***
Когда я впервые отправился в школу, — а ходил я туда всегда тщательно готовясь, в отличие от многих моих ровесников, только и желавших сбежать с уроков и погонять балду, — мне понравилось слушать интересные истории учителей, да и в целом учиться мне нравилось. Мама думала, что я, как и остальные дети, раскапризничаюсь и меня придётся долго уговаривать, но этого не случилось, а её, уже морщинистое, но всё ещё красивое круглое лицо, обрамлённое шоколадными прядями, тогда украсила благодарная и гордая улыбка. Не сказал бы, что в школе со мной кто-то особенно хотел дружить, но общался я со всеми, пускай некоторые и считали меня странноватым ребёнком. Спустя время, много времени, когда большие и хрустящие снежно-белые сугробы, распластавшиеся возле домов, превратились в грязные лужи, а солнце постепенно поднималось всё выше и высушивало землю, на календаре, висевшем дома над столом, засиял последний весенний месяц — май. Тогда ребята сразу после школы убегали по вытоптанной тропинке к прохладной, медленной и освежающей речке, играли с бродячими собаками, бегали друг за дружкой, брызгались, катались на велосипедах наперегонки и разговаривали о всяком. Мне тоже как-то довелось побывать на том берегу, но тогда мне это не показалось таким уж весёлым, вдобавок ко всему, на следующий день я стал красным, как рак, болезненно горели спина и плечи и мне подумалось, что лучше уж придумать что-нибудь и отговориться от ещё одного такого похода, чем ещё раз весь вечер натираться кефиром.***
С началом нового учебного года почти всех пересадили, ведь многие выросли за лето и закрывали загорелыми спинами других, поэтому теперь моей новой соседкой стала девчонка, которую, кажется, звали Аней. Она всегда тихая и спокойная, а ещё я ни разу не видел её в другом наряде — всегда серо-голубоватое платьице с белыми кружевами и две русые косички. Со мной она почти не общалась, только иногда, когда думала, что я на неё не смотрю, долго-долго рассматривала изучающим взглядом всего меня — от кончиков волос до носков поблескивающей обуви. Аня дружила с Машкой, сидящей слева напротив неё, мне всегда казалось это странным — они совершенно непохожи. Машка лицом напоминала мне лисицу из детских сказок, ту самую, которая выгнала зайца из избушки и съела колобка. Её щёки были усеяны коричневатыми веснушками, как и мои, вот только у неё они были всегда, у меня же появлялись только весной и летом. Однажды она, сверкая хитрющими чёрными глазами, рассказала, что у Ани на запястье «преданный», и что это, скорее всего, я, а потом спросила нет ли у меня чего на руке. Я не понял и спросил у Марины Александровны — одной из наших учительниц. Она казалась мне приятной, может, оттого, что напоминала мать грустными серыми глазами, а может потому, что была очень рассудительной и спокойной. Но женщина только добродушно улыбнулась, потрепала меня по голове и сказала, что это выдумки. И я ей поверил, потому что знал, как Машка любит придумывать небылицы.***
Сегодняшний тёплый день не похож на другие. Он суетливо громкий и тягучий. Пока я пытался сосредоточиться на мыслях, роящихся в голове и понять, связаны ли они как-то с ужасной пасмурной погодой, а ещё уследить за решением задачи, в коридоре то и дело перешёптывались и цокали каблуками туда-сюда. Стало ещё более шумно после того, как к крыльцу прильнул небольшой чёрный автомобиль. Напряжение, которое испытывал явно не только я, делало воздух липким и неприятным, но со стуком в дверь оно рассеялось, растворившись в болтовне одноклассников. Наш учитель вышел, отозвавшись на стук и долго-долго стоял за дверью, до самого конца урока виден был только его движущийся за мутным стеклом серый и высокий силуэт. Он тоже с кем-то шептался. — Ивушкин! — окликнул меня беловолосый Женя, помахав рукой. Я подошёл, ожидая, пока толпа перед нами с визгом вылетит в коридор. Но ничего не происходило. Озорной мальчишка, прислонивший торчащее ухо к двери удивлённо воскликнул: «немец», слово подхватил весь класс и оно эхом отдалось о стены здания. — Ого, — протянул Женя, сунувший руку в карман, прятавшийся за его помятой рубашкой навыпуск, — Коль, ты по-немецки шпрехаешь? — Найн! — заявляю я, вызывая у него улыбку. Вскоре нас выпускают из кабинета, а я оборачиваюсь на пронзительный, но мягкий и заинтересованный взгляд ярко-голубых глаз. Я останавливаюсь, случайно подслушивая разговор учителя, воспитательницы и ещё каких-то взрослых о том, что фрица — так раньше называли немцев, по словам Вальки, у которого про войну журналов просто пруд пруди — переведут в наш класс. Внезапно чувствую тёплую ладонь на своем плече и замечаю белоснежную улыбку этого голубоглазого мальчишки. В ответ на его приветствие фыркаю и тоже улыбаюсь, но криво, только одной стороной рта, а он продолжает внимательно смотреть. — Чего тебе, фриц, надо? Он по-кошачьи щурится, но продолжает улыбаться и смотреть на меня. — Ich heiße nicht Fritz, sondern Klaus Jäger. (Меня зовут не Фриц, а Клаус Ягер.) — Чего-о? Я, это, по дойч не умею. [1] Он кивает, но потом, опустив глаза в пол шепчет: — Кляус Яга, — убедившись в том, что я внимательно слушаю добавляет, — ние Фритц. Я смеюсь, а он удивлённо наблюдает и, наверное, думает, что сказал что-то не то, но когда к нам подходит кто-то из взрослых и называет мальчишку по имени я понимаю, что он вовсе не Фриц и даже не Кляус Яга, а Клаус Ягер. Хотя, признаться, его имя с немецким акцентом звучало мягче и приятнее. Показываю ему поднятый вверх большой палец и, уже отправляясь вперёд по коридору, через плечо бросаю: «Коля Ивушкин!», слыша, как он пытается повторить и не могу сдержать улыбки.