удивленным его признанию. Переворачивая блокнот в своих тонких пальцах, он лишь по-профессиональному отстранено поинтересовался:        — Что послужило толчком к воспоминанию об этом?        А вот это уже было самым интересным.        — Кажется, я уже вам рассказывал про свою ученицу? — едва сдерживаясь от хриплого больного смеха, спросил Дементьев. — Так слушайте…