Необходимость

      Тина точно помнит, как все началось. Читает воспоминания каждый вечер, словно книгу, перелистывая страницы и чувствуя щекой мерное, кажется, всегда спокойное дыхание мужчины. Он, как ей кажется, тоже любит углубляться в воспоминания, тревожа былое и смакуя вкус одному ему понятной победы. Прежде всего свершенной над самим собой.       А ведь можно было подумать, что из этого ничего не выйдет. Разве? Хотелось сейчас посмеяться в ответ на этот, по сегодняшним меркам, глупый вопрос.       Когда он аппарировал к ней на порог, два раза громко постучав, Тина испугалась. Липкий страх завладел ей полностью, вынуждая все-таки достать пистолет из комода. Забыть о том, какие будут пересуды, если за дверью стоит чертова соседка. Но Тина точно знала, нет, была уверена, что громкие, даже резкие стуки в её дверь не были и отдаленно похоже на то, как стучится Куинни или та самая соседка. Тина крепче запахнула рубашку домашней пижамы, застегивая все пуговицы под горло. Мало ли что, а тряпки, болтающиеся на ней, во время боя могли помешать.       Когда она резко выдохнула, разом распахивая дверь и наводя прицел, то не смогла найти нужных слов. «Маразматичка», — перебарывая шок, заключила она о себе самой же, рассматривая не менее потрясённого босса напротив. А после, вопреки разуму, твердившему, что это идиотская затея, предложила ему зайти.       Непонятно чем руководствовался и сам Персиваль Грейвс, аппарировав к ней практически среди ночи. Он был усталым, слишком усталым для поддержания какой-то глубокомысленной беседы, как и для того, чтобы удивляться. Кажется, потрясение приемом гостей в квартире Тины затратило все силы, остававшиеся у него в арсенале.       Потому, когда Порпентина с пожиманием острыми плечами вручила ему чайную ложку с длинной ручкой и пластиковую банку с арахисовой пастой, Персиваль даже не думал удивляться. Пожал плечами, словно само разумеющееся, и запустил весьма удобную для этого ложку в банку.       — Я собиралась пойти в магазин на утро, — в оправдание пробормотала Тина, усаживаясь на диване рядом с ним. Пистолет она уже куда-то забельчила, и мужчина сделал себе пометку после спросить у неё об этом. Главное — не сейчас. Когда всё ещё кажется таким хорошим.       — Значит ли это, что я лишаю тебя завтрака? — он помешал пасту в банке, разглядывая в светлой массе точечки изюма с орехами. Поднял взгляд из-под бровей, привычно стойкий, вышколенный долгими годами на службе.       Она сидела перед ним, совершенно спокойная, разве что кроме тонких кистей, которые неустанно теребили край голубой рубашки. Тина тепло улыбнулась ему, наклоняя голову в сторону, отчего мягкие пряди волос упали ей на щеку. Открывая шею.       — Нет, совсем нет, — будто ничего и не произошло, сказала девушка. Она выглядела так совершенно по-домашнему в мягкой пижаме и с немного растрёпанными волосами, что Персивалю хотелось запечатлеть этот момент в памяти настолько детально, насколько это возможно. Только когда взгляд напоролся на тонкую кожу, с которой так и не сошли синяки — немного посветлели, но не сошли, — он напрягся.       Совершенно не думая о том, как девушка отреагирует на его порыв, отставил банку в сторону, оставив в ней ложку, и потянулся обеими руками к её шее. Она не отпрянула, не закричала в протесте, лишь мелко вздрогнула под его прохладными ладонями больше от холода, чем от страха. Тина вверяла себя в его руки так открыто и честно, словно только что произнесла громкое «Я твоя, Персиваль», исполняя желание мужчины.       Он мягко прошёлся руками по обеим сторонам шеи, проводя большими пальцами под подбородком. Заживляя такие ненужные и совершенно чуждые Тине Голдштейн синяки. Мягко, не торопясь, делая все настолько тихо и размеренно, что впору было заподозрить его в нечистых помыслах. А они были. Персиваль и не скрывал собственного наслаждения, залечивая травму девушки, наблюдая за тем, как молочная бледность кожи возвращается. Прикрывая глаза от удовольствия и перебарывая желание, взыгравшее в крови, которое рисовало ощущения от того, что было бы, прикоснись он губами в том месте, где ещё секунду назад были его руки. Судя по тому, что Голдштейн по ощущениям так же наслаждалась происходящим, сильно против она не была.       Тине хотелось откинуться на спинку — тогда она наверняка бы, не сдерживаясь, застонала от наслаждения. Тонко и тихо, чтобы это осталось между ними, а не разносилось ненужными звонкими криками по всему дому. Чтобы было то, что можно сберечь только для себя в отдельном уголке души. Неприкосновенном и совершенно личном, разделённое только с ним одним. Она чувствует мягкое пьянящее тепло, что расходится тёплыми волнами по всему телу, начиная с того места, где её касается Персиваль. Ей не хочется спускать глаз с его лица. Голдштейн пристально впитывает в себя каждую эмоцию, отражающуюся на всегда спокойном и сосредоточенном лице. Проглатывает их одним махом, чувствуя, как в желудке распускаются цветы. Те, о которых пишут в книжках. О которых она и сама была бы не прочь написать.       — Персиваль, — её голос срывается на сиплый шёпот, стоит ему начать отстранять ладони, проходясь пальцами по бьющейся венке. Его имя, вырвавшееся из её рта, больше похоже на стон или мольбу, такую отчаянную, что, кажется, без него и его прикосновений, без созерцания его эмоций она пропадёт.       Но он все же отпускает, а стоит Тине снова поднять взгляд на его лицо, как сердце заходится усиленным ритмом, она почти задыхается. Спокойствие на лице мужчины написано явно и открыто, а мягкая улыбка, коснувшаяся тонких губ, выглядит так, словно Персиваль улыбается постоянно, а не сохраняет каменное спокойствие на лице. Она, словно частый гость, наполняет весь воздух одним только своим присутствием, теплом, живящим и стойким.       Кажется, так называют уют.       Он уходит в третьем часу ночи, когда банка из-под арахисовой пасты пустеет, опустошенная ими двумя, и хлопья для быстрого завтрака, которыми они дополняли ночной перекус, тоже заканчиваются. Они успевают обсудить пару детективов, когда Персиваль замечает, что Тина начинает клевать носом. Грейвс отнекивается решительно и очень по-джентльменски от всяких предложений девушки остаться спать на диване. Подумаешь, никто даже и не узнает, на утро он сможет аппарировать обратно в Аврорат без каких-либо слухов и последствий.       Голдштейн с сожалением понимает, провожая мужчину, что дамам так вести себя не положено. Просить мужчину остаться на ночь? Наверняка Грейвс счёл её легкодоступной и теперь, сделав выводы, решил убраться подальше. «Наверняка так, хорошего ведь должно быть понемножку», — думает Тина, мягко улыбаясь на его прощание и желая доброй ночи в ответ. Но то хорошее, что оставило в ней яркий след, грея где-то в груди, все же затмевает собой все переживания. И Тина ложится спать не просто спокойной, а по-настоящему счастливой.       Когда следующим вечером почти в том же часу раздаётся двойной стук, тяжёлый и громкий, Тина не верит. Запахивает халат, проводит рукой по все ещё влажным после душа волосам, но все же идёт к двери, решив на этот раз взять с собой палочку, а не пистолет.       Чередование.       Он стоит все так же на её пороге, вымотанный и опустошенный. Стоит их взглядам встретиться, как в дорогом коньяке его глаз сверкает весенняя зелень листвы*, которую Тина до этого не замечала. Она пропускает его внутрь, перебирая руками пояс халата и отмечая, что в этот раз он пришёл с бумажным пакетом, который несёт прямиком в гостиную. Все так же игнорируя крик разума, который упорно утверждает, что она настоящая дура.       Снова тот же диван, мягкое молчание и на этот раз спелые фрукты вместо пасты и хлопьев. Она морщится, стоит ему предложить ей апельсин, а он, кажется, искренне не понимает.       — Я их не люблю, — коротко отвечает девушка на вопросительный взгляд и все-таки берет фрукт в руки, — есть, а вот бананы просто обожаю, — Тина указывает взглядом на небольшую связку бананов, ещё зеленовато-жёлтых. Следит за тем, как Персиваль протягивает к ним руки. Заостряет внимание на кистях.       Если бы она умела рисовать, а не просто разводить кляксы, то наверняка бы попробовала нарисовать эту часть тела мужчины. У него были красивые руки. Аккуратные длинные пальцы с немного выпирающими костяшками и чуть-чуть, самую малость, проглядывающими венами. Так должно выглядеть рукам музыкантов, пианистов, что смело и ловко перебирают клавиша за клавишей, рождая что-то совершенно непревзойденное.       Персиваль Грейвс уже давно играет на клавишах её души, мягко их перебирая, несмело рождая тот или иной звук. Пытаясь найти ту, самую нужную, что станет кульминационным моментом, после которого обязательно следует покой. Тёплый и мягкий, обволакивающий сладкой негой, подразумевающий под собой все и ничего одновременно.       Они сидят мирно и спокойно, пока она чистит те самые апельсины, а он нарезает банан — просто потому, что ей так будет легче его есть. И кажется, что нет ничего и никого, кто мог бы потревожить их покой. Такой необходимый обоим.       Проходит вечер, ещё и ещё, новый за новым, и каждый по-своему прекрасен и спокоен. Он приходит к ней без всякого зазрения совести за позднее время, словно к бордельной девке, но стоит только посмотреть ему в глаза, как это сравнение отходит, так будто его и не бывало. Слишком неуместное.       И сейчас, когда расстояние сокращено практически до минимума, когда его рука легко поглаживает рёбра через ткань рубашки, когда его тёплое дыхание щекочет макушку, Тина может с уверенностью заявить, что это то самое. Что из молчаливых вечеров, наполненным скорее ментальным пониманием, чем подтверждённым на словах, они перешли в совершенно новый и прекрасный период. Мягкие разговоры, споры и шутки — всё это есть, как и обжигающие прикосновения. Мелкие укусы-поцелуи на шее, оставляющие розоватые отметины, её тонкие тихие стоны, сводящие Персиваля с ума, и его, более глухие, но от того не менее чувственные.       Всё это есть и одновременно для обоих является самым главным составляющим их жизни.