***
Эпидемия медленно, но верно отступала. Горхон, очистившийся от чумной грязи, впервые за эти адские дни вздыхал свободнее. Неуверенно и робко, как человек, пролежавший в болезненном бреду полгода, ступает на твёрдую землю новое утро. Даниил Данковский напряжённо следил за просыпающимся городом. Только бы не слышать больше криков и стонов заражённых. Эти ужасы мерещились ему даже во сне, заставляя просыпаться в холодном поту и лежать, вслушиваясь в звенящую тишину, изводя себя мыслями о собственном бессилии перед врагом. Он устал за эти дни. Смертельно устал. Выведенная в полевых условиях панацея все же давала надежду на спасение. Только бы сработало: ночью посыльные разнесли по домам лекарства, добровольцы работали без передышки, расчищая заражённые кварталы. Скоро погаснут сигнальные костры, скоро развеются запахи копоти и горящей мертвой плоти, скоро... Бакалавр облегченно вздохнул, глядя на бескрайнюю, сиреневую в утреннем тумане Степь. Тёмные круги под глазами выдавали нечеловеческую усталость. Он даже не помнил, как заснул вчера и где... проснулся дома, в Омуте. Душа болезненно сжималась всякий раз, когда рука касалась входной двери - в окнах больше не заиграет бликами тёплый свет горелки. Бакалавр не любил сюда возвращаться с некоторых пор: опустевшие комнаты хранили траурное молчание по ушедшей душе. Несчастная, добрая Ева Ян. Да, к дьяволу это всё! Душная несправедливость на тонкой грани между самопожертвованием и самоубийством. Бакалавр, против обыкновения повинуясь одним только внезапно накатившим чувствам, ступил на жёсткую траву и побрел в сторону Степи. Зовёт, зовёт пряными песнями трав бескрайняя пустыня, тянется золотой нитью к самому пульсирующему сердцу. Издалека будто слышится (или привиделось?) ритмичная музыка. Верно, Твириновые невесты опять танцуют земле. Тяжело идти по Степи, не зная троп: спотыкаешься, вязнешь в земле, но идёшь, если зовёт - невозможно сопротивляться этому зову. Жесткие стебли обвивают ноги, хлещут по одежде, будто специально хотят ударить, да побольнее. Туман рассеивается, стоит только приблизиться к нему. Горизонт убегает прочь все дальше и дальше - и нет конца Степному морю.***
Ритмичный барабанный стук все ближе и ближе, захватывает разум, вытесняя остальные мысли, входит в резонанс с биением сердца, заставляя его буквально вырываться из груди. Повеяло терпким запахом костров - одонги разводят ритуальный огонь и затягивают свою песню, пуская по кругу чашу с тягучим настоем из бурой твири. Сегодня особый день: на танец вышел последний из рода менху. Сегодня он зовёт свою судьбу. Степь затаила дыхание: это будет долгий рассвет. Бакалавр остановился, заворожённый развернувшейся перед ним картиной. Земля превратилась в пестрое лоскутное одеяло: раскинутые наспех шатры, степняки и их красавицы-невесты в лёгких полупрозрачных узорах одежд. Они перешёптывались, собираясь группками, усаживались, образуя широкий круг на краю импровизированной сцены, в центре которой... Даниил затаил дыхание, стараясь унять безумно стучащее сердце. Невольный свидетель, чужак на этом празднике таинства Степи. О чем поют свои протяжные песни одонги? В центре круга танцевал человек. Его тело, покрытое багровыми знаками-буквами, исполняло удивительный танец, каждое движение которого - послание, крик, брошенный небу. Каждое завершённое действие - кровавая полоса на коже. Ритуальный нож скользил по телу четко, ровно, оставляя алые следы. Мышцы, напряженные до предела, натянутые упругой тетивой, будто двигали тело сами по себе, увлекая за собой одурманенный твирином разум. В глазах танцора, в его силуэте, в игре его тела бакалавр узнал младшего Бураха. Это он, точно он, исполнял сейчас безумную пляску Степи. Поймал взгляд. На мгновение. Оступился. Со стороны раздались редкие одобрительные хлопки. Данковский стоял, заворожённый, не в силах отвести взгляд от человека, которого, как ему казалось, все-таки немного знал. В голове, в груди, ниже и ниже - разгоралось удивительное пламя. Не сдержать его в себе чужаку. Не сдержать. Прохладная рука легла на плечо, остудив горячий порыв: - Ойнон, ты видишь? Ты знаешь, что это? - невеста ласково улыбнулась, взглянув на бакалавра своими чёрными глубокими омутами глаз. - Понятия не имею... - свой собственный голос казался чужим и хриплым. - Менху танцует Степи. Он отдаст кровь земле, а она приведёт судьбу к его порогу... или заберёт его сердце. Редко увидишь. Особенный танец. Мы очень волнуемся. Данковский подавил в себе рациональное желание подбежать к Артемию и выдернуть его из этой языческой ереси. Так ведь разорвут же на части - клочка не сыщешь потом. - Ну и как, позволь узнать, судьба должна прийти? - Тут какой-то странный укол ревности побудил бакалавра принять правила этой первобытной игры. - Она уже здесь, ойнон. - Девушка отчего-то рассмеялась. Только сейчас Данковский заметил, что лет ей было едва ли больше четырнадцати. - Ты не видишь, ойнон. Не можешь видеть. Закрой глаза - тогда увидишь. Девушка, ласково потрепав его по плечу ушла, присоединившись к своей компании таких же Твириновых невест. Дети, - подумал бакалавр, - совсем ещё дети, которые, наверное, тоскуют по игрушкам и сказкам на ночь, а вместо этого вынуждены танцевать богам и приносить себя в жертву, раня тонкую кожу о жесткие плети трав. От осознания такого поломанного детства Данковскому вдруг стало невообразимо тоскливо. Или это музыка так странно влияла? Бакалавр закрыл глаза.***
Танец продолжался, не сбавляя своего темпа. Даниил смотрел сквозь полузакрытые веки и видел яркие всполохи света, пёстрые ленты, обвивающие тело Бураха, золотые линии, тянущиеся от одного солнечного сплетения к другому. Бакалавру отчаянно хотелось, отбросив всякую рациональность, встать, подойти поближе, вплотную, вдохнуть пряный запах несобранных трав, коснуться рукой незнакомой дикости упругой блестящей кожи, прислониться так, чтобы отпечатались эти странные узоры и на его теле тоже. Вперёд, вперёд...***
Наконец, небо начала затягивать вылинявшая серая простыня. Танец близился к концу. Выведенный из оцепенения бакалавр, огляделся вокруг: одонги, потихоньку встававшие со своих мест, собирались вокруг танцора, образуя широкое, но плотное кольцо. Надо было торопиться вытаскивать Бураха из этой странной игры, а то, чего доброго, случится неожиданное непоправимое - кто знает этих степняков? Артемий, казавшийся теперь Даниилу совершенно незнакомым, остановился, пронзив взглядом пустоту - и рухнул на землю. Проявив небывалую прыть, бакалавр подскочил, успев остановить падение. Бурах оказался на удивление легким. Тут и там послышалась волна одобрительных возгласов вперемежку с облегчённым вздохами. Улыбнулся. Тело горело узорами, на подсохших было ранах, проступали капельки крови, вместо ног - кровавое месиво. Исхлёстанная, израненная травами кожа. Дурак. Отчитать бы его за эту языческую глупость. Куда полез-то? Будто свой... десять лет в Степи не был. И сдержаться бы, да только нет сил. Обожгло губы поцелуем - бакалавр и заметить не успел, как сам оказался на земле, под наклонившимся над ним Артемием. - Ойнон, ты пойдёшь? - Куда пойдёшь? - Данковский чувствовал свою беспомощность и нежелание этой беспомощности сопротивляться, а потому ужасно злился. - Со мной... пойдёшь? - внимательный взгляд потемневших глаз. Смотрит, будто не в этот мир. Последнее, что мог бы вспомнить бакалавр из всего произошедшего - этот странный вопрос, на который он не успел ответить: жар какой-то невероятной животной страсти накрыл с головой, не оставляя здравомыслию ни единого шанса. Одонги, повернувшись спинами к центру круга, затянули очередную ритуальную песню. Невесты, вытесненные за пределы, бегали и прыгали, пытаясь разглядеть происходящее внутри. Им нельзя. Никому нельзя. Только мать Бодхо и Суок видели, что происходит на самой сцене. Сброшенная наспех одежда, скомканная кое-как. Тёплая рука поддерживает спину. Поцелуй. Ещё один. Ещё. Кожа горячая, как непотушенные угли. Кровь обжигает странной прохладой раны. Сдавленный полустон - полувскрик. Бакалавр не успевает поймать ни единой мысли, но ловит движения чутких рук менху; практически задыхаясь, ловит губами холодное небо, взглядом закрытых глаз пытается ухватиться хоть за что-нибудь реальное и понятное. Внутри становится теплее. Необычное, непонятное ощущение. Нежными, до трепета аккуратными движениями, гаруспик раскрывает линии, стараясь не причинить боли. Сдерживает захватившую тело дрожь, проводит подушечками пальцев по внутренней стороне бедра, где кожа мягче и чувствительнее. Целует, накрывая своим телом, давая впиться зубами в свою плоть. Кровь за кровь. - Ойнон... - слова с трудом вырываются из пересохшего горла. - потерпи, больно будет. Бакалавр сжимает зубы, стараясь не выпустить наружу крик.***
Боль утихает. Запах тёплой земли и густой аромат цветущей бурой твири. Пыль забивает нос и горло, мешая дышать. Вспышки света потихоньку тускнеют, сливаясь в одну серую, неспешно плывущую над головой массу. Разорванная линия круга, подсохшие и раскрывающиеся раны, капли воды мгновенно испаряются, попадая на кожу. А на коже метки. Отпечатались, смазанные. Такие же, как у менху: стало быть, Судьба. Тело лёгкое, как пух, подхватывают сильные руки. До Омута рукой подать. Боится проснуться завтра - и не вспомнить. В городе, наверное, обыскались. Что им сказать? Впрочем, чумных криков не слышно. Значит, победа? Рано ещё говорить... Тепло, спокойно, как сон наяву. Тёплые руки. Протяжные песни трав. Лихая пляска ветра по поседевшим от ночного тумана степным равнинам. До рассвета всего пару часов. Значит, судьба; стало быть, повенчанные Степью.