Надежда — это единственное, что сильнее страха. Сьюзен Коллинз — «Голодные игры».
Вдох. Судорожно. Резко. До спазма. Костя глотает ртом воздух, словно рыба, вытащенная из воды. Ничтожно, ничтожно мало его вокруг. Кучаев хватается за горло, пытаясь найти обруч, что так сильно давит на горло, но на кончиках пальцев лишь кожа шеи. Он скребёт ногтями по горлу, надеясь, что может к хуям разодрать кожу, мышцы, всё, что отделяет его измученные лёгкие от воздуха.Я не чувствую ног.
Костя не может пошевелиться. Он не чувствует ничего. Ни боли, вспарывающей ножом колени, ни голеностопы, ни икры, ни бедра, ни копчик. Ниже поясницы всё кажется парализованным. И это бьёт по затылку паникой. Хуячит, будто бы битой, с размаху, заставляя всё трястись и судорожно-отчаянно глотать воздух.Я не могу пошевелиться.
Ноги невозможно согнуть. Ничего невозможно сделать ими. Костя сминает, откидывает край одеяла, смотря на замурованную в гипс и лангетку коленку и не понимает, почему его ноги отказываются двигаться. Кончики пальцев пульсируют, в голове словно барабанный бой, ни одной сформулированной мысли, ничего.Страшно. Страшно. Страшно.
Кучаев хватается на больное колено и сжимает. Сжимает, потому что ни на что другое уже не способен, пальцы элементарно не слушаются. Под подушечками колко, больно, в измождённых лёгких воздуха едва ли на четверть нужного.Ну, давай же.
Больно. Костя на секунду ничего не чувствует, кроме боли в колене, куда он вцепился непослушными пальцами, вонзая ногти в кожу. А потом кто-то ошейником пережимает горло и Кучаев вновь хватается руками за шею. Грудь сводит спазмами, дышать едва-едва возможно. Костя царапает ногтями горло, пытается избавиться от удушья, чувствуя, что перед глазами всё меркнет, икры сводит, а кончики пальцев рук и ног адово колет. Ртом глотает спасительный кислород, прогибаясь в позвоночнике дугой, до противного хруста, словно надеется, что таким образом лёгкие сквозь рёбра сами вырвутся на свободу, повыше, где воздух почище.— Носом, носом дыши, — Федя сжимает его плечи. — Давай, Кучай, носом, вместе со мной.
Кучаев рвано вдыхает носом, продолжая до кровоточащих ссадин раздирать ногтями кожу на шее. Боль тупится, но кончики пальцев продолжает колоть немилосердно сильно. В голове лишь Федины слова крутятся. Вдох глубоко, через нос, а выдох ртом. Секунды длятся невыносимо долго, складываясь в мучительно-адовые минуты, счёт между которыми — мерные вдохи и выдохи. Костя сосредотачивается на этом, стараясь уйти от навязчивой мысли, что весь этот кошмар может повториться. Только вдохи и выдохи, больше ничего. А затем тишина. Резкая, оглушающая. Кучаев осматривает палату, убеждаясь, что ужасный монстр, именуемый панической атакой, ушёл. Он один. Один тут, на этой чёртовой койке, в этом чёртовом городе, в этой чёртовой стране, на этой чёртовой планете. Один. Никого нет рядом. Полное, совершенное, тотальное одиночество. Мысль заставляет ёжиться, насколько это позволяет скованное тело. Зачем ты кому-то нужен такой? Зачем ты нужен разбитый и поломанный? Помнишь, что они о тебе писали? Хрустальный мальчик. Думаешь ЦСКА нужен такой игрок? Талант, звёздочка… Нет в тебе ничего такого. Ничего, кроме постоянных травм. Никакому клубу такие игроки не нужны. Поэтому от тебя избавятся. Сразу, немедленно. Как только поймут, что такому игроку не место в составе клуба.Хрустальный мальчик Костя Кучаев.
А потом тебя все забудут. Никита, Сашка, Ильзат, Ванька, Федя… И внутри что-то оборвалось. Взрывом полыхнуло, осколками по телу разлетелось. Больно-больно-больно. Почему всё так? Чем он это заслужил? Что не так сделал? Почему он едва успел оправиться от одной травмы — тут же другая? За что Вселенная так его наказывает? Костя схватился руками за простынь и отвёл взгляд от травмированных ног на окно. Небо было сплошь залито тёмным кобальтом и лишь на пиках плывущих облаков цвет переходил в чёрный. Подвывал ветер, разрушая абсолютную тишину. Он совершенно один в этом ёбанном мире. Глаза заслонило мутной пеленой.Да почему всё так?
Кучаев зажмурил глаза, чувствуя, как предательская влага обжигает скулы. Ему ничего не хотелось. Точнее хотелось к Феде. Хотелось обняться, понять, что всё хорошо, что он в этом пекле не один, что всегда, даже в самой жаркой пыточной ада, с ним будет Чалов. А ведь они даже не попрощались по-человечески. Костю просто увезли. Ни записки, ни смс, ничего. Он пытался позвонить и написать ему после перелёта, но Федя как назло, был вне сети.Ты ему просто нахрен не сдался.
Телефон разряжен. А встать и подключить его к зарядке нет ни сил, ни возможности. Истерика накатывает новой волной, заставляя захлёбываться в собственном отчаянии. Он чувствует себя маленьким, слабым и ничтожным. Разбитым на тысячу осколков хрустальным мальчиком. Мне страшно. Пожалуйста оставьте меня в покое, не трогайте, дайте просто сдохнуть.Как будто тебя кто-то трогал…
Костя накрывается одеялом с головой, надеясь, что хоть там, во мраке, он найдёт своё укрытие, как в маленькой пещерке.Дайте мне просто умереть.
Утро выдаётся хмурым и пасмурным. Кучаев просыпается вымотанным, выжатым, как лимон. Внутри грохочущая пустота. Ничего. Абсолютно ничего нет. Тотальное безразличие. Завтрак, который ничем не запомнился, рентген, какие-то лекарства, осмотр, разговор с врачами, снова осмотр, ещё один рентген. Костя выполняет всё на автомате, чувствуя, что в груди просто огромная чёрная дыра, а он балансирует на самом её краю, чувствуя режуще-леденящий ветер из её глубин, куда его кажется неминуемо засосёт. После обеда его вновь привозят в палату. Костя смотрит сквозь оконные стёкла на пасмурное берлинское небо, и на ум почему-то приходит школьный курс химии, где им рассказывали про берлинскую лазурь — невероятной красоты синий пигмент. Наверное, таким же было небо ночью. Усталость и вымотанность придавливают его к кровати. Хочется только прикрыть глаза и отдаться этому невероятно хрупкому чувству спокойствия. Может, если поспать, станет легче? Первое, что чувствует, когда просыпается, — ему жарко и тесно. В полудрёме не сразу доходит, что рядом с ним, кажется, кто-то лежит. А когда доходит, сон мгновенно улетучивается. Костя мгновенно отлетает к стене, больно бьётся об неё плечом, ругается, шипит от едкой боли, а затем смотрит незнакомцу в глаза и замирает. Потому что рядом с ним на кровати лежит Федя. — Привет, — голос у Чалова тихий неожиданно. Кучаев жадно впивается глазами в его лицо. Не верит, что вот так вот можно. Что Федя рядом, что его можно коснуться, волосы курчавые погладить, обнять, прижаться. Может галлюцинации пошли? — Как ты? Костя мотает головой. Не верит. Не верит, что это всё в реале происходит. Губы истресканные кусает-прокусывает до крови, хочет подальше отодвинуться от навязчивой галлюцинации. Ведь Феди сейчас здесь точно быть не может. Он сейчас наверное в солнечной Барселоне или зимней Москве, но никак не тут, в пасмурном Берлине. — Кость, ты чего? — на лице недоумение, брови сведены к переносице, на лбу морщина. Кучаев головой мотает. Ты моё видение. Я тебя выдумал. Если бы можно было бы отодвинуться ещё дальше, он бы непременно отодвинулся. — Ты мне не веришь? Костя ещё раз мотает головой. Он же не совсем дурак. Нельзя же просто взять и приехать к нему. Просто так, в другую страну, на пару часов, чтобы просто вместе полежать. Или всё-таки можно? Федя руки его морозно-тонкой касается, и прижимается к раскрытой ладони губами. У Кости сердце стучит адово быстро, горячит, разгоняя кровь. Дышать больно, едва ли возможно, потому что губы у Чалова тёплые, немного влажные, скулы колют щетиной подушечки пальцев. — Я тут, с тобой. И сердце громыхнуло. Внутри что-то заискрило, током горло обожгло, разрядом вышибло слёзы. Страшно, что всё это по-настоящему, что к нему правда приехали, вот так вот просто, на пару часов, в другую страну. — Костя… И всё. Дальше только пустота, зияющая страхом. Кучаев цепляется за Чалова, мнёт в кулаке его тёмно-синее поло, хрипит что-то невнятное, веющее страхом. Прошу тебя, не дай мне утонуть. Федя по спине его гладит, баюкает, целует аккуратно в висок. Шепчет что-то про команду, про «придурков, которые скучают», про капитана, про пацанов, тренера и про всё, всё… Костя понимает, что его отпустило, когда его побелевшие пальцы отпускают ткань поло, а сам утыкается лбом в Федино плечо. — Я совсем безнадёжный? — Ты просто маленький ещё, — Чалов осторожно отстраняет его от себя за плечи и смотрит ему в глаза. — Понять никак не можешь, что всё уходит и всё приходит, одно сменяется другим, как ночь рассветом… — Значит и ты тоже уйдёшь? — Кучаев смотрит в болотный омут и кажется ему, что от ответа будет зависеть вся его жизнь. — Я сделаю всё, чтобы задержаться с тобой подольше, — Федя улыбается, а Костя подается вперед, чувствуя острую необходимость поймать эту улыбку губами. А затем обнимает, прижимаясь щекой к плечу. — Пообещай, что останешься, — и взрыв страха в горле. — Пообещай, что останешься, даже если всё начнёт уходить. — Обещаю. Выжженное пепелище страха пробивает росток надежды.