Должница

      Просторный плащ с капюшоном из грубой ткани промок довольно быстро, но, будто того было мало, в нём было ещё и жарко. Несмотря на поздний апрельский вечер и проливной дождь, на улице было тепло, под отсыревшим плащом было нестерпимо душно, одежда пропиталась потом, от чего тело неприятно зудело. Но сейчас было дело поважнее собственного дискомфорта — прибыл груз из Ломбардии. Почти сотню мешков с картофелем окольными путями привезли из итальянского севера по размытым сельским дорогам Форальберга прямиком в Лихтенштейн. Это уже не первая партия, нередко еду, как сейчас, возили под покровом темноты, с фальшивыми документами на руках, но чаще незарегистрированным грузом. А всё из-за австрийских властей, что наложили запрет на поставку продовольствия в княжество. И это во время голода. Рейн после неурожайной осени и снежной зимы вышел из берегов, унося с собой под воду всё то немногое, что имели жители этой нищей страны. Для них такая жизнь была самим собой разумеющимся, и только лишь контрабанда спасала страну от вымирания и полного развала.       Унизительная, презренная жизнь. И тем не менее, они боролись за неё всеми силами, отдавая последние гроши на продукты, которые спекулянты перепродавали втридорога, или же, схватив оружие, нелегально провозили в страну еду.       Среди тех, кто доставил мешки, особенно отчётливо выделялась высокая женская фигура, командным тоном раздававшая указания, как и куда их следует перетащить. Через плечо у неё было перекинуто ружьё с зажатым под ним капюшоном. Мокрые рыжие волосы неприятно липли к лицу, а сырая рыжая коса больно хлестала по спине, стоило ей резко повернуть голову. С местными, принимавшими груз, она изъяснялась на австрийском немецком с сильным акцентом и ошибками, будто намеренными, в то время как в общении со спутниками переходила на диковинный язык, вроде бы итальянский, но очень специфический и странный — не иначе как диалект. То и дело она поглядывала своими янтарными глазками на одного из охранников с лихтенштейнской стороны, самого невысокого, в подозрительном тёмном длинном плаще с широким капюшоном. Поглядывала так, словно они давно знакомы, но обстоятельства мешают ей подойти и поговорить с ним. Ноги громко хлюпали по размытому подобию дороги, лишь чудом не скользя. Хотя в какой-то момент девушка едва не навернулась, довольно громко отозвавшись в ответ непонятным, но очевидно грубым словечком. Свет в стареньких масляных лампах колебался, словно трясся от страха, державшие их люди метались между телегами, освещая путь тем, кто тащил мешки.       А дождь всё не переставал обстреливать всё вокруг крупными каплями, больно ударяя по щекам и с шумом и плеском соприкасаясь с лужами. Телеги, едва в них набирался груз под завязку, старались как можно быстрее разбрестись в разные селения, дабы не увязнуть в грязи. Поставщикам придётся ещё постараться замести следы, чтобы австрийские пограничники хотя бы не сразу обнаружили, что здесь была крупная сделка. В одну из последних забрался давешний охранник и уселся в углу, втиснувшись между одним из мешков и стенками повозки, держа ружьё наготове. Тут же к нему подскочила главная из итальянцев и, бросив на него быстрый взгляд, хитро улыбнулась, разглядев под надвинутым почти на всё лицо капюшоном девичьи черты лица с узким подбородком и сжатыми губами. Очень хотелось что-то сказать, но она сдержалась и лишь помахала на прощание.       Скрипя колёсами, разрезающими грязь в колею, телега катилась в сторону Вадуца. На козлах расположились трое парней, о чём-то весело переговаривающихся. И тут один из них обернулся к охраннику.       — Скоро приедем, птичка*! — крикнул он и отвернулся.       Выдернув себя из оцепенения, Лихтенштейн осторожно облокотилась грудью на край телеги и, подставив бледное уставшее лицо под бодрящие капли, пыталась высмотреть очертания своей столицы. Но мешал и дождь, и что лампа у них была всего одна, даже со своим острым зрением она ничего не могла разглядеть. Протерев лицо рукой, она уселась обратно, натянув капюшон ещё ниже. Чтобы не заснуть, она принялась тихонько повторять про себя обязательства членов Германского союза, которые в том числе поспособствовали её бедственному положению. Не потребуй от неё содержать армию для нужд Союза, кто знает, может, им бы удалось справиться с последствиями наводнения. Распалявшийся гнев неплохо поддерживал работавший на износ мозг.       Исхудавшее тело казалось совсем изношенным, впору поменять его на новое, жаль лишь, что это невозможно. Живот не урчал, но весь словно сжался в тошнотворный узел, угрожающе доставая до горла. Глаза слипались, но работа ещё не закончена, надо держаться до последнего. Как только мешки будут отправлены под крышу ближайшего «склада», фактически почти отсыревшего сарая, то и дело грозившего рухнуть, Эрика как можно скорее отправится спать, чтобы моментально заснуть. Хотелось ей, чтобы то был сон без сновидений, в котором бы ей не довелось увидеть голодающих детей, тянущую её на самое дно Рейна силу. Но больше всего не хотелось видеть те полные коварства и самодовольства янтарные глаза, что заглядывали в самую душу и молча предупреждали её, что ей предстоит погасить этот долг.

***

      Забыться хотелось и сейчас, сидя у горящего камина в большом австрийском доме, купленном сразу после окончания пресловутых венских танцулек. За окном барабанил очень похожий дождь, разве что была уже не весна, а глубокая и не в меру холодная осень. Бежевое шерстяное платье с длинными рукавами и светло-коричневым спенсером поверх него были приятными на ощупь, на коленях покоилась только что прочитанная книга — уютно, тепло, спокойно и мирно. Оставалось лишь поставить её на полку и отправиться в свою комнату, чтобы завернуться с головой в тёплое одеяло и забыться сном без малейшего намёка на сновидения.       В соседнем кресле, забравшись в него с ногами, дремала Ломбардия, закутавшись в собственную бордовую шаль. Рыжие локоны, обычно собранные в высокий хвост на затылке, а ныне распущенные, сильно растрепались и небрежно покоились на плечах, обрамляя её мирное спящее лицо с приоткрытыми пухлыми губами и несколько вздёрнутым носом. На удивление спокойная, она всем своим видом напоминала героинь романов, которые от скуки читала Лихтенштейн. Только бы не разбудить её, а то попадёт под горячую руку дерзкой итальянки. Эрика осторожно встала, на цыпочках подошла к высокой книжной полке и поставила книгу в выемку, из которой взяла её. Но тут, словно прочитав её мысли, проснулась Висконти и, довольно прищурившись, изобразила на лице нечто между улыбкой и коварной ухмылкой.       — Не уходи никуда. Поговорить хочу.       Не ожидая услышать её звонкий голос, Эдельштайн, вздрогнув, обернулась к ней и, решив не спорить с отъявленной дебоширкой от греха подальше, села на место. У Австрии сегодня было прескверное настроение, лишний шум ни к чему, а получат обе и очень жёстко. Зажмурившись и потянувшись, Ломбардия небрежно сбросила свою шаль с плеч и спустила ноги на пол, облокотилась на спинку кресла и повернула к ней голову. Платье помялось от неправильного сидения, точнее сна, волосы она резким движением отбросила назад, чтобы не мешались.       — Очкастая мразина опять с кем-то поругался? — первое, что спросила Агата.       — Скорее всего, — кивнула Лихтенштейн, не решаясь вступить с ней в спор по поводу отношения к Родериху, как и посвящать её в подробности, кто это был.       От нечего делать она принялась разглядывать, как языки пламени резко, едва ли не волнами тянулись вверх и затухали обратно вниз. Они чувствовали себя скованными, сдержанно полыхая в отведённых им вычурных чугунных пределах. И всё это вместо того, чтобы величественно полыхать, сжигая и поглощая в себе всё вокруг. Потрясающая игра красного, оранжевого, жёлтого и их оттенков завораживала, обволакивала особенным ощущением расслабленности. Проведя руками по шее, слегка помассировав её, Эрика обратила свой взор на Ломбардию, которая, оперевшись локтями о колени, поддерживая голову руками, сама разглядывала огонь. Её волосы вновь упали вперёд, красиво отливая в жарком свете, как и её янтарные глаза. Она действительно напоминала Лихтенштейн огонь в камине — такая же скованная обстоятельствами, но рвущаяся наружу, дабы смести всё на своём пути. Горячая итальянская голова и сердце, не умеющая думать о последствиях, но жаждущая всего и сразу. Совсем не такая, как Венеция, хотя шумят оба предостаточно. Интересно, все итальянцы такие? Хотя Ницца и Пьемонт, которых она видела во время недолгой службы у Савойи, не были такими. Сказывалось влияние последнего, или они сами по себе оставались спокойными и немногословными?       — Не хочу я, блядь, делить никакую власть с Венецией, не хочу я вообще быть каким-то дерьмовым бесправным королевством в подчинении у этого уёбища, — и, не дав Эрике сказать что-либо, повернулась к ней. — Ты вообще больная! Он тебя изолировал, считай, голодом морит, а ты с горящими глазками вокруг него скачешь. Разве это нормально?!       В ответ Эдельштайн ничего не сказала, лишь потупила взор и принялась теребить одну из своих двух светловолосых кос — та ещё вредная привычка. Не хотелось вестись на провокацию и вступать в спор. Внутри её и без того раздирал собственный гнев как на Австрию за содеянное, так и на саму себя за неспособность с достоинством воспротивиться этому. А Ломбардия и не думала сбавлять обороты и, облокотившись на ручку кресла, она вперила в неё взор.       — Так преданно ему служишь, выполняешь все его приказы… Прямо-таки все? — ядовито поинтересовалась она. — Или я чего-то не знаю?       — Госпожа Ломбардия, вы заходите слишком далеко, — глухо отозвалась Эрика, отчаянно пытаясь скрыть раздражение и смущение от столь двусмысленного вопроса.       Она подняла голову и встретилась взглядом свои больших глубоких тёмно-зелёных глаз с её янтарными, в которых еле видно отражались пляшущие языки пламени. Красивая картина, прямо хоть зови художника и пиши новое произведение искусства, которое разъярённая толпа сожжёт при очередной революции. Или эта самая Агата в порыве своего разрушительного гнева.       — Не настолько, как мог бы заходить его хер, не будь он таким мелким и отсохшим, — Висконти всё ещё не стеснялась в выражениях и оценках. — Забавнее только то, как активно ты его запреты нарушаешь.       Она явно говорила о той ночи, когда сама Агата, нисколько не стесняясь демонстрировать своё присутствие, помогла передавать контрабандный груз в голодающее княжество. Тогда Лихтенштейн казалось, что её плащ хоть сколько-нибудь скрывает её лицо, но перед любопытствующей внимательной Висконти что угодно будет бесполезно. И от этого стало стыдно ещё сильнее, ведь так легко её раскрыли, и она вновь опустила взгляд под ехидное хихиканье собеседницы.       — Как и вы, — огрызнулась Лихтенштейн, но вышло совершенно неубедительно.       — Ладно я, но ты поступаешь не совсем честно. И потом, — наигранно та упёрла руки в бока, — я жду оплаты за свои товары и свои труды, выполненные в особых обстоятельствах, что нельзя раскрывать. Совсем нельзя, иначе наша маленькая фройляйн, — не удержалась от искажённого немецкого Висконти, — попадёт в беду. А уж какой вой поднимется, если Боэмия** об этом узнает… Даже не знаю, я бы послушала. А ты?       Это был подлый, грязный шантаж. Но такова была Ломбардия — не признаёт какие-либо правила, авторитеты, уважение к окружающим её странам и людям. Наглая, вульгарная и полыхающая. Страшное пламя, пожирающее тех, кто имел несчастье встретиться у неё на пути.       — И вы предлагаете мне купить ещё и ваше молчание? Как подло.       — Ты что, как я могу отбирать милостыню у нищей. Господь покарает меня на месте!       От этой фразы стало очень смешно, но Эдельштайн сдержала себя. Агата, при всём своём соблюдении постов и регулярном хождении в церковь, ну совершенно не тянула на праведницу своим образом мыслей и жизни. Как смиренно из её рта доносятся молитвы, так же вырываются и грязные ругательства в пьяном угаре, и пошлые намёки и предложения, ведомые исключительно низменным желанием похоти. И всё же было обидно. Да, она бедная страна, но не нищая. У неё маленькие территории, места для выращивания зерновых нет, да и с винным виноградом сложно всё было — то погода плохая, то паразиты атаковали слишком часто. Даже торговля скотом шла не так успешно, как должна была. Очередное наводнение с очередным голодом подорвали экономику и её хрупкое здоровье. А плюс ко всему ещё и не пускают её товары на рынки других стран. Неужто она действительно так жалко выглядит, несмотря на все свои усилия?       Выжить любой ценой, несмотря ни на что. Такой завет оставили ей старые товарищи, Три Лиги, прежде чем сгинуть в наполеоновском адском мареве, что перевернуло всю Европу с ног на голову. Не умрёт же она, если Австрия её накажет, в самом-то деле? А с другой стороны — портить с ним отношения тоже нельзя, всё же она его секретарь. Сомнительная дилемма, в которой в любом случае надо отринуть свою гордость, то немногое, что у неё есть, и позволить сделать всё так, как того желает давлеющий над ней.       — А что вам тогда от меня хочется?       Ломбардия, казалось, словно ждала этого вопроса. Вскочив с кресла, она в два больших шага приблизилась к ней, угрожающе нависнув. Под этим взглядом, который нагло рассматривал, нет, буквально пожирал её, Эдельштайн чувствовала себя крайне неуютно. А той словно и надо было: накрыв её руку своей, Агата придвинулась к ней совсем плотную, щекоча своим дыханием её ухо.       — Тебя, — прошептала она с усмешкой.       — ЧТО?!       Это было слишком громко, но Висконти только рассмеялась в ответ. Одной рукой оперевшись на подлокотник, второй она почти невесомым касанием провела по её щеке, дотронувшись указательным пальцев до губ, оттуда спустилась вниз, поглаживая шею. Эрика заёрзала в кресле, желая вырваться без применения силы, что только раззадоривало Агату — коротко поцеловав её в лоб, она лизнула её ухо и, дотянувшись до мочки, принялась её посасывать. С тихим вздохом Лихтенштейн зажмурилась и вжалась в спинку кресла, но та тоже подалась вперёд, поставив колено на свободный край сидения. Рука снова потянулась вниз, теперь уже оставив её на груди, легонько сжимая их поочерёдно. И тут Эдельштайн схватила её за ткань платья почти у самых плеч, надеясь отцепить её от себя, вырваться и убежать. Но та расценила её жест совсем иначе.       — Ну что поделать, — вздохнула Агата, отпустив её. — Прислушаемся к желанию нашей фройляйн. Поищем другое место.       Не дожидаясь её протестов, она подхватила её и перекинула через левое плечо — настолько та была маленькая и худенькая для неё — и вышла из малой гостиной. От такой наглости у Лихтенштейн перехватило дыхание, но цепляться за подол её тёмного платья или болтать ногами она не рискнула, опасаясь, что так они обе упадут. Её несли прямо к спальням, быстро, но то и дело оглядываясь по сторонам. Голова невольно закружилась. А дождь издевательски стучал по стеклу, казалось, что он лишь усиливается, а в отдалении даже сверкнула молния. Шаги звонко раздавались в пустом коридоре, по которому они шли, словно бы ныряя в темноту из редких неярких лучиков ламп. Складывалось подозрение, что всё это лишь будоражило Агату, которая не просто играючи несла её на плече, но и умудрялась время от времени поглаживать её по бёдрам. По телу пробежали мурашки, и без того бешеный страх, что их увидят, казалось, лишь усиливался, Эдельштайн буквально затрясло. Время словно остановилось, всё, казалось, вымерло, кроме дождя, колеблющегося неяркого света в коридоре да них двоих. И тут Ломбардия толкнула дверь в комнату и поставила её на ноги. Кровать, трюмо, стол, шкаф, камин с тлевшими дровами, лампы и свечи, всевозможные маленькие картины и безделушки на любой поверхности — слишком обжитая комната для той, что каждую секунду готова рвануть в свои родные края, оставив Австрию глотать пыль.       — Снимай туфли. И свет зажги, — потребовала Висконти, еле сдерживая смешок.       Ей было чертовски весело, ей нравилось быть хозяйкой положения и диктовать свои условия. Оставив даже мысль о сопротивлении, Эрика, оставив обувь чуть в стороне от входа и ступив на пушистый ковёр, осторожно зажгла новомодную аргандову лампу, в то время как та захлопнула за ними дверь и повернула ключ во внутреннем замке. Бежать было некуда, только если через окно, но Агата успеет её поймать, как назло не позволит выпрыгнуть. Вот и сейчас она прижала её к столу, усыпанному письмами и грубо сшитыми небольшими книжечками.       — Ну признай, тебе понравилось, — она уже откровенно издевалась, медленно проведя своими пальцами по её и затем накрыв их руками.       — Я так не могу, госпожа Ломбардия! — воскликнула Лихтенштейн, при свете лампы казавшаяся ещё краснее, чем была на самом деле. — Вы правда считаете это нормальным?!       Висконти не оставалось ничего, кроме как испустить долгий, полный разочарования вздох и провести руками вверх по узким рукавам платья к плечам, потом снова вниз, но уже по талии, и вверх. Схватившись поудобнее, её руки стали мять её грудь, а сама она пристально разглядывала Эрику, плотно сжавшую ноги, прикусившую нижнюю губу и дрожащую всем телом. Ломбардия, ещё в бытность герцогством Милан и даже много раньше, отличалась довольно грубым характером и абсолютной бесцеремонностью в выборе сексуальных партнёров. Конечно, денег у Эрики сейчас вовсе не было, чтобы заплатить хотя бы за молчание, что уж говорить про мешки с картошкой и зерном. А оказаться наказанной Австрией тоже было неприемлемо. Отдаться ей оставалось единственным вариантом, однако для неё это было неправильно, противоестественно.       — Забудь об этом, — прошептала Агата, дыша прямо в ухо. — Ты страна, которая расплачивается за долги.       — Н-но…       И вновь ей не дали возразить — Ломбардия, наклонив голову, впилась в её губы жарким поцелуем, требовательно проникая языком в её рот. Эрика попыталась было дать отпор, но язык снова и снова соприкасался с её, настойчиво обвивая. Они тесно прижимались друг к другу, пальцы Висконти нащупали застёжки на платье, забираясь под спенсер, пока та, перестав опираться о стол, несильно хлопала её по спине, требуя отпустить. В ответ Агата прикусила её нижнюю губу и разорвала поцелуй, смотря на неё презрительно сверху вниз. На голову ниже неё, бледная, тощая настолько, что поражаешься, откуда у неё были силы держать оружие и стрелять, да ещё и так точно. В слишком больших зелёных глазах без труда читался страх, но слёз, что удивительно, всё ещё не было. В ней не было ничего интересного, Висконти была готова поставить сотку-другую талеров, что Эрика не то что ни с кем не спала, но даже не мастурбировала ни разу. Но не прощать же долг дурочке, что не способна тянуть на себе участь быть страной? Чуть отстранившись, она расстегнула её жакет и принялась стягивать его и платье, не забывая то и дело дразняще проводить кончиком языка по краю лица и губам, от чего Эдельштайн лишь жмурилась, не решаясь издать лишний звук. Оставшись в одном нижнем платье и панталеттами под ними, Лихтенштейн зябко поёжилась, стыдливо наблюдая, как легко и быстро Агата сбросила собственную одежду, даже нижнюю рубашку и панталоны, обнажив испещрённое шрамами тело с внушительными формами.       Это сон. Это просто сон. Пугающий и отвратительно дразнящий сон, который она увидела, задремав в кресле у камина. Да, осталось лишь зажмуриться, и всё встанет на свои места. Вот, её как раз трясли за плечи. Да только голос звучал не тот, что она ожидала.       — Чего жмуримся? — сложно было понять, злится ли Агата или продолжает дразниться. — У тебя нет другого выбора, если ты не хочешь, чтобы твой драгоценный очкарик доморил тебя голодом в своём подвале, — видимо, всё-таки злилась. — Или ты так любишь, чтобы тебе причиняли боль? Тебя так заводят издевательства?       — Я не могу! — Эдельштайн лишь помотала головой и закрыла лицо руками. — Госпожа Ломбардия, это неправильно! Остановитесь! Умоляю вас…       Устав слушать её невнятный лепет, Висконти схватила её за ворот белья и притянула к себе, оттягивая его как можно сильнее, что край больно впивался в шею Лихтенштейн. Та тихо пискнула в безнадёжной попытке вырвать оставшуюся одежду из цепких итальянских рук. Только и оставалось, что умоляюще взирать на неё снизу вверх, как та упивается её слабостью и отчаянным положением.       — Так, сопля, слушай сюда, — в её голосе не осталось и следа от озорства, — я не собираюсь ждать сто лет, пока ты мне долги заплатишь. Ты можешь сдохнуть слишком быстро. Прощать твои долги я не собираюсь, ловить пиздюлей от этого ублюдка в очках тоже, — она почти рычала и, оставив одну руку держать ворот, второй схватила одну из её кос и со всей силы дёрнула вверх, заставив Эрику негромко вскрикнуть от боли. — Соглашайся, мелочь. Отделаешься лёгким испугом и не потеряешь ни гроша, которые ты на свой гробик откладываешь. Может, тебе даже понравится.       Сказала — и отпустила её, скрестив руки на груди в нетерпеливом ожидании, когда Лихтенштейн изволит отдышаться и ответить на её требование. Кажется, ворот всё-таки растянулся, но использовать платье ещё можно. Страшно, ощущение, что даже голос куда-то испарился. Ей думалось, что она осознавала риск, когда просила у Ломбардии помощи, но теперь поняла, что это был горький самообман. Агата живёт настроением и сиюминутными прихотями, живёт как в последний раз и берёт от других всё, что может. Живёт. Состояние, которое ей не доведётся узнать, ощутить от корней волос до кончиков пальцев на ногах, когда твоя голова свободна от мыслей о смерти и выживании, а ты радостно встречаешь рассвет, любуясь заревом на одной из скал величественных и нерушимых Альп.       Был ли смысл в её существовании? Возможно, но ей о нём никто не поведал. Хотела ли она его продолжать? Вопрос сомнительный и неоднозначный. Была ли надежда, что всё изменится к лучшему? Порой она пробуждалась в её душе, когда всё вокруг было не в самом плачевном состоянии. Одно Эрика знала наверняка — она сделает для её народа всё, что в её силах, чтобы спасти их и защитить то, что ещё осталось. Но переступить через себя и свои принципы… И дело не только в вере, дело в самом образе мыслей, модели поведения, да даже в обыкновенных внутренних ощущениях, заставлявших всё внутри сжиматься при мысли о том, что эта властная и бесцеремонная женщина будет с ней делать.       И до чего обидно, что у Лихтенштейн никогда не будет реального выбора.       — Только… Говорите точнее, пожалуйста, что надо делать…       Её еле уловимый шёпот был полон обречённости, но Агате было плевать на какие-то там душевные терзания какого-то там княжества — она уже начала замерзать в раздражающем ожидании, когда та перестанет ломаться. Но хвала Всевышнему, она всё-таки осознала своё положение. Уже прогресс.       — Так бы и сразу! — вздохнула Висконти.       Схватив её за руку и резко дёрнув на себя, она потащила Эрику к кровати, толкнула её и сама повалилась на спину справа от неё. Главной возмутительнице спокойствия позволили спать на такой мягкой постели с множеством подушек и приятным на ощупь дорогим покрывалом — многое она не знала об избирательности своего наставника и господина. Или он просто не хочет связываться с ней и откупается? Или это тоже нелегально доставили в поместье? Повернувшись на бок, она невольно остановилась взглядом на груди Агаты: большая и округлая, со слегка выпирающими сосками, она совсем немного вздымалась от её мерного дыхания. Кожа с ещё не сошедшим загаром покрылась россыпью мурашек, обрамляющих два пересечённых крест-накрест шрама на боку. Рука сама собой потянулась к её телу и робко, еле ощутимо коснулась его. В ответ Ломбардия потянула её наверх к животу, заставив её привстать и опереться на локоть.       — Руки на грудь положи, — потребовала Висконти, — и можешь помять.       Встав и поудобнее усевшись на кровати, Лихтенштейн закусила губу, неуверенно коснулась пальцами её грудей, медленно опустила руки до конца, накрыв соски ладонями, и принялась их медленно гладить. В последовавшем хмыканье Агаты улавливалось одобрение, и Эдельштайн водила руками поувереннее, позволяя себе чуть сильнее надавить. Грудь ощущалась мягкой и упругой, хотелось сжать посильнее, почувствовать, как она уже под её руками возвращает форму. Спустившись чуть ниже, она схватила их так, чтоб соски оказались у основания пальцев, и принялась массировать грудь активнее. Ещё одно довольное хмыканье, а Эрика, потихоньку успокоившись, облизнула нижнюю губу и, заставив себя оторвать взор от груди, продолжила разглядывать Ломбардию. Полоска шрама на середине левого бедра, небольшой шрамик у самых ключиц, руки, до того спокойно лежавшие на постели, потянулись к ней и принялись гладить её спину и руки, призывая действовать ещё увереннее. Прикосновения Ломбардии были властными, но, что удивительно, приятными, от которых она вздрогнула и склонилась ниже. Её дыхание почти у самых сосков заставило Висконти поёжиться и довольно выдохнуть. Её пальцы скользнули вверх к плечу, а оттуда к шее и притянули княжество к её лицу.       Рыжие локоны разметались по покрывалу, открывая шею, а голодный взгляд янтарных глаз буквально пожирал Эрику. Уже давно неудовлетворённое тело требовало своё, тут и неумёха Лихтенштейн сгодится, главное правильно направить. В этот момент она сама потянулась к её губам, на мгновение коснулась их своими и тут же в панике отстранилась. Успев поймать её за руки и оставив их на груди, Ломбардия вновь притянула её к себе. Воспользовавшись её совсем тихим вскриком от неожиданности, она втянула её в поцелуй, властный, требовательный, не терпящий протеста. Нависая над ней, Эрика чувствовала на лице её горячее дыхание, как пальцы то забирались во всё ещё заплетённые волосы, то спускались на шею и поглаживали её, от чего узкие плечи подрагивали. Её язык касался хаотично двигавшегося языка Ломбардии, который окружал и тянул на себя, заставляя её отвечать. Нерешительно, но она подавалась вперёд, от шершавых прикосновений внизу живота шевельнулось малознакомое, но уловимое щекочущее ощущение.       Затёкшая челюсть заставила Лихтенштейн разорвать поцелуй и вновь уставиться на Висконти, что смотрела в потолок и часто дышала.       — Неплохо… Приятно иметь дело с теми, кто быстро соображает, что делать.       Сложно понять, стоит ли ей гордиться собой или всё же оскорбиться. Эрика не просила этой ситуации, сама мысль о том, чтобы разделить ложе с подобной женщиной, была ей противна, даже сейчас. Но какой-то неведомый порыв толкал её продолжать, не дожидаясь указаний этой бесцеремонной итальянки или отчаянного вопля голоса разума. Ещё один поцелуй, короткий, неумелый, но порывистый, резко прерванный, после чего скользнула к шее, еле уловимо притронувшись к ней губами. Затем ещё и ещё, обдавая трепещущим дыханием. Руки продолжали массировать груди Агаты, то и дело сжимая соски в основаниях пальцев. Удовлетворённые вздохи звучали громче прежнего, и Эдельштайн провела языком от головы до плеча, услышав в ответ совсем тихий стон, всё придерживавшие её руки упали на постель, давая ей полную свободу действий. На губах Висконти играла довольная улыбка, янтарные глаза с любопытством следили за ней, как она продолжала осторожно лизать шею, то и дело неловко жмурясь, словно котёнок. Неожиданно Эрика обвела кожу по кругу языком, вновь коснулась губами и, легонько зажав, потянула на себя. Странная смесь вздоха, еле различимого стона и хрипа вырвалась изо рта Ломбардии.       Похоже, всё правильно делала. Чьему велению следовала Лихтенштейн, лизнув ключицы совсем рядом с шрамом, было неясно. То ли мозг заработал с новой силой, пытаясь придумать план, как поскорее избавиться от мучительницы, то ли то новенькое чувство, мешавшее голове рационально соображать и требовавшее отдаться телу, что двигалось словно в отрыве от разума. Было во всём этом что-то преступно притягивающее, что хотелось получше распробовать, пока собственная стыдливость не одержала верх, подталкивая совершить безрассудный прыжок из окна. Язык спустился ниже и принялся описывать дугу то по одной груди, то по другой. Теперь уже тёплая гладкая кожа оказалась чуть солоноватой на вкус — Агата не просто перестала мёрзнуть, но даже самую малость вспотела. Совсем немного дёргалась, словно охваченная судорогами, еле слышно вдыхала, но выдыхала шумно, постанывая, чувствуя, как тонкие холодные пальцы Эдельштайн мнут её грудь всё сильнее. Прошло всего ничего, а Ломбардия выгнулась, громко застонав — Эрика неожиданно игралась с её соском, посасывая, оттягивая на себя, теребя языком, облизывая, оставляя вокруг него влажные дорожки и даже просто дыша на него.       «Что я делаю?!» — назойливо крутилось в её голове. — «Позор! Остановись!» Но пальцы продолжали массировать грудь всё сильнее, язык ненадолго скользнул к ложбинке между ними, а потом к другому соску. Висконти всё стонала, водя руками по её голове и спине, прижимая к себе. Ей настолько это нравилось? Разве можно получать удовольствие от того, что подпускаешь к себе кого-то постороннего настолько близко? И самое поразительное, что затягивало, почти вынуждало по доброй воле погрузиться в этот омут с головой. Давешнее ощущение не отступало, несильно, но вполне ощутимо щекоча бёдра у самого основания, всё тот же низ живота и промежность, от чего Эрика невольно поёжилась.       Словно решая дать Висконти передохнуть, язык скользнул вниз к рёбрам, а вместе с ними и руки нежно легли на бока, медленно поглаживая их. Да только та, скрестив ноги, не затихала, продолжая ёрзать и подаваться вперёд в ответ на ласки Лихтенштейн. Так странно видеть, что эта боевая, наглая, пугающая женщина может быть почти смиренной и даже зависимой от её неумелых движений. Скорей бы всё закончилось, но как же хотелось ещё послушать её голос, посмотреть в эти бесстыжие янтарные глаза, желавшие её. Она спустилась ещё ниже, поцеловала живот у самого пупка и лизнула место поцелуя.       — Так… Остановись… — шумно выдохнула Агата.       Эдельштайн, испугавшись её неожиданного требования, послушно выпрямилась и даже убрала руки. Но внимательно следила, как Ломбардия быстро провела пальцами в своей промежности, поднимаясь чуть выше и возвращаясь обратно несколько раз, пока не оставила только средний палец почти в самом верху, расположив остальные по лобку. Свободной рукой она схватила Эрику за запястье и потянула на себя.       — Вставь внутрь один палец, — её голос звучал не так властно и уверенно, но с придыханием и всё ещё нагло, — а там как пойдёт.       Страшно. Неправильно. Отвратительно. После такого в лучшем случае в монастырь, в худшем — на виселицу, даром что аристократка и секретарь при Австрии. Но пальцы послушно немного провели по половым губам и скользнули между ними, медленно поглаживая тонкую влажную кожу, пока не нащупали вход. Зажмурившись, Эрика ввела в неё указательный палец, совсем немного, но этого оказалось достаточно, чтобы заставить Ломбардию громко застонать и выгнуться. Внутри было непривычно тепло и мокро, стенки влагалища оказались ещё и приятными на ощупь. Её снова дёрнули за запястье, призывая двигаться вслед за её пальцем, что массировал клитор.       Глаза были всё ещё закрыты, но Эдельштайн отчётливо слышала звонкий и самую малость похрипывающий голос Агаты, словно захлебнувшийся в уже накатывавших волнах удовольствия. Ей настолько не хватало чужих прикосновений? Её палец двигался вперёд и назад медленно, с каждым разом входя глубже, но всё также по чуть-чуть, боясь, что её отросшие ногти её поцарапают. Влажно, гладко, скользко. Недостойная вульгарщина, порок, ей точно не жить после сегодняшнего вечера. Или уже ночи? Бог знает, сколько времени прошло, даже дождь словно потерялся в небытии.       — Второй, — простонала Ломбардия.       К указательному пальцу присоединился средний, заставив ту не просто выгнуться и упасть обратно, но громко и сладко застонать, от чего Эдельштайн открыла глаза — таки постыдное любопытство оказалось сильнее. Агата подавалась вперёд к её руке, не забывая ласкать себя, и то закатывала глаза, откинувшись головой назад, то жмурилась, закусывая губу, но сдержать голос никак не помогало. Вздымавшаяся и колышущаяся грудь завораживала её внимание, а рука невольно задвигалась быстрее, то чувство внизу уже не щекотало, скорее сковывало и томило, но Эрика всё старалась не обращать на него внимания. Тут Висконти резко распахнула глаза и с таким голодом и вожделением уставилась на неё, что по спине пробежал неприятный холодок, мгновенно подавив назойливое ощущение. И тут же он повторился — Ломбардия свободной рукой дотронулась до её колена и бесцеремонно потянулась выше, скользя немного по бедру туда-сюда, к талии, где и остановилась. Пальцы принялись нагло перебирать по выгибающейся спине, скрытой под лёгкой тканью, заставляя подрагивать и двигаться уже не так ровно. Такие вещи не должны нравиться.       — Третий…       Голос Агаты, такой властный и томный с лёгкой хрипотцой, был ей даже к лицу, особенно когда она желала чьих-то прикосновений и движений внутри неё. К тем двум добавился безымянный, от чего та выгнулась не только спиной, но почти всем телом, и снова упала на покрывало. Послышался и новый звук, это хлюпанье внутри было таким пошлым, но так ярко показывающим, что Лихтенштейн всё делает правильно. Вторая рука мягко легла на грудь Висконти, палец почти невесомо касался соска, приводя её в какое-то неистовство. Страх, что их обнаружат, стыд за своё отвратительное поведение, ненависть уже даже не к наглости, а к самому факту существования этого ломбардского воплощения не исчезли, но словно бы притупились. Руки двигались сами собой, словно желая помочь Агате довести себя до пика наслаждения, дыхание участилось. Склонившись к самому лицу, Эрика самым кончиком языка провела по её губам, а та втянула её в горячий, требовательный, развязный, упоительный поцелуй. Ей показалось, что страх и отвращение покинули её, пусть на мгновение, но отвечала она куда активнее и сама еле слышно довольно мычала.       Но что если вдруг мимо пройдёт Австрия и услышит, что за разврат здесь происходит? Слух у него отменный, иначе в боях с пресловутым Швейцарией не выжить было, да и в регулярных, строго по расписанию занятиях музыкой пригодился. Сейчас это единственное, что могло бы спасти её от падения. Пусть даже последует наказание, плевать, только бы не потерять голову окончательно от прорывавшихся через соединившиеся губы стоны и собственное не в меру разгорячённое и быстрое дыхание.       А всему виной пресловутая Ломбардия, которой надоело удовлетворять саму себя, а потому она воспользовалась случаем полугодичной давности. Не дожидаясь её указаний, Эрика оторвалась от её губ и аккуратно ввела ещё и мизинец, заставив ту не то вскрикнуть, не то застонать от неожиданности. После недолго исступления она стала всё активнее двигать бёдрами, продолжая насаживаться на пальцы и сжимать их внутри, пока её собственные словно истязали клитор, быстро и с нажимом двигая по нему. Глаза Агаты были зажмурены, голос звучал громко и требовательно, порой срываясь на хриплое дыхание, а руки, что перестали держать княжество, вцепились в покрывало, на которое стекала обильная смазка.       Пальцам внутри было тесно, ногти чуть ли не царапали их, но толчки становились лишь быстрее и даже грубее. Чувствуя, что окончательно вошла во вкус, Лихтенштейн приподняла её бедро и принялась гладить его свободной рукой, медленно скользя от ягодиц к колену, которое она покрывала прерывистыми поцелуями, чуть скользя языком по солоноватой от пота коже. Агата извивалась под ней, выгибаясь вперёд тазом и продолжая удерживать внутри себя чужие пальцы, что двигались в ней всё быстрее. И вот, заходясь в самом настоящем крике, она выгнулась всем телом, замерев на несколько секунд, не сдерживая свой полный удовольствия голос, и с дрожащими ногами рухнула обратно на постель, жадно хватая ртом воздух. Почувствовав, что её тело полностью расслабленно, Эрика, сама тяжело дышавшая, вытащила пальцы, которые жирным слоем обвалакивала полупрозрачная липкая смазка. То ощущение ещё сильнее охватило её тело, заставляя нервно елозить по покрывалу, дабы унять щекочущее и тянущее внизу чувство.       Когда в последний раз ей доводилось испытывать подобное возбуждение? Очень и очень давно, да и ситуация была совершенно иной. От Агаты, столь расслабленно, беззащитно и в то же время соблазнительно лежавшей подле, сложно было оторвать взгляд. При дыхании поднималась грудь с ещё торчавшими сосками, ноги медленно выпрямились, приоткрывая её взору промежность, янтарные глаза томно смотрели на неё из-под опущенных ресниц. Вытерев руку о ткань нижнего платья, Эрика заставила себя уставиться на белый потолок, медленно осмысливая, что тут только что закончилось. От этого бросало одновременно и в жар, и в дрожь. Голос разума всё-таки смог достучаться до неё, напоминая, что подобное недопустимо, а потому надо уходить. Сложно сказать, сколько времени прошло, но по ощущениям целая вечность. А находиться рядом с ней было страшно, ведь кто знает, куда ту занесёт на этот раз. Следует ретироваться.       — Госпожа Ломбардия, можно я уже пойд-       Словно совсем забыла про её не терпящий самоуправства характер, а зря. Та, успев отдышаться за время её раздумий, не дала ей договорить и, схватив за руку почти у самого локтя, притянула к себе и повалила на кровать, забравшись сверху и прижавшись к ней всем телом. Её лицо очень близко от её лица, коленом она упёрлась между её ног, вызвав у неё сдавленный стон.       — Ну-ну, куда я тебя пущу в таком состоянии? — ядовито поинтересовалась Ломбардия, обдавая её ухо щекочущим дыханием.       Задрав юбку, она стянула с неё панталетты и провела по её промежности, от чего Лихтенштейн не то вскрикнула, не то застонала и тут же закусила губу. А её мучительница подняла пальцы вверх, словно демонстрируя, как высоко тянется её смазка. Губы Агаты растянулись в победоносной ухмылке, смешанной с хищным оскалом. Как самая настоящая охота, в которой жертва попалась в ловушку. Устроившись поудобнее, одной рукой она продолжала угрожающе водить по краю половых губ, в то время как вторая, забравшись под ткань, поглаживала живот Эрики, то и дело подбираясь к груди.       — А теперь, милочка, порадуй меня, — вальяжно проговорила Ломбардия, довольно облизываясь. — Ответь на вопрос: тебя кто-нибудь трахал?       — Что за глуп-       Тут же выдернув руку из-под платья, та грубо вставила ей два пальца в рот и начала двигать ими вперёд и назад. Язык невольно отвечал на её действия, то втискиваясь между ними, то быстро ведя по ним обоим, то обволакивая собой. Кружилась голова, даром что не затошнило, Эрика вцепилась в её руку и пыталась вытащить её. Но её попытки вырваться вызвали у Ломбардии лишь громкий смех. Освободив ей рот и дав вдохнуть воздуха, она склонилась прямо к её лицу, перестав ласкать промежность, но оставив палец у самого входа.       — Ты не ответила, — спросила она едва ли не прямо ей в губы. — Так трахали или нет?       — К-какая разница? — чуть задыхаясь, бросила Лихтенштейн. — Даже если и да, это было слишком давно.       На этот раз её заткнули наглым и развязным поцелуем, глубоко забираясь языком. Её язык отвечал ей не так агрессивно, но по-своему чувственно, буквально переплетаясь с ним и проникая в рот Агаты. Освободившаяся рука последней гладила Эрику по груди, то и дело сжимая и покучивая соски, на что та мычала ей в рот и жмурилась. Сопротивляться словно бы и не хотелось, как бы мозг к этому не призывал, тело требовало её наглых и чувственных прикосновений и поцелуев. Её руки обхватили Ломбардию и едва ощутимо гладили по спине, заставляя ту чуть ли не мурлыкать. Пальцы ласкали промежность, но не проникая внутрь и не трогая клитор, но даже на эти поддразнивания Эрика почти безропотно поддавалась и отвечала поцелуем и ёрзаньем.       Тут Агата разорвала поцелуй и принялась водить языком по уху и шее, окончательно сломив её сопротивление. Она задрала её нижнее платье ещё выше и бесцеремонно разглядывала её худое тело, обтянутое бледной кожей, что была покрыта полосками шрамов и небольшим ожогом на животе. Вдоволь насмотревшись и хмыкнув про себя, Ломбардия принялась целовать грудь, теребя языком и покусывая соски, от чего Лихтенштейн тихо постанывала, не в силах сдерживать себя и своё возбуждение. Пальцы забирались в её рыжие локоны, словно умоляя продолжать и посильнее, а та, внимая её полунемой просьбе, сжимала руками её маленькую грудь, посасывая её и жадно целуя. А потом стала спускаться ниже, водя языком по бледной коже, под которой явственно ощущались рёбра, вниз, слушая полный удовольствия и томления голос Лихтенштейн. Оттуда она, раздвинув ей ноги, переключилась на бёдра, буквально присасываясь к коже на их внутренней стороне и быстро отстраняясь, чтобы схватить губами следующий участок.       Всё ещё было грубо, но доставляло непередаваемое удовольствие. Эрика прикусила губу, чтобы не поднимать голос, но её мычание оставалось всё таким же отчётливым и полным удовольствия. Дыхание Агаты у её промежности распаляло её ещё сильнее, полностью дезориентируя в пространстве и заставив голос разума окончательно замолкнуть. В этот момент Висконти села на колени и схватила Лихтенштейн за руки, потянув на себя и вынуждая её сесть к себе на колени, закинув ноги ей за спину. Обхватив её шею руками, она сама втянула Ломбардию в жадный поцелуй, запрокидывая её голову назад и едва ощутимо впиваясь ногтями в её спину.       И если Эдельштайн потеряла от страсти голову, то Агата успела стянуть с её кос широкие атласные бордовые ленты и принялась распускать её волосы. Несмотря на слабое здоровье своей хозяйки, они были довольно мягкими, в них хотелось забираться пальцами. Стоило Лихтенштейн разорвать поцелуй и попытаться отдышаться, как та ловко и быстро повязала одну из лент ей на глаза, завязав сзади бантом. А едва она удивлённо воскликнула, как Висконти повалила её обратно на кровать, удерживая её руки над головой, туго связанные второй лентой, из которой ей не удалось вырваться.       — Так что, мне остановиться? — возле самого уха донёсся томный шёпот Агаты.       Лихтенштейн уже собиралась было ей ответить, но вместо осмысленных слов выдала лишь громкий вздох, почти что стон. К её губам Висконти приложила два пальца, которые та с лёгким придыханием начала лизать, медленно ведя языком от кончика до основания и обратно, пока не взяла их в рот под довольное хмыканье своей соблазнительницы. Она ничего не могла видеть, только слышать и ощущать, как её тело целовали, засасывая до лёгких и быстропроходящих вспышек боли, как Агата вела языком от уха по шее к ключице и груди. Каждое прикосновение к отвердевшим соскам заставляло её тихо, но довольно стонать и тяжело дышать, не переставая посасывать движущиеся в её рту пальцы. Сознание словно заволокло дурманом, она уже не понимала, где её ласкают, но тело само подавалось ей навстречу, отдаваясь в мозгу очередной вспышкой наслаждения.       В этот момент Ломбардия вытащила у неё изо рта пальцы и довольно цокнула. Со связанными руками и завязанными глазами, Эрика смиренно лежала на постели, возле приоткрытых тонких губ, отчаянно, но оттого даже эротично хватавших воздух, остался подсохший след от слюны. Длинные светлые волосы беспорядочно разметались у её плеч, обрамляя раскраснеевшееся лицо. Ноги лежали чуть шире положенного истинным леди, всё тело словно замерло в ожидании, что будет дальше. Тут Агата немного раздвинула пальцами верх половых губ и дотронулась кончиком языка до клитора. И продолжила медленно водить по нему, не забывая помогать себе пальцами, что дразняще обводили вход во влагалище. Не успела Лихтенштейн отдышаться от одного, как её накрыло новой волной наслаждения. Уже не сдерживая голос, она положила ноги ей на спину, едва касаясь бёдрами её головы.       Это было совсем иное ощущение, чем когда клитор ласкают пальцы. Прикосновение языка было более щекочущим, заставляя всё внизу сжиматься, а тело словно пронзал сладостный электрический ток. Движения Висконти были всё настойчивее, заставляя Эрику стонать ещё громче, особенно когда один палец всё-таки проник в неё. Он двигался издевательски неторопливо, вынуждая её настойчиво двигать тазом, одновременно подставляя клитор под куда более настойчивые ласки. До безумия хотелось ласкать свою грудь, грубо сминать её, сжимать в своих пальцах соски. Но руки были связаны.       — По… жалуйста… — умоляюще протянула Эдельштайн. — Ещё… Ещё…       Она ещё успеет пожалеть о своём сегодняшнем поведении. Да и Ломбардия ничего не сказала на её слова. Её язык принялся слегка надавливать на клитор, а во влагалище проник второй палец, заставив её вскрикнуть. Ей было не совсем комфортно, да и руки сильно затекли, но Эдельштайн старалась не думать об этом. Она слышала собственный непривычно громкий и переполненный похотью голос, слышала, как внутри неё пошло хлюпала смазка. От этих ощущений сводило с ума, внизу живота словно образовался чувствительный комок нервов, отдававшийся наслаждением во всём теле, что, казалось, должно вытянуться в струнку от удовольствия.       Она раздвинула ноги пошире, давая Агате возможность устроиться поудобнее. Пальцы быстро проникали почти до самого основания, но полностью не выходили из неё. Она то и дело отвлекалась от клитора, покрывая поцелуями бёдра у самого основания и снова возвращаясь к прерванным ласкам, слушая чуть задыхающиеся, видимо, благодарные стоны. Дыхание сбилось, тело непослушно ёрзало по покрывалу, упиваясь получаемыми ласками. Хотелось ещё, но чувствовала, что была на пределе.       Практически самый настоящий крик вырвался из груди Лихтенштейн. Она выгнулась в спине, не переставая стонать. Воздух в лёгких словно резко закончился, и она без сил рухнула на кровать. Ей казалось, что если она полежит дольше положенного, то так и заснёт — её конечности едва двигались, хотя затёкшие руки неприятно побаливали. И как же вовремя, что Висконти развязала стягивавший их бант и улеглась рядом, пока Эрика выпутывалась и снимала с глаз импровизированную повязку. Обе без слов посмотрели друг на друга, тяжело дыша и думая каждая о своём. Разум наконец-то прояснялся, обнажая все отбрасываемые до того упрёки в собственной неосторожности и бесстыдности. Словно он пытался перекрыть всё полученное телом и даже им, разумом, удовольствие. Ни о чём не думать и просто отдаться сиюминутному сомнительному, но приносящему удовольствие желанию — Эдельштайн совершенно не свойственно подобное поведение. Но всё когда-нибудь случается во второй раз, а о первом она так и умолчала.       — Пока что я забуду о долге. А ты приходи в себя и выметайся отсюда, — вдруг лениво протянула Агата, нарушив молчание, — я спать хочу.       Без лишних слов Лихтенштейн вскочила с кровати и, одёрнув вниз своё многострадальное нижнее платье, наспех заплела ленты в волосы, что оказались собраны в два спутанных неровных хвоста на плечах. Подхватив с пола платье, спенсер и туфли, она подскочила к двери и повернула наугад ключ до тихого щелчка. Вынырнув в коридор, она закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной, прижимая к себе вещи, разве что бросив на пол туфли, в которые она тут же обулась.       Ей надо обдумать произошедшее, трезво оценить своё бесстыдное поведение, недостойное секретаря её дорогого господина Австрии. Об этом никто не должен узнать, особенно Богемия, хотя сейчас она и с головой ушла в чтение своих старинных документов и не обращала на происходящее в доме особого внимания. Нельзя, чтобы этот случай дошёл до Родериха, ведь если Агате плевать, как на неё он отреагирует, то Лихтенштейн не получит ничего, кроме наказания и морального осуждения. Уже хватает своего собственного.       Стыдно, что поддалась на провокацию, стыдно, что пренебрегла своей гордостью.       Стыдно, что ей понравилось.