О нем

      Дементьев был с самого утра совсем не в духе (и это очень мягко сказано); это отчетливо просматривалось в его остро-ледяном распарывающем взгляде, что плавно, словно хорошо наточенным лезвием, разрезал входящих в его кабинет учеников девятого “Б” класса. Ровно до того момента, пока не замер на маленьком сгорбленном силуэте девочки, что робкой неуверенной тенью появилась на пороге.       Однако Абрамова, избегая даже намека на зрительный контакт с ним, быстро прошла мимо, сразу же нырнув за свою парту. Низко опустила голову над потертой столешницей почти с христианской кроткостью жертвенной овцы на заклании.       У нее даже хватило совести выглядеть испуганной и пристыженно-виноватой.       Всё же не каждый день заставляешь взрослого мужчину прождать себя весь вечер, чтобы так и не прийти.       Будто у него вагон свободного времени. Будто, отчего-то, полностью уверенная в том, что он в очередной раз спустит ей абсолютно любую выходку на тормозах. Будто это все в чертовом порядке вещей!       Кому расскажи – не поверят!       Настолько нагло его еще никогда в жизни не динамили. И кто? Шестнадцатилетняя маленькая девочка.       И ему даже на мгновение стало смешно до невозможного от всего абсурда своей жизни.       Урок у девятого “Б” прошел на удивление спокойно и без эксцессов. Девочка старательно не смотрела в сторону Дементьева, у которого лишь скулы на гладковыбритом лице выделялись резче, чем обычно. И на этом все. В остальном же полный контроль из насмешливо-безразличной маски на лице, будто ему и дела не было.       И словно приободрившись отсутствием всякой реакции с его стороны, со звонком Абрамова, как ни в чем не бывало, перекинув сумку через плечо, хотела просто уйти.       Потрясающая в своей непробиваемости наглость!       Но прежде, чем выйти, она, словно запнувшись на месте, остановилась и загнанно-коротко взглянула на него. Впервые за этот день. И встретившись с его предупреждающим взглядом (уже совсем не равнодушным), у нее все же хватило благоразумности тихо опуститься обратно за парту.       И, к его раздражению, прочие ученики девятого “Б” разбредались из кабинета совсем неспешно, долго копашась за своими местами и вполголоса переговариваясь друг с другом. Выходя же из класса, дети роняли ему вылизано-вежливое “до свидания, Александр Владимирович!”, на что он лишь безразлично кивал им в ответ.       Из окон кабинета математики на улице после трех дней дождя грязно и сыро, как и всегда. В его душе зло и погано, как, впрочем, и всегда.       Даже выглянувшее из свинцовых туч солнце сегодня напоминало собой расплескавшуюся по небу бледную желтую желчь.       – Дарья? – когда за последним учащимся закрылась дверь, насмешливо протянул ее имя Дементьев, никак не выдавая своего острого недовольства. – Убегаешь?       – Нет, я просто не смогу сегодня остаться, – отчего-то трагичным шепотом произнесла она.       Кажется, подобным драматично-убитым тоном маленькие девочки-подростки любили вызывать ажиотаж у сверстников из интриги вокруг себя.       И, по всей видимости, это должно было произвести на него неизгладимое впечатление.       Вот только незадача: ему было настолько плевать, что даже жалко.       Он лишь с мягкой снисходительностью ей улыбнулся, ничего не говоря и не перебивая, давая ей и дальше разыгрывать свое представление с жирной пометкой “вы не так меня поняли!”.       – Извините, что вчера ушла, не предупредив... – с поистине страдальческим выражением на лице продолжала свою горестную исповедь Абрамова: – Были неотложные дела...       Дементьев даже сначала подумал, что ослышался. Но нет...       Неотложные дела были именно у маленькой шестнадцатилетней девочки, а не у него самого, что вчера ради встречи с ней перенес несколько важных встреч и отодвинул на завтра собрание совета правления.       Подобного бредового сюрра в жизни он не чувствовал уже давно.       – И сегодня дела? – лишь поинтересовался Дементьев; в его голосе не было сочувствия, участия и мягкости, в нем лишь плескался заиндевевший мед, тягучий и плавный, произнесенный с незаинтересованной ленцой.       Это было совсем не той реакцией от него, которую ожидала девочка.       Последовала секундная неловкая заминка, и она с промедлением кивнула ему. А затем неудачно попыталась скрыть свое замешательство, но ее тонкие, сцепленные в замок, пальцы на парте сжались крепче, до побеления в костяшках, выдавая ее нервозность.       До нее все никак не доходило, что перед ней не ее сверстник, с которым бы работали подобные подростково-манипулятивные “спектакли”.       – Ладно, ничего не поделаешь, – помог ей Дементьев с этим “пониманием”, равнодушно подытоживая: – Беги, раз тебе нужно.       – То есть?       – То есть до свидания, Дарья.       Ее брови на мгновение жалобно дрогнули, а затем все лицо застыло, как тонкая корка льда на поверхности воды.       Она, не двигаясь, сидела за своей партой, и тогда он ядовито поинтересовался:       – Что-то еще, Дарья? У тебя, кажется, были дела, – закономерность его едкого напоминания, словно ударила ее логичностью и не наигранным равнодушием: констатация факта с завидным хладнокровием.       Девочка открыто вздрогнула в тонких плечах, одеревеневше все же поднялась на ноги.       Вся напряженная, смотрела на него своими темно-охровыми глазами загнанно и непонимающе, будто только сейчас в полной степени осознав, что мужчина перед ней когтистый и эмоционально сложный, который совсем не склонен бесконечно потакать ее капризным взбрыкам.       И теперь совершенно не понимала, что ей делать с этим открытием.       – Да... – после короткой паузы потерянно кивнула она, а затем, сжав от обиды свои тонкие искусанные губы, ринулась прочь из кабинета.       И он позволил ей уйти. Не остановил.       Ему было почти плевать.       С него давно было достаточно всех этих ее пубертатно-подростковых взбрыков и капризов. Дементьев больше не собирался бесконечно идти ей на уступки, помогать, вытягивать из нее клещами причину очередной нелепой обиды и складывать за нее кубики правды.       Ради всего святого, с него и правда достаточно.       Кроме того, он не раз ее уже предупреждал, что скоро ему это может приесться.       У Дементьева к ней сильное и неподконтрольное, обжигающее под кожей, рефлекторно тянущее. Но вот только все же настал день, когда он страшно устал от ее детской инфантильной придури.       666       Исходя из опыта прошлого, он ожидал, что теперь, уж точно праведно обидевшись, Абрамова еще какое-то продолжительное время и дышать в его сторону не решится.       Однако девочка на следующий день смотрела прямо на него так, будто хотела ему что-то сказать.       В ее темно-охровых глазах плясал болезненно-мутный отблеск, возникший от нерешительности. Ее бледное лицо в тени его фигуры. Приоткрывшиеся губы, прямой взгляд снизу-вверх...       Их встреча получилась случайной. Она замерла напротив него в переполненном учениками школьном коридоре, мучимая сковавшим все ее маленькое тело напряжением и неизвестным выбором.       И это было странно-нетипично для нее.       – Здравствуй, Дарья, – первым нарушил молчание он, следом не удержавшись от ядовитой поддевки: – Как твои важные дела?       И, наконец, хорошо знакомая ему реакция: после его вопроса она сильнее сжала плечи и опустила глаза вниз, словно решив продолжить вчерашнюю (недо)игру в “интригу”.       – Здравствуйте, Алекандр Владимирович, – ее голос был тихим и глухим, он почти утонул в громком гуле школьников, проходивших мимо них. – Все хорошо.       Дементьев же сохранял на лице привычную маску невозмутимой насмешливости, не выдавая собственного нетерпения, что подначивало прямо спросить: “ну какого же черта, Дарья?”.       И все же его упрямая принципиальность оказалась сильнее.       Всему свое время. Она сама должна набраться сил, чтобы подойти к нему и объясниться. Конечно, если бы захотел, он мог бы ускорить процесс: сделать первый шаг, успокоить, уверить ее в том, что он выслушает и примет все, чтобы она ему ни сказала.       “Я никогда по-настоящему не наврежу тебе, ты так и не поняла?”.       Вот что нужно было ей напомнить. Не зря же она сейчас прятала от него глаза, стараясь отдалиться, и была до того напряженной, словно ожидая и дальше от него чего-то колкого и обидного?       – Смею предположить, что и сегодня у тебя дела? – иронично уточнил он у нее.       Абрамова ответила ему не сразу и как будто через сильное преодоление:       – Да...       И что-то в ее поведении сегодня все еще казалось ему странным.       Не понимая причины, он отчего-то инстинктивно чувствовал в этом уязвимость. Внутри у него проснулось звериное чутье, что никогда не ошибалось и было крайне полезным в работе, когда требовалось кого-то дожать. И сейчас это чутье требовательно жглось за изнанкой грудной клетки, провоцируя: хватит ее жалеть, надави и узнай! Из-за чего-то неважного так не должны дрожать и бояться, что-то тут не так.       Девочка все молчала и смотрела себе под ноги совсем отчаянно. И то ли решала, то ли решалась...       В любом случае, уже неважно, потому что она опять прятала от него свои глаза и у него кончилось терпение, накопившееся раздражение оказалось сильнее старых рефлексов:       – Дарья, я не привык разговаривать с человеком, который не смотрит на меня. Мама с папой не говорили, что невежливо пялиться себе под ноги, разговаривая с кем-то?       Она вся вздрогнула от обиды. Ему же было плевать и на это.       Раз уж настолько боится и дрожит перед ним – так пусть это будет хотя бы оправданно.       У Дементьева не просто так за ребрами лишь что-то сильно напоминающее четырехкамерное, но пустое по своей сути. У него всю жизнь отсутствие жалости и перевернутая мораль.       Кроме того, он страшно устал от этой проклятой и забытой Богом среднеобразовательной школы, собственное пребывание в которой трепел исключительно ради нее. Забавного ребенка, что в конец заигравшись, пришла к ошибочному и опасному выводу, что ей теперь с ним можно абсолютно все.       Самое время было, наконец, уже заняться ее ужасным воспитанием.       Урок первый: за все свои необдуманные поступки – нужно отвечать самой.       666       Забавно, что при определенном градусе жизнь начинала протекать медленнее и бесцветнее.       Когда он широким шагом вошел в свой кабинет, все громкие переговоры учеников девятого “Б” резко смолкли, словно кто-то нажал на «mute». Тишина волнами расходилась от первых до последних парт – как круги на воде, поглотившие только что камень.       В последние дни он был совсем не в духе, что не могло не отразиться на школьниках. До урока математики оставалась жалкая пара минут, но воцарившаяся тишина в кабинете осталась статичной до самого звонка.       Солнце пробивалось в кабинет яркими лучами сквозь жалюзи, мягко волнующиеся на весеннем ветру.       Вчера холодно. Сегодня жарко. В этом весь неопределившийся апрель.       Его ладони горели под нефильтрованным падающим с полуоткрытого окна солнцем, над головой – лампочка с электрическими перебоями шесть из семи рабочих дней в этой богадельне; ультрафиолетовые лучи, в привкусе – сухая пыль и нагретая старая древесина.       Дементьев кинул намеренно долгий издевательски-оценивающий взгляд в ее сторону.       Бледность лица Абрамовой под яркими солнечными лучами казалась болезненной. Обесцвеченное золото всегда выглядело жалко, особенно – в пыльно-сером, клетчатом, совсем бесцветном.       В последние дни она стала одеваться в бесцветную одежду без привычной яркости оттенков. И ей до уродливо-отталкивающего не шло отсутствие цвета.       Лениво перелистывая журнал девятого “Б”, Дементьев, чуть склонив голову набок, продолжал наблюдать за тем, как девочка суетливо возилась за своей партой, громко выкладывая на парту школьные принадлежности из сумки.       Упорно делала вид, что сильно занята, что ей плевать, но...       “Но кого же ты хочешь обмануть, моя девочка?”       Ведь Дементьев знал все ее хрупкое маленькое тело, как свои пять пальцев. Знал, как оно нервничает, как злится, как боится, как возбуждается. Абрамова, вся целиком, для него – как открытая книга.       Оттого все происходящее начинало для него походить на дешевый спектакль, где все роли – разобраны, а итог – известен заранее. И все же они продолжали играть.       Над их головами разлетелась ржавая трель звонка на урок. Ученики выдрессировано-механически поднялись на ноги.       – Садитесь. Умственный труд на уроках математики – пробный камень мышления, – Дементьев говорил со своим курируемым классом вкрадчиво, нерасторопно-ленно, но по существу: – Поэтому обрадую вас, дети: по прекрасно составленному расписанию каким-то очень добрым человеком, у нас с вами сейчас стоит три урока алгебры подряд. И все это время мы потратим с пользой, будем, не покладая рук, кидать эти пробные камни в формирование вашего мышления.       И ему привычно никого не жаль.       Ей Богу, ему и слово-то такое незнакомо.       Дементьев совсем не альтруист и не учитель года. Он не собирался облегчать жизнь своим подопечным послаблениями и расслабленно-праздным времяпрепровождением на своих уроках. Пустить же пыль в глаза с ним не получалось, он сходу вскрывал факт отсутствия понимания своего предмета в пустых головах. С ним только напрягать головку, стараться, начать хотя бы что-то соображать и делать. Это, конечно, мало кому из детей приходилось по вкусу, но дело их вкуса – последнее, что его заботило в этой обители беспроглядной тупости.       И к концу уже второго урока математики подряд, состоявшего из однотипных решений разных вариантов пробника ГИА, ученики девятого “Б” были откровенно убитые от великой тяжести почти насильно насаживаемых в их головы “знаний”.       – Понимаю, что у нас с вами остался еще один урок математики, и вы все уже хотите домой и устали, – со звонком на короткую перемену, обратился Дементьев к своему замученному полуживому классу: – Но поверьте: я устал от вас больше. Сейчас пять минут перерыва и дальше за работу.       А чтобы немного взбодрить безмерно “обрадовавшихся” от этого объявления учеников, вместо самостоятельного решения пробников, начал вызывать их на решение к доске.       – Красильников, у тебя в знаменателе только sin(x), а один в поле не воин, – заметил Дементьев, едва скользнув взглядом по ходу решения своего ученика.       – Чего?.. – не понял его парнишка, глупо хмурясь.       Все же ограниченность – не передел.       И с тяжелым вздохом человека, страшно уставшего от всего этого бренного мира, Дементьев “разжевал” ему:       – Говорю: разложи его по двойному углу.       Девятиклассник кивнул и что-то тихо угукнул себе под нос, словно действительно понял. Однако лучше ход его решения все равно не становился.       – Все посмотрите сейчас на доску, – Дементьев привлек внимание откровенно клюющих носом детей к решению. – Красильников, можешь сказать, откуда нам взять синус в числителе? Ты-то точно должен знать.       Повисло угрюмое короткое молчание. А затем парнишка, так и не понявший, чего от него хотят, неуверенно указал на выведенное мелом на доске “х”:       – Ну... типа... вычислить отсюда?..       – Нет. Напряги хоть раз голову и улови взаимосвязь. Тут работает принцип закона улиц. Если у тебя чего-то нет, а тебе нужно, иди на улицу и отбери. Тут так же. Ты же рос в этом районе? У нас в твоем возрасте этот вопрос решался очень просто.       По некогда невосприимчиво-сонному классу робко прокатился рокот тихих смешков, дети заметно оживились.       – Но... это же противозаконно и нечестно!.. – смущенно пискнула Ерохина со своей первой парты.       – Зато эффективно, – равнодушно пожал плечами Дементьев, чем вызвал очередную более продолжительную волну уже открытого смеха учеников.       Девятиклассники, что до этого задолбанно-апатично пялились остекленевшими глазами то на доску, то в свои тетради, будто проснулись после спячки, и, обретя второе дыхание, теперь куда активнее начали работать до самого звонка.       Красильников же, и вовсе “перевдохновившись”, даже остался после урока. Когда как остальные его одноклассники, после разрешения уходить, словно боясь, что учитель передумает и оставит их еще на один дополнительный урок алгебры, спешно собирали свои вещи и покидали кабинет.       И остался парнишка, конечно же, не просто так, а чтобы задать очередной наитупейший вопрос:       – Александр Владимирович, а я вот не понял одно из заданий в Б части, там надо...       – Вот и отлично, Красильников, – холодно перебил его Дементьев, провожая острым взглядом спину спешно покидающей кабинет Абрамовой; и все еще незаинтересованный в трате своего времени на лишнее разжевывание учебного материала вне уроков. – А то я уже начал переживать, что тебе на этих выходных будет нечем заняться.       Абрамова ушла.       Снова.       Он перевел свой взгляд на девятиклассника, и одного лишь темного предупреждения, застывшего льдом в глубине его глаз, хватило, чтобы парнишка тут же, без лишних вопросов, спешно ретировался восвояси.       Впрочем, проверить сегодня его нервы на прочность решила еще одна ученица этого проклятого класса, что осталась самой последней в кабинете дежурной. И которая с нелепым усердием несколько минут кряду терла мокрой тряпкой школьную доску так, словно хотела протереть в ней дыру.       Этих навязчивых цветов жизни на квадратный метр в масштабах его личного пространства становилось слишком много.       – Нестерова, уже давно все чисто, – заметил Дементьев, не отрываясь от заполнения классного журнала.       Вздрогнув от неожиданного обращения к себе, девочка, все же отложив тряпку в сторону, повернулась к нему.       – Александр Владимирович, еще что-то нужно сделать? – с чрезмерной сладкой услужливостью в голосе спросила она в его спину.       Он ленно качнул головой:       – Нет, ты можешь идти.       – А, может, нужно отнести наш классный журнал в учительскую?.. Я могла бы...       – Анна, – с уставшим вздохом оборвал он ее, металлически и с нажатием, как для слабоумной повторяя: – Ты можешь идти.       Остаточное навязчивое внимание школьниц все еще страшно его утомляло. И обычно хватало одного хлесткого одергивания, чтобы подобные маленькие девочки испуганно растворялись в небытие, но конкретно с этой ученицей – все давно носило патологичный случай.       Сколько бы он ее ни одергивал, даже прилюдно при всем классе, Нестерова все никак не успокаивалась. Она продолжала с немым обожанием в глазах смотреть на него с первой парты на уроках, настырно пыталась напрашиваться на дополнительные, порой просиживала до позднего вечера у его кабинета, подбрасывала нелепые скрученные записки в тетрадках...       И даже после его особенно грубых и жестких слов, у нее на дне зрачков все равно продолжала плескаться концентрированная привязанность к нему.       Подобное у девочек-подростков, кажется, не поддавалось никакому лечению.       Все же вселенная – та еще сука, что шутит всегда зло.       Хотя бы потому, что та единственная маленькая школьница, которая представляла для него хоть какой-то значимый интерес в этих проклятых стенах, по злой иронии, сегодня одной из самых первых вылетела из класса со звонком и все последние дни старательно игнорировала его.       И ему должно быть абсолютно плевать, по какой очередной надуманной глупой причине она это делала.       Однако он все равно чувствовал ее отсутствие эти дни, как толчки утекающей из горла крови.       Дементьев прекрасно знал, что из себя представляет этот обидчивый и упрямый ребенок. Он знал, что она не придет. Делать первые шаги и признавать вину – не ее конек. И все равно ловил себя за тем, как все эти дни его взгляд непроизвольно замирал на двери в кабинет. Он почти презирал самого себя за всё это. За то, что рационально-логически все понимая, все равно хотел, чтобы она вошла и согрела собой воздух.       В этом ли не насмешка и парадокс всей его чертовой жизни?       666       Бесконечные перебои с электричеством в этой среднеобразовательной богадельне продолжались. Клочья света из окна неравномерно ложились теплом на его острые скулы, но не согревали, лишь создавали видимость.       На очередном сдвоенном уроке алгебры, где подавляющему большинству учеников девятого “Б” снова совсем не до праздного безделья, его лицо волей-неволей притягивало взгляды из разных концов кабинета.       Иначе и быть не могло. Для девятиклассниц это должно быть интереснее, чем решение бесконечных вариантов пробника ГИА по математике.       И только одна ученица этого класса по-прежнему упрямо не смотрела в его сторону. Пыталась напустить на себя видимость прилежной ученицы, заинтересованной лишь в решениях однотипных уравнений.       Видимость – потому что ни черта она на самом деле не решала.       И именно это и положило начало их “игре”.       Ведь, несмотря на всю напускную видимость “равнодушия”, девочка мгновенно жарко реагировала на каждую его поддевку, раздражаясь в ответ. Ее словно било током от одного лишь звучания его голоса, что насмешливо тянул “Дарья” на каждую ее попытку сбежать или не замечать его.       За всю следующую неделю они буквально стали намагничены взаимным неравнодушием и раздражением.       И они вроде как должны были отдаляться друг от друга, но они, наоборот, клинически притягивались с каждым таким разом. В особенности когда девочка ответно начинала кусаться.       С каждым ее намеренным опозданием на его уроки, невыполненными домашними заданиями, нагло-обиженным ничего неделанием во время самостоятельных и контрольных работ.       Это все снова становилось сложным и нездоровым, но останавливаться они не планировали.       Дементьев из принципа. Абрамова из врожденного упрямства.       И со стороны это ничем неоправданный карикатурный абсурд в квадрате. Ему подобное не по статусу: совсем как самому опуститься до уровня глупого ребенка.       Он впитал в себя едва ли не с рождения принцип: “не нужно из насмешника превращаться в посмешище”, – но сейчас это жизненное кредо более не актуально; внутри у него все ошпаривало кипятком от желания задеть и вывести на эмоции, а охладить было нечем, только поддаваться этому азартному мальчишескому импульсу.       Да и выводить из себя, больно тыкая в слабые места – бесспорный талант, глубоко вшитый в его подкорку.       Тем более Абрамова всегда так забавно на это реагировала.       В этот день, когда она в очередной раз опоздала на его урок, завалила самостоятельную и снова все сорок пять минут делала вид, что его не существует – он задержал ее после звонка.       Это было слишком прямолинейно. Совсем не в духе их поломанной игры в кусание полунамеками. Просто видит Бог, что он пытался сдержаться, но, когда она так открыто игнорировала его, по горлу проталкивалась несглатываемая иррациональная злость.       Что только усилилась в нем, ведь, даже оставшись в его кабинете, она снова прятала от него глаза, опустив их в пол.       – Ты пропустила вчерашнюю лекцию у своего класса на тему полового воспитания, – с отстраненным равнодушным укором заметил Дементьев. – Как нехорошо, Дарья. Директриса специально для вас пригласила врача.       – Я же попросила Федю предупредить вас, что не смогу остаться.       Некормыш, что постоянно раздражающе крутился рядом с ней, действительно подходил к нему вчера. Но лучше бы он этого не делал. Гонцам с плохой новостью отрубают голову. Да и все в нем и без того откликалось в Дементьеве желанием вдавить его тщедушное тельце в паркет, но подобных ущербных котят вроде как не пинают.       – И отчего же не могла? У тебя снова были неотложные и важные дела? – в его голосе яд, намеренно плохо скрытый за насмешкой.       – У меня вчера была запись к стоматологу сразу после уроков. Запись на два часа дня ровно. И я узнала про эту лекцию только накануне и уже не могла перенести прием! – возмущенно отчеканила Абрамова, а затем досадливо скривила губы; вся нахмурившаяся и не понимающая почему так подробно отчитывается.       Привычно забавная до невозможного.       И настолько сейчас явно злилась на саму себя за это унизительное оправдание перед ним, что у самого Дементьева против воли дернулась темная усмешка на краю рта.       – Ты пропустила полезную для себя лекцию, Дарья. На ней рассказывали о важности предохранения и о последствиях ведения ранней половой жизни: начиная с венерических заболеваний, заканчивая незапланированной беременностью. Как по мне – это крайне актуальная тема в наше время для учениц девятого класса, не находишь? Но не переживай, я всегда буду рад провести с тобой персональное практическое занятие о пестиках, тычинках и важности презервативов. Конечно, когда ты уже будешь посвободней от своих неотложных ежедневных дел. А теперь же по поводу твоей самостоятельной...       Он неторопливо стянул с угла стола ее тетрадь и пролистал до последней записи, с каким-то аморальным удовольствием искоса наблюдая за ярко зардевшимися щеками девочки.       – Или все же обсудим с тобой тему полового воспитания?       Абрамовой было некуда ниже опустить плечи и взгляд, но она похвально старалась. Мускулы на ее раскрасневшемся лице отчаянно подрагивали.       – Нет! – с усилием проглотила девочка открытую насмешку над собой, всеми силами стараясь не вестись на его очевидные поддевки.       И на него она снова не смотрела. Донельзя смущенная, она невидящим взглядом уставилась в потертый деревяный паркет под своими ногами.       Дементьев боролся с желанием подойти к ней вплотную и подцепить ее маленький упрямый подбородок указательным пальцем, чтобы смотрела на него. И только на него.       – Сколько же у тебя тупейших ошибок, – вместо этого с нескрываемым презрением заключил он, бегло пробежав глазами по ходу ее решений в тетради.       В ответ она ощутимо вздрогнула.       Он не планировал быть с ней грубым, но слова сами вырывались из него агрессивно-хлестким потоком; слишком уж долго в нем кипело недовольство:       – До чего же ты невежественный и необучаемый ребенок. Мне жаль потраченное на тебя время и уже порядком надоело с тобой возиться, Дарья. Я ставлю тебе неуд и за этот урок, и за проваленную самостоятельную. Еще же раз придешь ко мне на урок с опозданием и с невыполненным домашним заданием – просидишь за дверью в коридоре до самого конца своей учебы, это я тебе гарантирую, – ледяным голосом лениво отчеканил он, пренебрежительно откидывая в сторону ее контрольную тетрадь, и это заставило девочку сразу же возмущенно поднять на него глаза. – Ты поняла?       В самом деле, к чему физическое принуждение, когда с ней всегда было достаточно лишь обидного одергивания?       И резко вскинутое к нему лицо Абрамовой в свете дневного солнца показалось неестественно бледным; с темными кругами под уставшими глазами и с обветренными шелушащимися губами, еще тоньше, чем обычно.       – Да, я поняла вас, – медленно, едва ли не по слогам и с плохо сдерживаемой яростью произнесла она, бесстрашно глядя ему прямо в глаза. – И знаете что, Александр Владимирович: не тратьте свое драгоценное время на такую необучаемую дуру, как я. Сразу исключите меня из этой школы, и дело с концом!       А затем, круто развернувшись и не дожидаясь его ответа, девочка выбежала из кабинета, громко хлопнув за собой дверью. Да так сильно, что мелкой белесой пылью с потолка посыпалась побелка.       Уже и забыл то, насколько Абрамова становилась отчаянной, если загнать ее в угол. И Дементьев не знал, завораживающе это или пугающе, потому что, будь на месте девочки кто-то другой – он бы доходчиво ему объяснил, что такое вежливость и субординация, болезненно и грубо.       Но это была Абрамова. Все еще чертово исключение в его жизни. И последнее, чего бы он хотел – быть по-настоящему жестоким с ней.       Пусть даже она сама и напрашивалась на это всеми силами.       666       Впрочем, всеми силами напрашивалась она и не только на жестокость, но и на неприятные профилактические беседы с ним, но уже как со своим непосредственным классным руководителем.       Всю эту неделю включительно из каждого угла учительской на Дементьева обрушивалось драматично-взволнованное квохтанье учителей и завучей:       – Александр Владимирович, что происходит с вашей Абрамовой? Совсем перестала учиться!       – Александр Владимирович, вынуждена вам доложить, как классному руководителю, что ваша Абрамова сильно начала скатываться по моему предмету, нужно принимать какие-то меры!       – Александр Владимирович, а вы знаете, что ваша Абрамова снова получила сегодня на уроке “двойку”?       Дементьева невольно забавила сама формулировка в этих массовых жалобах:       “Ваша Абрамова!”.       Давно ли она стала его Абрамовой?       В остальном, конечно же, он знал. Про резкую потерю всякой мотивации к учебе к концу учебного года главной отличницы из девятого “Б” класса ему только разве что мертвый в этой богадельне не рассказал.       Даже больше: он прекрасно был осведомлен обо всех ее уходах с последних уроков, несделанных домашних заданиях и полном игнорировании требований учителей на своих занятиях.       И в конце этого рабочего дня Дементьев вальяжно-ленно опирался плечом на косяк двери в учительскую, в очередной раз с преувеличенной внимательностью выслушивая претензии к скатившейся успеваемости своей Абрамовой.       И это в совокупности всего происходившего в рамках его жизни так сюррно.       На часах шесть вечера, у него в кабинете целая стопка непроверенных контрольных работ у трех классов сразу, после проверки которых его ожидало просидеть с банковской документацией по своей основной работе до поздней ночи (если не до самого утра).       А он стоял и выслушивал от искренне взволнованной учительницы, как Абрамова завалила сразу все контрольные и самостоятельные по физике на этой неделе (умудрилась ведь!), ни черта не делала на занятии в пятницу, а в субботу и вовсе не явилась на последний урок, хотя ей даже пошли навстречу и согласились дать задание, чтобы исправить оценку.       И что-то давно пора было со всем этим делать. Как бы ни было забавно играть в собственную полную незаинтересованность во всем этом, абстрагируясь от этих новостей-передовиц маской “всёдолампачества” и “это не его дело, хочет назло ему испортить себе будущее – она вольна на это”.       Вот только такими темпами она и, правда, полностью могла испоганить свою успеваемость и существенно снизить шансы на поступление в приличный ВУЗ.       Дементьев прекрасно понимал, что обиженные девочки-подростки – уже диагноз. Обиженная Абрамова – и вовсе локальная катастрофа в первую очередь для самой себя: она абсолютно импульсивно-дурная, без тормозов и с постоянными действиями во вред.       Он мог бы, конечно, не мешать ей и дальше. И это было бы вполне в его стиле. Моральность сдохла в нем еще в зачатке:       Падающего подтолкни.       Вот только...       Вчера в библиотеке, после его навязанной помощи ей в этом чертовом задании по физике и очередной язвительной поддевки, Дементьев все же понял, что с ней происходило что-то патологически ненормальное – даже с учетом юного возраста и чрезмерной склонности к показной драме.       “– Скажите, я была для вас всего лишь забавой, да?”.       В его памяти отпечаталось, как ее лицо сильно покраснело так, словно она вот-вот заплачет, и как это было удивительно уродливо: бордовые пятна на бледной коже, скривившийся рот. Но при нем она похвально так и не заплакала, успела выбежать прочь из библиотеки.       Из-за этого она, скорее всего, и пропустила в субботу этот чертов урок физики.       И не то, чтобы Дементьев чувствовал за эту какую-то личную вину и ответственность, просто ясно понимал, к чему это все идет и какой будет итог.       А он, вопреки своим же принципам, просто не мог позволить ей, по ее дурной привычке, назло всему миру вновь упасть и разбить себе голову о ступеньки.       666       И на деле все оказалось легко до неправдоподобного.       Деньги в этом мире – все еще решали едва ли не все межличностные вопросы и недопонимания.       Пухлого конверта, протянутого через стол на личной встрече директрисе этой богадельни, естественно сугубо как “бескорыстного” вклада на многочисленные школьные нужды, с одной лишь невинной просьбой оказать содействие, чтобы выправить успеваемость одной скатившейся некогда отличницы из девятого “Б” класса – ожидаемо хватило.       Люди и не без того в коррумпированной образовательной системе всегда оказывались сходу крайне понятливыми и расположенными к такой бартерно-рыночной постановке беседы.       Однако обойтись совсем без лишних разъяснений не вышло.       – Я все сделаю и окажу содействие... Но... все же не могу понять... – хмурила тонкие брови директриса, пытаясь что-то сопоставить у себя в голове. – Александр Владимирович, если, конечно, не секрет, почему вы это делаете? Отчего у вас вообще такой интерес к успеваемости этой девочки? Неужели, как классному руководителю, вам настолько нужны годовые отличники в классе?       Он хорошо понимал, что подобные вопросы после его просьбы – неизбежны.       В голосе женщины сквозил жирный намек на подозрение. Сумма в конверте, по всей видимости, показалась ей слишком неприличной для невинной протекции отличницы своим классным руководителем.       Да и где это вообще видано, чтобы просто учитель подобными финансовыми методами решал проблемы успеваемости своей просто ученицы?       Со стороны это и самому наивному идиоту бы показалось крайне подозрительным и едва ли не недвусмысленно греховно-очевидным.       (Оно таким и было, но это уже лишние детали для чужих ушей).       – Нет никакого великого секрета, Анна Павловна. Я просто близкий друг этой семьи. Даже можно сказать, что являюсь крестным отцом девочки, – с мягкой насмешливостью в тоне голоса спокойно начал объяснять Дементьев так, словно ничего странного во всем этом и не было, правда, с усилием сдерживая в гортани вибрацию злого смеха. – И как заведомо заинтересованное лицо, не могу допустить, чтобы она настолько запустила свою успеваемость к концу учебного года. И так получается, что мой интерес личного характера, поэтому я буду вам очень признателен, если этот разговор останется сугубо между нами. Вы же сами прекрасно знаете, как бывает в этих стенах? Неправильно поймут. Я не хочу кидать на нее тень и чтобы шли неприятные разговоры об особом отношении к моей крестнице. Девочка сама по себе умная и старательная, просто сейчас... у нее некоторые личные проблемы, из-за которых она так сильно скатилась по успеваемости.       – Конечно-конечно! У меня в этой школе учились две племянницы и племянник! И уж я-то не понаслышке знаю, какая это проблема в отношении сверстников и учителей к таким детям! – сразу же понимающе закивала головой директриса; всего-то нужно было в (псевдо)доверительной беседе правильно надавить на больное место, как она полностью заглотила наживку. – Это останется между нами! Обещаю вам!       Все же люди крайне примитивны в своей основе.       – Буду безмерно вам благодарен, Анна Павловна, – оскалился он женщине в тягучей усмешке.       666       А на следующий же день в кабинете информатики застал крайне любопытную картину: Абрамова, с едва ли не воинственным видом, горячо упрашивала Крутикову (с которой еще, по всей видимости, не успела поговорить директриса) исправить свою четвертную оценку.       Дементьев даже невольно усмехнулся.       Складывая руки на груди и лениво опираясь плечом о дверной косяк, он с большим интересом наблюдал за происходящим, чуть склонив голову набок.       И ну надо же! Все же к ней вернулись крупицы здравого смысла под самый конец четверти.       Впрочем, как всегда, слишком поздно и оттого совершенно бессмысленно.       Не даром – девочка-катастрофа.       Однако сейчас в шестнадцатилетней Абрамовой Дементьев невольно видел собственные знакомые черты в этом возрасте: стремление к идеальной успеваемости, ответственность, категоричность в утверждениях, упрямость и врожденная вспыльчивость характера. За эти качества ее, как и его в свое время, учителя ошибочно считали заносчивой и горделивой.       Ошибочно – потому что она не была такой на самом деле. В Абрамовой совсем не было его самоуверенной дерзости и надменности. Нет в ней этого сейчас, не будет и через двадцать лет.       Впрочем, своим ослиным упрямством она и ему могла дать фору.       – Не надо говорить с классным руководителем! – ожидаемо, наконец, вспылила Абрамова, когда ее разговор с Крутиковой окончательно зашел в тупик.       Скорее умрет – но свою слабость ему не покажет.       – О чем это не надо говорить со мной? – насмешливо спросил Дементьев в ее спину, наконец обозначивая свое присутствие.       И, кажется, следом услышал испуганный порывистый вздох.       Абрамова медленно обернулась к нему. Тщетно пыталась справиться с сильными эмоциями на побледневшем лице. Ее взгляд несколько секунд похвально держался на его лице взволнованным янтарным бликом, а затем, соскользнув по линии его твердого подбородка, привычно опустился вниз.       Ее пальцы сильно сжались, губы расстроенно скривились, но затем глубокий шумный вздох, и она бесстрашно вскинула голову и посмотрела прямо на него с деланным безразличием, таким показным, таким отчаянным и забавным, что смех зацарапался у него в глотке.       – Ни о чем. Просто обсуждаем четвертную оценку, – сухо отчеканила она.       – Светлана Викторовна, что-то не так с успеваемостью Абрамовой?       – Да! – с воодушевлением поддержала его Крутикова, что достаточно комично сочеталось с выражением псевдо-обиженной горечи на ее лице. – В последнее время совсем скатилась, не знаю, что с ней делать. Отбилась от рук. Даже сейчас стоит внаглую и грубит мне.       Это было на нее похоже. Он прекрасно знал, насколько этот ребенок был агрессивным, плохо воспитанным и несдержанным. Но вот только не с прочими учителями. Карт-бланш на ее истинную вспыльчивую личность в этих стенах был сугубо у него.       Впрочем, это совсем не мешало ему насмешливо подыграть учительнице информатики, удивленно спросив:       – Да вы что?       Крутикова кивнула. Крупные золотые серьги в ее ушах подпрыгнули в такт.       – Я как раз хотела поговорить с вами по этому поводу. Ваша Абрамова всю эту неделю включительно...       И снова ваша Абрамова.       Словно негласной отметкой его собственности.       Уже даже не смешно.       Зато ему смешно было наблюдать за всплеском жаркого негодования от праведной несправедливости на лице Абрамовой, пока информатичка, будто войдя в ритуальный раж, выговаривала все мыслимые и немыслимые прегрешения своей нерадивой ученицы.       В этом не было ничего личного. Просто под конец учебного года девочка “удачно” умудрилась попасть под горячую руку, когда нервы, у и так склонной к продолжительным истерикам Крутиковой, были совсем ни к черту.       Женщина, и правда, разразилась таким красочным и эмоциональным концертом при прочих учениках девятого “Б” класса, что дети, выворачивая шеи, с интересом наблюдали за своей распаляющейся учительницей.       Все же уникальная женская способность: сущий фарс раздуть в ранг трагедии.       К его уже собственной “удаче”, Абрамова тоже обладала этим неприятным качеством, и как только его утомило затянувшееся представление Крутиковой, и Дементьев ее деловито прервал, девочка попыталась под шумок незаметно сбежать.       А когда ее поймали на этом, и не без насмешки следом пригласили на профилактическую беседу в свой кабинет, конечно же, сразу же начала огрызаться:       – Извините, – неприязненно скривила губы она, снова не смотря на него. – Я сегодня не могу.       “Кто бы сомневался” – иронично пронеслось у него в голове.       Однако с него уже было достаточно всего этого бесконечного фарса. Уже понял, что первого шага от этого проблемного ребенка он не дождется никогда.       – Либо завтра приглашаю родителей в школу, либо ты сейчас идешь со мной, – спокойно поставил перед фактом Дементьев, по сути не оставляя ей никакого выбора.       И она послушно пошла за ним.       666       Уже в кабинете математики, он не удержался от ядовито-насмешливого вопроса:       – Ну, Дарья, как твои важные дела?       Абрамова угрюмо молчала.       И на всю ее внешнюю простоту и геометрическую равнобедренность – это уловка. Девочку, как оказалось, нельзя было понять, просто увидев. Он должен был это понять еще в самую первую встречу, что она совсем не та, чем казалась на первый взгляд.       К ней нужно было прислушиваться, ловить каждую незначительную деталь, жест, взмах ресниц в долгих редких прямых взглядах на него.       В этом чем-то неуловимом Абрамова настолько и импонировала ему.       С ней было интересно. На всю свою напускную простоту и наивность взглядов, она не приедалась.       Даже когда продолжала, как сейчас, сохранять упрямое молчание и неловко мяться напротив него, нервно заламывая пальцы.       Ее взволнованные мельтешащие глаза, кажется, рисовали своими движениями треугольники: взгляд на пол, в сторону двери, на свои ладони и исподлобья совсем коротко и отчаянно в его сторону, но вот только совсем не на него.       И она явно не собиралась ничего ему объяснять. Как и смотреть на него сегодня.       – Знаешь, эту беседу с трудом можно характеризовать, как диалог, – хлестко заметил Дементьев, с металлическими нотками в голосе. – Это попросту невежливо. Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю. И будь любезна отвечать.       Она отчетливо вздрогнула всем своим телом, практически затравленно сжимая хрупкие плечи, словно желая исчезнуть.       Однако Дементьев в этот раз привычно не смягчился. Острое недовольство в нем копилось слишком долго. Существовала точка отсчета, раздражение раскаленным металлом растеклось по венозным сплетениям, и, не меняя подавляющего тона, он продолжил:       – Знаешь, я все-таки думаю, что нужно всерьез заняться твоим воспитанием. Я даже знаю, с чего начать. Давай сыграем в твою любимую игру? Нет, конечно, не в прятки. А, скажем… в "продолжи сказку". Ты начинаешь, я подхвачу. Чем сказка будет более абсурдной, тем лучше. Ну и еще побольше самоуничтожений и бреда, это только приветствуется. Начинай.       Девочка же не шелохнулась. И такое ощущение, что даже дышать перестала.       – Не хочешь?.. – с издевательской усмешкой спросил у нее Дементьев, чуть наклоняя голову. – Ладно, я сам начну за тебя.       И лениво оттолкнувшись от своего учительского стола, он сделал пару шагов вперед, вплотную приближаясь к ней, заполняя собой все пространство и не давая ей никакого шанса проигнорировать себя.       А затем, объясняясь с ней, как с умалишенной, но с отягчающими интонациями, начал рассказывать очередную сказку. В этой его сказке уже не было принцесс и принцев. Потому что на этот раз смелой принцессой она совсем не была. Она была перепуганной девочкой, живущей в своей землянке, которая боялась собственной тени, совсем не умела признавать свои ошибки и смотреть правде в глаза.       Дементьев любезно предложил ей закончить начатый рассказ, но она продолжала свое упрямое молчание.       – Что такое, расхотела играть? А ведь раньше это была твоя любимая игра. Хочешь, я продолжу дальше?       И по ее лицу было очевидно, что, если она чего-то сейчас и хотела, то явно не этого. Она смотрела прямо на него с настолько несчастным выражением лица и с плаксиво влажными широко распахнутыми глазами, что это могло бы растрогать и смягчить любого (но вот только не его).       Дементьев лишь равнодушно пожал плечами, со злой иронией заключая:       – Ну, не хочешь – как хочешь. Какая-то ты грустная, Дарья. Я что зря тебя веселю? Не хочешь узнать конец этой сказки?       – Нет, – выплюнула она, наконец, смаргивая затравленное выражение из своего взгляда. – Мне никогда не были интересны сказки про принцесс и их прекрасное спасание.       И как же она в этом лукавила.       Потому что именно такие сказочки она и обожала.       В ее системе ценностей если и страдать, то только по возвышенно-нереалистичной любви, по символичным поступкам, которые совершаются лишь пару раз за жизнь (не больше), и по грустно-тоскливой концовке, где все друг друга любят и верят до последнего, но злой рок судьбы неумолим.       Вот только при взрослении сказки остаются лишь сказками: нет в реальной жизни места принцам и принцессам, а в поведении героев начинаешь так или иначе подмечать глупость, наивность и самонадеянную дурость.       Даже в чувствах не из сказок намешано гораздо больше, чем слепая самоотверженность: горечь, осторожность, опыт, расчет, тяга, привычки, полярность взглядов на мир.       – Ты слушала меня невнимательно, – мягко пожурил девочку Дементьев. – В этой сказке нет никаких принцесс и принцев. Есть только наша девочка, живущая в своей федеративной приватизированной землянке… и, скажем, злой?.. – задумчиво попробовал это слово на вкус он, следом кивая: – да, определенно, в формате сказки злой: отшельник, леший, водяной… не знаю, пускай тот, кто тебе больше нравится, тот и будет. Да и девочку нашу никто не спасал, ведь ничего-то ей, кроме нее самой же, и не грозило. А спасать всяких там девочек от самих себя – не самое благодарное занятие для нашего лешего. Не забывай, что он к тому же еще и антагонист. Да и как бы он смог убедить девочку, что жизнь бывает всякая, добро и зло так же зависят от точки зрения, как надписи на заборе, а себя надо любить?       И вновь про зло и добро – как в наскучившей несмешной шутке, рассказанной слишком много раз. Почему-то почти каждый их разговор заходил к этим абстрактно-идеалистическим понятиям.       Дементьев, усмехнувшись, перекатил на языке слово, треклятое бессмысленное “добро” – по памяти в отчаянно-больном сознании – это слово-пустышка. Всего лишь способ деления реальности на спектры в манипуляции оттенками восприятия.       В сухом же остатке – ничто.       – То есть, сказка заканчивается тем, что наша девочка полюбила саму себя, а не прекрасного принца?       Дементьев раздражено фыркнул:        – Дарья, ты меня совсем не слушаешь… Прекрасных принцев тут нет. Если наша девочка полюбит себя – это будет уже хорошо, может, и водяному что-нибудь перепадет. А может, наша девочка так и умрет в своей землянке, так и не осмелившись оттуда вылезти. Наш леший/водяной не принц, и в спасении кого бы то ни было не принимает участия, да и девочка наша уж больно себе на уме.       – И все закончится плохо? – весело предположила она.       Дементьев лениво подумал, когда у нее уже пройдет затянувшаяся инфантильно-детская тяга к двухцветной оценке любых событий.       – Конец сказки полностью зависит от нашей девочки.       Абрамова забавно нахмурилась, как делала всегда, когда не получала от него односложно-простых ответов на свои риторические вопросы.       – Это какая-то неправильная сказка… – после короткого молчания, недовольно заключила она.       – Почему? – с усмешкой спросил он ее. – Знаешь, что мне больше всего не нравится в сказках? Они провоцируют ложные ожидания. В сказках прекрасный принц никогда не подставит тебе подножку, а это не так, и любовь их нереальна. Она только в фильмах, книгах и есть. Поэтому, Дарья, отсутствие всяких там принцесс, принцев и чудесного спасения в конце сразу делают сказку плохой?       Сам Дементьев ненавидел сказки. Всегда. С самого детства. Они формировали абсолютно неверное представление о мире.       Сказки, рассказываемые детям неизменно сладкими голосами на ночь, крепко после вплетались в сознание, формируя утопические, нежизнеспособные установки – будь хорошим, будь смелым, будь правильным и в конце все равно сдохнешь.       Сдохнешь (пусть и героем, но сдохнешь) – а значит этот выбор априори неправильный. Опасная ложь с отрицанием истины. Взрослый мир – никогда не работал по принципам сказок. Взрослый мир отвратителен, жесток, нечестен. Будешь играть честно и по правилам – долго не проживешь, но и игра не по правилам – совсем не гарант хоть на что-то. А привкус скорой смерти на вкус – иней с виски (три стакана натощак подряд; предфинальное для подведения итогов жизни), но такое в сказках не рассказывают.       В сказках вообще нет правды.       – Не в этом дело, – упрямо качнула головой Абрамова. – Сказки должны поучать чему-то... эта сказка учит смелости и любви к себе? Но за что любить саму себя этой эгоистичной девочке?       И совсем же не понимала, насколько ее тотальная инфантильная эгоистичность – очаровательна для него.       На ее лице тепло, поблескивающие смешинки в янтарной охре глаз, солнце мягкой светотенью на бледной коже и расслабленность в жестах. Она не выглядела при нем напряженной и несчастной впервые за эти две недели.       Сейчас девочка, завернутая в неизменно клетчато-яркое, смотрела на него с веселым прищуром, и он прекрасно знал, от кого она его позаимствовала...       – А просто так, – легко проговорил Дементьев, и не мог не улыбнуться ей, чувствуя, как живительное тепло начало растекаться по венозным сплетениям.       На ее губах мгновенно дрогнула ответная улыбка.       Жар в его грудной клетке стал сильнее.       – И разве могут положительные и отрицательные герои дружить?       – Дружить? – с наигранной брезгливостью повторил Дементьев, следом цинично усмехнувшись: – Нет, упаси Боже, они не смогут дружить. В таком ключе это больше будет похоже на разврат.       Абрамова следом живописно смутилась.       – Из вас получился бы плохой сказочник. И если эта девочка была эгоистичной, то наш леший явно был самовлюбленным типом.       – Ну должен же он хоть кого-нибудь любить.       Их взгляды пересеклись: его полный прохладной насмешки с ее колючим и задетым.       Все же в их “сказочке” придется кому-то побыть злодеем.       Их разговор с расстановкой всех точек над “И” и без того довольно затянулся.       Дементьев не строил иллюзий и прекрасно понимал еще с самого начала, что эти их (недо)отношения – в самой своей сути нежизнеспособные, больные, патологичные и не на равных. Ради всего святого, ему было тридцать пять лет, а она еще даже не окончила девятый класс. Поэтому он прекрасно понимал и то, что, не будь от него контроля хоть раз – все покатится между ними к черту.       И в момент, когда он один единственный раз перестал все контролировать, отдав все полномочия в руки девочке, все сразу же покатилось в пекло.       Туда всему между ними, собственно, и была дорога.       Все это уже давно перешло все рамки нормального.       Однако за все эти дни внутри у него появилось что-то вроде зуда, что фантомно чесался и остро раздражал его изнанку – как что-то чужеродное, диковатое, ненужное, сродни желанию в один из дней все же ее поймать и выпытать “какого же черта?”.       Это и заставило его сегодня пойти на очередные несвойственными ему уступки и прямое потакание этому невозможному упрямому ребенку.       Наваждение, что она вызывала в нем – на практике оказалось сильнее даже его принципов.       В голове Дементьева невесело пронеслась дурацкая присказка из юношеских годов:       “Пытался как-то кот поймать мышь. Теперь вместе с ней сидит в клетке”.       Однако дальше он говорил с ней снисходительно, спокойно и по существу, пытаясь рационально и логично объяснить девочке, что ее поведение с капризными взбрыками и полным нежеланием признавать свои ошибки – давно уже перестали быть забавными и перешли черту дозволенного (и это еще очень мягко сказано). Он от этого устал и ему надоело.       Вот только эта сухая лаконичная истина не устраивала Абрамову. Она категорично отрицала правду, если та противоречила ее оторванной от реальности инфантильной системе мира.       У Дементьева с ней прохладный голос с ласковым и мягким, но в то же время равнодушным оттенком. А в сказанном нет понятной и простой сути, за которую можно зацепиться; и девочка снова путалась в этих полутонах.       – Речь идет не обо мне, – все упрямилась Абрамова, совершенно его не слыша. – Я не понимаю, что вами движет...       Это уже не смешно. И все же его гортань рвало от сдерживаемого почти отчаянно-злого смеха – как она могла не понимать; не видеть всего того безумия, на которое он ежедневно шел ради нее?       Дементьев улыбнулся ей приторно, зубодробительно сладко и едко.       Чего, в самом деле, еще можно было ожидать от этого ребенка?       С ней не горят – выгорают дотла.       – Мои побуждения не так уж оригинальны... – выдохнул он, а затем поймал ее за ладонь, и, поднеся к своим губам, поцеловал костяшки ее пальцев: не так, словно Абрамова хрупкая, но так, словно она для него по-настоящему важна и представляет ценность, и это гораздо убедительнее любых слов. – Если бы перестала убегать и оглянулась хотя бы на миг, поняла бы и мои мотивы.       Девочка все еще отчаянно стеснялась подобных его жестов и очаровательно взволновано зарделась пудрово-розовым.       – Отталкивая, вы не даете мне этого сделать, – все же с легким оттенком обиды прошептала она.       – Когда же я тебя оттолкнул? – совсем невесело хмыкнул Дементьев. – Я просто принял твои правила игры.       – А вы не помните? – кисло отозвалась девочка.       – Нет. Просвети.       – Ох, перестаньте!.. – вспыхнула недовольством Абрамова, резким движением вырывая из его пальцев свою ладонь, которую он легко выпустил.       – Хочешь, чтобы я замолчал?       – Я просто не хочу, чтобы вы думали, что я… – девочка смущенно запнулась. – Что я…       – …моя игрушка? – с усмешкой помог ей Дементьев.       И попал этим по самому больному.       У нее обиженно и плаксиво заблестели глаза. Крепко сжав губы, она порывисто развернулась и хотела убежать прочь, но он, поймав ее за предплечье и рывком притянув к себе, не дал ей этого сделать.       Абрамова, не вырываясь, застыла в его руках, часто-часто прерывисто дыша в лацканы его пиджака.       – Знаешь, что мне всегда не давало покоя? – тихо спросил Дементьев, легко касаясь губами ее взъерошенной макушки.       Нестерпимо сладко-медовый запах от ее волос наполнял его легкие. Такое могло показаться приторным, но только не ему. Он глубоко вбирал этот аромат в себя, едва ли не с жадностью умирающего от жажды человека, который отыскал пресную воду.       – Что? – едва слышно выдохнула она.       Его пальцы едва ли не с благоговейностью скользнули по ее покрасневшей щеке.       Господи, он не касался ее две недели.       И теперь просто физически не мог прекратить этого делать. От прикосновений к ее коже томительное тепло, разливающееся жаром в его грудной клетке, сделалось обжигающим, разрослось и стало изнутри теснить ребра.       Практически невыносимо.       – То, что, несмотря на всю твою кажущуюся простоту, я никогда не мог понять до конца смысл некоторых твоих поступков, – без привычных лукавых ноток в голосе серьезно признался Дементьев.       – Вас вообще трудно понять, – тихо буркнула девочка. – Что с того?       – Как бы я ни пытался к тебе подступиться… – он окольцевал пальцами ее подбородок, чуть запрокидывая его и заставляя ее поднять на него свой взгляд. – Все время между нами словно поднимались стены… ты постоянно убегаешь от меня. И в этот раз я просто хотел, чтобы ты сама ко мне пришла, но, зная тебя, это было глупым неосуществимым желанием, и тем не менее, я ждал.       Ее охровые глаза влажно блестели в свете солнца, как камешки янтаря на речной мели.       – И зачем же?       Уголок его рта дернулся в темной усмешке.       – Азарт. Мне было интересно, хватит ли у тебя сил подойти первой.       – Лжете, – неожиданно дерзко выпалила она. – Азарт тут ни при чем.       – Ну… – не стал отрицать очевидного Дементьев, снова усмехнувшись, – может, совсем чуть-чуть.       И не удержавшись, он очертил подушечкой большого пальца контур ее нижней полураскрытой губы. Какое-то чертово наваждение, противостоять которому невозможно. Абрамову так хотелось трогать, все время хотелось. И все эти долбанные бесконечные две недели его злило именно то, что он лишился этой возможности.       – И что же побудило тебя начать снова меня игнорировать? – все же не сдержал любопытства Дементьев.       Он ожидал услышать в ответ очередные нелепые оправдания и надуманную обиду, но вот только не упрямо-смущенное выплюнутое ей:       – Не скажу.       Его нелегко выбить из равновесия и удивить чем-либо, но у нее это почти получилось.       Секундное непроизвольное замешательство, и, когда она подняла на него свой взгляд, в его глазах уже привычный насмешливый прищур.       В самом деле – ему плевать.       – Как хочешь.       Тем более сопротивляться очевидному желанию у него больше не было ни сил, ни желания. Хоть и трезво понимал, кого держал в руках, помнил, сколько ей лет и что это в любом случае будет проигрышной ставкой в перспективе будущего, а отпустить парадоксально не получалось.       И из них двоих все еще трезво соображала именно Абрамова, что раз за разом все шептала в перерывах от поцелуев в его губы задыхающееся “не здесь”.       Вот только ему уже плевать, что на ней нельзя оставлять никаких следов. Плевать, что они в школе. Плевать, что дверь кабинета не заперта.       Как же ему было на все плевать.       – Здесь. Сейчас.       И Абрамова перестала сопротивляться.       Вся она – солнечная и светлая – послушно отвечала на его жадные требовательные поцелуи. Она – полная жаркой отдачи и огня – заставляющая его оставить язвительность и насмешку, заставляющая его идти ради себя на самые безрассудные поступки.       – Все-таки хочешь уехать? – откровенно издевательски поинтересовался Дементьев, оглаживая острые плечи девочки, стягивая с нее клетчатую рубашку. И сразу же губами припадая к оголившейся коже. Теплой. Отдающей солнечно-сладким.       – Нет… – она отчаянно замотала головой. – Пожалуйста, сейчас.       Ну, кто бы сомневался!       Темная усмешка дернула уголки его губ.       Взгляд Абрамовой совсем поплывший, температурный. Дыхание сквозь пересушенные губы тяжелое, сбившееся, хриплое. Девочка, будто совсем одурев от тлеющего желания, сама подставляла под его губы собственную шею, помогла ему стянуть с себя через голову майку.       Ей уже тоже было все равно где, лишь бы прямо сейчас.       Девочке самой жарко хотелось. Слишком давно не было. Их поломанная игра в «поддавки» продлилась две недели. Это невыносимо долго, особенно – когда уже успела войти во вкус.       Она совсем не сопротивлялась, когда он мягким толчком заставил ее откинуться назад: послушно легла спиной на парту. Рефлекторно приподняла бедра, когда он плавным движением до конца стащил с нее джинсы и белье. А затем вздрогнула, проехавшись обнаженной спиной по лакированной древесине, когда Дементьев резко притянул ее за бедра вплотную к себе и краю парты.       Но дальше он совсем не спешил. И делал это намеренно. Неторопливо пуговица за пуговицей расстегнул свой пиджак и, вытащив из внутреннего кармана пачку презервативов, небрежно отбросил его на соседнюю парту. Затем, все так же, издевательски не спеша, ослабив галстук на шее, отточенным движением снял запонки с манжет на рубашке, закатывая рукава. И только после с приглушенным металлическим щелканьем расстегнул пряжку черного кожаного ремня на брюках, вскрывая пачку презервативов и не сводя пристального потемневшего взгляда с подрагивающей и чуть ли не хнычущей от нетерпения девочки перед собой.       Ему остро нравилось наблюдать за ее несдержанностью в жарком желании, которое она никак не могла скрыть.       Обнаженная грудная клетка Абрамовой тяжело опускалась и поднималась над партой. От всего ее тела исходил лихорадочный жар. Глаза крепко зажмурены. Брови девочки сошлись над тонкой переносицей в болезненном спазме.       Наклонившись к ней, и окольцевав подбородок пальцами, он с отчетливой хрипотцой в голосе попросил:       – Посмотри на меня.       Девочка, все еще прерывисто дыша, медленно раскрыла глаза. Она смотрела на него прямо в упор, взгляд у нее был маслянистый, совсем поплывший. Черные зрачки ненормально расширены по янтарной радужке, в них застыло – горячее, яркое, почти слепящее.       Чистые неразбавленные эмоции, никаких мыслей, только жаркое желание.       В голове постепенно начинало тяжелеть. Между его лопаток было отчетливо влажно от пота: мышцы были напряжены до предела и сводились волнами вибраций – приятных, тянущих, предвкушающих.       Ему и самому нестерпимо хотелось. Для них обоих это было слишком долго. За это время, и без того сильное желание, успело трансформироваться в откровенную ненормальную одержимость друг другом.       И Дементьеву бы сейчас с одной стороны и хотелось крепко сжать эти податливые узкие бедра перед собой, толкнуться в нее одним резким грубым движением, чтобы после пропихнуть сразу и до упора, до ее непроизвольного громкого стона…       А с другой – это уже давно не его история. Он не любил спешить. Потому что прекрасно понимал, что быстрая разрядка – смазанное секундное острое удовольствие. Слишком быстрое и невнятное.       Ему же нравилось долгое. Качественное. Вдумчивое.       Дементьеву нравилось растягивать процесс, смаковать его, наслаждаться этой неторопливостью – особенно когда настолько сильно и долго хотелось. Ему уже давно не шестнадцать, и он умел держать себя в руках.       И в этом они откровенно не совпадали друг с другом. Хоть он и последовательно приучал девочку каждый раз к собственному ритму. Абрамова все равно была импульсно несдержанной и эгоистичной в своем желании получить всё и сразу прямо сейчас.       Впрочем, как и все в ее возрасте.       Юность – ненавидит ждать.       Он лишь едва ее коснулся, изучающе провел подушечкой большого пальца по тонкой тазобедренной косточке, опустился ниже к внутренней стороне ее бедра, неторопливо подбираясь к самому центру ее желания, но совсем невесомо. Пока не проникая внутрь, даже почти не надавливая, но Абрамова шумно и со всхлипом втянула в себя воздух, бешено ерзая под его рукой, отчаянно дрожа, и чуть ли ни вслух умоляя его о большем.       – Тшш, тише, Дарья. Не дергайся так, спокойней, – вкрадчиво протянул он ей, уже отчетливо надавливая и поглаживая нужные точки. И на новый громкий всхлип и судорожное подергивание ее тела, лишь мягко еще раз напомнил: – Тише, Дарья, тише. Мы не дома.       Он в самом деле совсем забыл, какая она всегда громкая. Ему это в ней нравилось, но сейчас было совершенно лишним и проблемным.       Девочка, поднеся свою ладонь ко рту, сильно вцепилась в нее зубами, стараясь заглушить собственные непроизвольные всхлипы. Глаза у нее стали совсем мутными, охмелевшими, бешенными. Воздух врывался сквозь пересушенные губы через раз. От ее резких ерзаний пучок на голове совсем растрепался, не выдерживая, и каштановые волосы рассыпались волнами по ее плечам и парте.       Дементьев продолжил трогать, давить, поглаживать, еще даже не входя и не растягивая, просто распаляя, задевая все самые острые точки, и Абрамова, отчаянно дрожа, попыталась сжать ноги.       – Я не могу больше так, хватит, – тихо захныкала она, мотая головой по парте из стороны в сторону.       – Мне остановиться? – насмешливо спросил он, направляя рукой в нее уже собственный член.       Но не входя. Просто надавливая, будто примеряясь. Откровенно дразня.       – Прекратите!.. Просто прекратите надо мной издеваться! – яростно зашептала девочка совсем распаленно и с отчетливой жалобной дрожью в голосе.       – Издеваться над тобой, золотце мое? – открыто усмехнулся ей Дементьев, уже ощутимо вдавливаясь в ее тело, втискиваясь глубже, почти входя.       Девочка снова громко всхлипнула, прогнувшись в спине и рефлекторно попытавшись бедрами податься вперед, но он ладонью, вовремя мягко надавившей на ее живот, удержал ее на месте.       – Кто из нас еще над кем издевается.       – Вы! – проскулила она. – Вы издеваетесь!..       И на очередное его неторопливое чувственное поступательное движение в себя, девочка снова беспомощно и достаточно громко всхлипнула.       Она, будто издеваясь, опять совершенно не слышала и не хотела воспринимать то, что он ей говорил буквально минуту назад.       Уже даже не смешно.       – Дарья, я серьезно, тише, – Дементьев, полностью останавливаясь и успокаивающе-ласково поглаживая ее по тонким тазобедренным косточкам, еще раз наставительно напомнил, будто они были на уроке, и она все никак не понимала элементарную ошибку в уравнении: – Мы не дома, золотце мое, тут так нельзя. У половины школы еще не закончились уроки. Тебя услышат. Поэтому посмотри сейчас на меня и ответь: ты понимаешь, что я тебе говорю? Понимаешь, почему надо быть тише?       Совсем ребенок – все-то ей нужно едва ли не на пальцах объяснять. Что сидя за одной партой на дополнительных занятиях математики. Что трахая ее на этой же парте в конце уроков.       И элементарные же вещи, вроде того, что, если в квадратном уравнении дискриминант равен нулю, то не надо ломать над ним голову два часа, потому что все сходу вычисляется по единственному корню и формуле “х = −b/2a”. И что, находясь в стенах школы и будучи девятиклассницей, не надо громко шуметь во время секса со своим учителем математики, иначе вас могут услышать.       Только после того, как она виновато кивнула ему, наконец, замолкая, он, двумя руками крепко обхватив ее за бедра, так, чтобы полностью контролировать процесс, не давая ей больше возможности судорожно дергаться под собой. И продолжил входить в нее совсем-совсем медленно, смакуя чувство острого удовольствия от долгожданного проникновения.       Однако у Абрамовой в этот момент будто окончательно сорвало тормоза.       Девочка, резко подавшись вперед, поднялась с парты и села. Обвив торс Дементьева ногами, и крепко вцепившись руками в его плечи, так что не отодрать, с силой толкнула его на себя, отчаянно вздрагивая, невероятно тесно и влажно сжимаясь на его члене, коротко всхлипывая, и не давая ему отстраниться, пока он не заполнил ее до самого упора.       – Какая же ты нетерпеливая, – хрипло выдохнул он ей, но без всякого упрека или грубого одергивания.       Хотя его обычно откровенно раздражала всякая чужая активная инициатива в этом плане. Он любил единолично контролировать процесс и совсем не терпел подобных взбрыков.       Но девочке всегда всё спускал с рук. Вот как сейчас…       Уж слишком опаляюще хорошо ему было в это мгновение. Слишком она узкая, влажная, спазмически сжимающаяся вокруг него.       На миг у него даже перехватило дыхание, а в глазах потемнело – настолько это проникновение было острым и на грани.       Когда же Дементьев попытался чуть отстранить ее, дабы взять упор получше: Абрамова лишь еще крепче сжала руки на его плечах, вовсе не давая ни ему, ни себе никак двигаться. Он позволил ей и это. Потому что этим она делала хуже только себе. Ему же самому это только нравилось – чтобы кожа к коже, вплотную, без промежутка, чтобы на время замереть вот так, не двигаясь размашисто, а лишь чувствовать, как она лихорадочно узко сжимается вокруг его члена все теснее и теснее.       Но девочка хотела откровенно большего. Она жалобно хныкала в его шею, тихо и неразборчиво горячо моля о чем-то. Но разжать свои пальцы, что мертвой хваткой вцепились в ткань белой рубашки на его плечах, чтобы позволить ему двигаться и сделать ей хорошо – не могла. Откровенно загоняя себя в тупик.       Было даже любопытно, насколько ее хватит, но вот только у Дементьева постепенно начало кончаться терпение:       – Дарья, отпусти.       И исчезнувшие из его голоса нотки теплой насмешливости дали мгновенно нужный эффект. Она послушно перестала сопротивляться.       Дементьев мягко, но настойчиво освободился от захвата ее рук и повторно уложил девочку спиной на парту. Крепко обхватив ладонями ее бедра и подтянув к себе до упора, начал размеренно и глубоко вбиваться в ее тело, задвигая все сильнее и резче с каждым разом.       Абрамова металась под ним, наткнулась на его руки сильно сжимающие ее бедра, пойманная в капкан, совсем лишенная возможности на любое лишнее движение в сторону. Она зажала себе ладонью рот, гася вырывающиеся влажные стоны, прогибаясь в пояснице и рефлекторно вскидывая бедра навстречу его глубоким рывкам.       666       Последние дни апреля отдавали бледным солнцем. По голубому небу неспешно плыли белыми чайками перьевые облака.       – Вы не хотите поговорить о том, что происходит в вашей жизни сейчас? – спросил в самом начале их очередного сеанса Шолохов.       Дементьев насмешливо улыбнулся ему, глубоко вдыхая в себя сладковатый весенний воздух:       – А давайте поговорим. Я сегодня прекрасно спал без принятия снотворного. Хотите знать, почему?       – Если вы хотите мне это рассказать, – кивнул Шолохов.       Очередной вырвиглазный галстук на его шее чуть поблескивал в лучах солнца, падавших из панорамных окон.       Однако взгляд Дементьев за почти два года терапии практически перестал цепляться за это.       Сами же эти сеансы становились с каждым разом все однообразнее, бессмысленее и скучнее. Поэтому, наконец, рассказать открыто, кто же все-таки является его греховным предметом интереса последние несколько месяцев, показалось ему невероятно забавным.       А еще чем-то азартно-опасным и острым.       В самом деле, Дементьеву все равно было плевать на чужую нравственную оценку. Плевать и на то, что за ребрами что-то гнило и требовало вскрытия. Плевать и на извечно перевернутую мораль.       Все люди равны, но некоторые равнее.       – Вы же помните рассказы про мою ученицу?.. Для конспирации давайте назовем ее скажем... Дарьей, – цинично усмехнулся Дементьев, открыто смакуя всю иронию сказанного и, едва ли не с вызовом, прямо смотря в серые глаза своего психотерапевта. – Вчера у нас с ней был крайне интересный день, что перетек в увлекательную ночь.       Он знал, что этот разговор в любом случае останется сугубо в этих стенах. За те деньги, что Дементьев отваливал за каждую такую встречу, он мог рассказать и про то, что грохнул кого-то на днях с полной уверенностью, что это сохранится в секрете.       И в глубине души Дементьев ненавидел эти встречи с его личным психотерапевтом. Он заставлял его сомневаться в самом себе, посредством долгой беседы с внутренними демонами, покусывающими его одичавшими собаками.       Когда его рвали на куски, его психотерапевт, с клиническим интересом, расспрашивал про каждый отдельный укус. И мало ли чего ему наговорили все эти внутренние демоны, большинство, и правда, было за гранью, но Дементьева бесили не собственные откровения (он такой, какой есть, и вряд ли изменится), а то, что его психотерапевт никогда открыто не говорил своего мнения на эти аморальные откровения. Это раздражало.       В начале ему казалось просто забавным обсуждать на нечастых сеансах то, как он трахал свою собственную ученицу, но завуалированно. Не называя ни имен, ни того, сколько ей лет и кем именно она ему приходится. Однако это окончательно приелось.       Оттого Дементьева распирало настолько злое любопытство: сможет ли его обычно прохладно-отстраненный психотерапевт теперь сохранить спокойствие на своем отмороженном лице?       И реакция не заставила себя ждать.       Шолохов, выдержав небольшую паузу после рассказа своего клиента о том, как и с кем он провел вчерашний день, и, по всей видимости, сложив один плюс один в голове (слишком уж часто в свое время его клиент упоминал одну из своих учениц), отложил с колен на журнальный столик блокнот и пристально вгляделся в лицо Дементьева, кажется, даже не моргая при этом.       – Вы не понимаете, что опять начинаете терять контроль над своей жизнью? Что вы делаете, Александр?       – Впервые за полтора года засыпаю без лекарств, – насмешливо парировал он, как будто ничего патологически больного в этом и не было.       Как будто это все было чертовски правильно.       – Ценой чего?       – Полагаю, что ценой своего личного времени. Кстати, весьма дефицитного и дорогого.       Шолохов лишь покачал головой, и на его тонких губах мелькнула тень печальной улыбки:       – Александр, вы человек, с навязчивой манией гиперконтроля и полной рационализации своей жизни. Человек, в действиях и планах которого никогда нет ничего случайного и непродуманного. Человек, который большим трудом достиг высокого положения. Совсем не в вашем характере импульсивная спонтанность действий. Последний раз, когда вы теряли этот контроль над своей жизнью, напиваясь и разбивая машины, то осознанно хотели себе навредить. Поэтому ответьте сами на вопрос: почему вы настолько необдуманно рисковали быть пойманным с поличным в школе? Почему вы сейчас мне рассказали про уголовно наказуемые отношения со своей несовершеннолетней ученицей?       – От скуки? – не понимая, куда клонит его психотерапевт, равнодушно пожал плечами Дементьев, отпивая из низкого стакана виски. – Желания азарта? Развлечения? Вы, кажется, сами советовали мне меньше думать и больше чувствовать.       Он ожидал совсем другой реакции на свое признание. Более забавной и карикатурной. Например, нравоучительных причитаний, обвинений в педофилии и риторических вопросов, как можно трахать шестнадцатилетних детей.       Но его психотерапевта вело совсем в другую сторону.       Серые глаза Шолохова под тонкими стеклышками очков чуть сузились.       – Если честно, то не думаю, что дело в этом, – деловито отрезал он. – Это совсем не в вашем стиле. Мне кажется, что вы просто хотите, чтобы вас, наконец, кто-то поймал. Из-за этого вы и начали совершать столько демонстративно-кричащих необдуманных и опасных действий.       Впрочем, Дементьев явно поспешил с выводами, что забавно совсем не будет. Потому что следом не смог сдержать зацарапавшего изнанку горла едкого смеха:       – Простите, что?..       – Вы со мной не согласны? – вопросительно чуть наклонил голову Шолохов; ни один мускул не дрогнул на его ничем непробиваемой гладковыбритой физиономии. – Ведь для человека, который настойчиво утверждает, что ему плевать на мораль и совесть, вы слишком много говорите про это. Я бы даже назвал это гиперфиксацией. Вы позиционируете себя как законченного циника, но при этом у вас слишком четкое внутреннее понимание, что такое “хорошо”, а что такое “плохо”.       – И вы ведете к тому, что?..       – К тому, что вы намеренно... возможно, больше бессознательно, но хотите “попасться”. Хотите, чтобы вас остановили.       Уже интереснее.       – И зачем же мне это надо? – вопросительно приподнял бровь Дементьев, открыто усмехаясь в лощенное лицо своему психотерапевту, что спокойно ответил:       – Затем, что вы сами прекрасно понимаете, насколько греховно и “неправильно” то, что вы творите с собственной ученицей. Вы чувствуете вину. И это чувство вины вам невыносимо, вы хотите избавиться от него... В вас говорят незакрытые травмы прошлого, потому что избавление видится вам только в искуплении этого греха, а значит в наказании за него. Поэтому, мне кажется, что вы, Александр, хотите, чтобы вас поймали с поличным на “грехе” и осудили. И вы делаете для этого все, снова отпуская контроль над своей жизнью: начиная от секса в незапертом кабинете, когда у половины школы не закончились уроки. И заканчивая признанием в этих аморальных отношениях мне.       Больше чуши он не слышал никогда в своей жизни.       – Увлекательно, – насмешливо подытожил Дементьев, салютуя Шолохову низким стаканом в своей руке, а затем залпом осушая остатки виски в нем. – Напомните мне, пожалуйста, какую богадельню по направлению психиатрии вы закончили?       Мужчина, ни чуть не смутившись намеренно провоцирующего грубого вопроса, с оттенком легкой иронии поинтересовался:       – Вас начала смущать моя профессиональная пригодность?       – Как и ваши чудовищные галстуки, – кивнул Дементьев, откладывая на столик из темного дерева между ними пустой стакан. – Всегда было интересно: из какой психушки вы их берете?       И он начал саркастично язвить. Ожидаемая для него реакция. Он же всегда был такой – холодный, хлесткий, отточивший навык провоцирующих задевающих колкостей в ответ на любое раздражающее его действие до максимума.       А Шолохов с его чертовым нечитаемым лицом, неестественным спокойствием и странным отсутствием всякой логики в высказываниях – бесили.       Его иррационально сильно хотелось вывести из себя.       – Понимаю, что вас могли задеть мои слова, но вы нарушаете субординацию и переходите черту дозволенного, Александр, – сухо отчеканил Шолохов, обрывая зрительный контакт с клиентом и снова беря блокнот в руки, сделал в нем короткую запись. – Я ваш психотерапевт. Вы можете меня не любить, я могу вам не нравиться, как и мой стиль одежды, но уважительное отношение ко мне – обязательное условие проводимой терапии. Без этого мы не сможем продолжать нашу работу.       Словом – скука и бессмысленность.       – Как удачно, что я и не планировал, – фыркнул Дементьев, поднимаясь с кресла и, не оглядываясь, уходя прочь.       Тратить свое дефицитное время на эту пустую демагогию он, действительно, больше не хотел.       Все же Федотов был прав. За три тысячи долларов в час на полном серьезе выслушивать, что у него проснулась несуществующая совесть и он хочет быть бессознательно наказанным – быть конченным идиотом.