Второе пришествие

Будто кролик, попавший в силки, она бьётся, шипит и глупо дёргается, чтобы разорвать наручники, сковывающие её руки. Бесполезно. Вот тогда начинает казаться, что паника одолевает, побеждает. Она не паниковала, когда приходилось стрелять в людей, как по мишеням. Приходилось ведь. Считала, что борется за благое дело. Не паниковала даже, когда случился большой взрыв где-то в горах. Думала, что вместе с остальными успеет добраться до укрытия, и всё будет хорошо. Что ж, она-то в укрытии. В клетке оказалась. Попыток освободиться помощница шерифа не оставляет. В течение пяти минут в ней ещё теплится надежда. А через десять уже хочется рвать зубами металл. Сколько там прошло? Полчаса, час? В ушах стоит чёткий стук наручников о прутья скрипучей кровати. Где-то над бункером, снаружи, грохот земли доносит до неё вибрации. Весьма мощные, даже стены дрожат. Невероятно, как сильно ей хочется спать. После аварии вряд ли прошло более двух часов, голова просто раскалывается, и жутко саднит правую руку. Над локтём содрана до крови кожа. И сейчас ей всё равно, что рот запечатан добротным куском изоленты. Перебарывая жгучее желание отрубиться, молодая женщина в который раз осматривается. Освещение отвратительное, а флаг эдемщиков на стене напротив раздражающе яркий, как белое пятно на чёрном фоне. Звёздно-полосатый тут будто баннер — призывает восстать и положить руку на сердце, спеть гимн и улыбнуться свободе. Деп от этих мыслей неожиданно тошно становится. Кстати об этом. Живот крутит время от времени, так что хочется свернуться в клубок. Но руки всё ещё прикованы к прутьям дурацкой койки. Нужно очнуться от этого состояния на грани коматоза. Очнуться, чтобы в очередной раз взглянуть на пол и всего в полуметре от себя увидеть мёртвого Рузвельта. Бедняга Датч. Он хотел их спасти, впустить в свой бункер. И сколько он помогал Деп! А вот ей не удалось ему помочь. Такого бесславного конца он просто не заслуживает. Никто из её друзей не заслужил. Она дёргается с новой силой. Снова и снова. Стучит наручниками по ножкам кровати, да так громко, что у самой уши закладывает. И вот тогда один из прутьев гнётся. Женщина не перестаёт бороться, до боли выгибая пальцы, почти сдирая под кольцами кожу. Откуда-то со стороны плохо освещённого коридора слышится свист. Размеренный, протяжный. Мелодия не знакомая, но кто тут ещё может так присвистывать? Молодая женщина замирает, оборачивается и видит, как Иосиф Сид неторопливо вышагивает из темноты. В руке держит полулитровую бутылку с водой. Осторожно обойдя тело Датча, он присаживается на корточки перед ней, осматривает взглядом эдакого придирчивого доктора и тяжело вздыхает. — Кому простите грехи, тому простятся. На ком оставите, на том и останутся. Это ли не истина? Он протягивает руку, и Деп дёргается назад, по-идиотски едва не стукается затылком о стену. Пальцы его ненадолго замирают в нескольких сантиметрах от её лица, затем срывают изоленту с губ. Она не может сдержать громкий вздох и тут же ругается. Смачно, грубо. Но у Отца её гневная тирада вызывает только подобие печальной улыбки. — И сказал Он: ибо в женщине есть сосредоточие красоты и ярости, остерегайся любой её милости. Моя жена, я это прекрасно помню, не позволяла себе ни единого слова грубости, никогда, — он глядит неотрывно, как и всегда, словно гипнотизируя. — После её ухода я не знал подобных женщин, а любые попытки вмешаться в их природу, наставить на пусть истинный, просто не могли увенчаться успехом, и это приводило меня в ужас! Она тут сидит и не понимает, с какой стати вообще должна выслушивать все его откровения. После того, что он натворил, кажется, он считает, будто это в порядке вещей. Ей так хочется задеть его, да побольнее. И раз физически она пока не может до него добраться, то делает по-иному. — Жаль, что тогда не оказалось рядом Веры и её драгоценной Блажи. Вмешиваться в женскую природу с её помощью было бы куда эффективнее. Отец молчит, продолжая сверлить Деп внимательным взглядом. И не ясно толком, что он в ней высматривает. — Или, точнее говоря, Рейчел. Наркоманки Рейчел. Пожалуй, её жизненный опыт вам с братьями пригодился больше, чем те, другие «сёстры». Упоминание о других оставляет на его безэмоциональном лице хоть какую-то тень эмоций. Она пролегает под бровями и глазами, заполненными свирепостью. — Ты и понятия не имеешь, какой я нашёл её тогда. Человеческого в ней уже не оставалось. Она отчаялась и сдалась, а мы дали ей надежду, что Спасение придёт. Она поверила и очистилась. Господь забрал её такой, какой она пришла в этот мир. И ей не нужны были наркотики, чтобы понять правду. — Зато всех остальных пришлось обучать с нуля, верно? Она не знает, что за чувство тянет её сейчас за язык. Как никак это она перед ним безоружная и побеждённая. Когда-то давно отчаяние толкнуло Рейчел в объятия Иосифа и его братьев. Теперь её саму отчаяние буквально тянет на острие лезвия. Неужто ей так хочется умереть? В очередной раз грохот поверхности сотрясает помещение. С осознанным видом Отец глядит в потолок, а Деп на его лицо, всё в ссадинах. Когда тряска утихает, он прикрывает глаза и со смирением произносит: — И звёзды небесные пали на землю, и небо скрылось, свившись как свиток; всякая гора и остров двинулись с мест своих. И цари земные, и вельможи, и богатые, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, ибо пришёл великий день гнева Его, — он открывает глаза, смотрит на пленницу сурово, — и кто может устоять? Когда Деп впервые увидела статую, ту самую, с вертолёта, ей вспомнились бесконечные образы Иисуса, ведь в детстве она глазела на него каждое воскресенье, пока посещала церковь. Она задавалась вопросом, отчего же его лик порой изображают таким гневным. На что её папаша отвечал со всей свойственной ему важностью: — Христос родился во смирении, кротости, уничижении человеческом — для его появления нашлась лишь холодная пещера с овцами. После Второго пришествия Христос есть Судия, Владыка и Творец, ибо в нём — сила и слава, как молния, что расколет всё небо пополам. Всё содрогнётся, и настанет Жатва! Это есть напоминание о строгом Божьем суде, где решают вечную жизнь любого из людей. Папаша до безумия любил воскресные службы. Как губка впитывал слова проповедника и никогда не забывал тех, кто косо смотрел на него из-за фанатичной преданности церкви. Иосиф неспешно открывает бутылку с водой, на секунду медлит, но всё-таки протягивает её к губам женщины. В его взгляде снова эта показная нежность, с которой он смотрел на неё всякий раз, как просил «уверовать» или с миром уйти прочь. Это так неправильно! Это так нечестно, почти мерзко, что ей самой тошно! Потому что по его велению топили, стреляли и резали невинных людей. Потому что от её руки умирали, опоенные Блажью, одурманенные, ушедшие за ним, в том числе и его семья. Ей сложно в это поверить, но слёзы уже текут из распахнутых глаз. А она смотрит, удерживая в себе всхлипы, как Отец терпеливо ожидает её ответа. Но осознание её с ним схожести сводит с ума похлеще любого наркотика, так что гордыня и гнев побеждают. Вместо того, чтобы отпить, Деп резко подтягивает колено к груди и отталкивает руку с бутылкой. Иосиф роняет её, так что вода льётся по полу, подбираясь всё ближе к мёртвому Рузвельту. От собственного действия она издаёт нечленораздельный возглас, будто сопротивление в душе ощутимо рвёт её изнутри за это богохульство. Иосиф переводит взгляд с лужи на полу к ней. Вздыхает разочарованно, опуская плечи, словно его непослушное дитя в который раз подняло против него восстание. И ужаснее всего, что в его глазах нет ни намёка на ярость. Помощница пытается, как мантру, повторять про себя, что этот человек — психопат и садист, но его речь не даёт сосредоточиться. — Для тебя это всё игра? Для тебя, узревшей начало конца, сам Коллапс во плоти? Ты же помнишь всё, что я говорил. Ты не можешь отрицать! Я оказался прав. И я не устану повторять это, если ты не желаешь принять, снова, и снова, и снова! Вот тут он срывается, ударяет кулаком по прутьям кровати, и та вибрирует. — Я говорил уже и скажу сейчас. Ты — моё всё в этом мире. А что ты такое без меня? Деп лихорадочно трясёт, и она отводит безумный взгляд от него прочь, уставившись на тело Датча. Что угодно, лишь бы больше не видеть этих осточертевших птиц на его ключицах, венец на груди и «похоть», вырезанную над ремнём брюк. — Откровений на сегодня достаточно. Ты больше не обязана бороться. Борьба окончена, дочь моя, ибо рухнул мир. Он спит в ожидании Второго пришествия. Я далеко не тот, кто теперь поднимет меч против тебя. Только не я, только не в новом мире. И ты больше не «помощница»... Он говорит ещё, и ещё, а она так устала и так ослабла, что любое новое слово растворяется в её мозгу. Где-то за образом мёртвого Датча, которого несомненно жаль. Но не потому, что он человеком хорошим был, а потому, что именно она не сберегла. Именно она позволила. Мерзкие мысли, грязные мысли грешницы. Пружинистая койка скрипит под весом Отца, когда он присаживается совсем рядом. Так близко, она даже ощущает его запах. Смесь бензина, пота и пыльцы цветов с поверхности. — Чтобы спасти тебя, я должен быть смиренным. Должен научиться терпению и покаянию. Я ведь знаю, как грешники каются. Я каялся слишком часто. Помолимся вместе? Она молчит и знает, это просто невозможно не ощутить, что он смотрит на неё в тот момент, но сил сорваться или дребезжать наручниками уже нет. Медленно, очень медленно она проваливается в бездну, слушая успокаивающий голос Иосифа. — И Небеса провозглашают славу Божью; и твердь показывает его рук. День в день произносит речь, и ночь на ночь показывает знание. Там нет речи, ни языка, где их голос не слышен! Их линия ушла сквозь всю землю, а их слова до конца света. В них он поставил скинию для солнца… Едва ли она чувствует, но он кладёт свою ладонь ей на голову, нежно проводит пальцами до затылка и держит так, оставляя тепло прикосновения. — Доколе, Господь, будешь забывать меня? Доколе будешь скрывать свой лик от меня? Призри, и услышь меня, Боже! Освети глаза мои, да не усну я… да не уснём мы смертным сном…