Я должен убить тебя.

Дни в концентрационном лагере длились целую вечность, один за другим врезаясь в память, ломая русского танкиста, как поднятую с земли сухую веточку. Повсюду звучали лишь стоны пленных и лай немцев. Одно успокаивало: отношения с Ягером становились чуть лучше, и Коля уже не боялся быть пристреленным злым командиром. Танкиста уже третий раз за неделю впихивали в комнату Клауса, который сидел за столом и что-то зло выговаривал на немецком Хайну Тилике, стоявшему по стойке «смирно» и ищущему спасение во всём, что попадалось на глаза. И, естественно, он был рад прибывшему на смену пленному, на котором грех не отыграться. Заметив Ивушкина, немец тут же замолчал. С минуту прожигая русского взглядом, он повернулся и гавкнул Тилике, что тот свободен. Хайн пулей вылетел из кабинета, чуть не сбив младшего лейтенанта с ног. Проследив взглядом за уносящим ноги адъютантом, Коля тихо посмеялся, вернув своё внимание Клаусу. Ягер что-то снова процедил сквозь зубы, вероятно, недосказанные адъютанту ругательства, а потом на ломаном русском сказал: — Ивушькин садиться, — он указал рукой на стул напротив и оперся локтями на стол. — А я смотрю, ты их в ежовых рукавицах держишь, — смеялся он, но приглашение принял и сел напротив немца, по давнишней привычке поджав под себя одну ногу. — Что ж он такого натворил, что ты так гавкаешь? — улыбался Коля, сам удивляясь, почему это он так снисходительно начал вести себя иначе по отношению к Ягеру. Штандартенфюрер сидел так, что Коля мог разглядеть каждую деталь, уловить эмоции и настроение. А они явно были не самыми лучшими, поэтому и танкист притих, чуть склонившись над столом и наблюдая за дальнейшими действиями Николауса. Тот ещё где-то минуту молчал, неподвижно сидя на стуле. Смотрел он сквозь Ивушкина, видимо, мысленно ещё оставаясь в том гневном диалоге с Тилике. — Взвинченный ты какой-то, — начал русский, но тут же одёрнул себя. Замечать это было некстати, а вслух тем более. — Может, тебе отдохнуть? Я могу отчитаться по поводу танка и того. Этого. Уйти, — слегка выгнул брови танкист, но с места не сдвинулся и ни слова больше не произнёс, лишь почёсывал отросшие волосы. — Рюсский сидьеть, — Клаус, уловил знакомое слово «уйти», и отрицательно покачал головой, чуть подавшись вперёд. — Ich приказывать рюсский не уходить. От забавного, но привычного акцента немца Коля даже улыбнулся. На что Ягер на секунду оживился, посмотрел на лейтенанта, пытаясь угадать, что он говорил ему на этот раз, когда Ягеру предоставилась возможность слушать долгий Колин монолог на тему их человечности и немецкой жестокости. Нацист не то чтобы идиотом был — он подозревал, что, скорее всего, Ивушкин ему что-то крайне нелестное говорил. Всё это время, пока они встречались в кабинете немца или в ангаре с танком. Очень уж это было в стиле ивана. Но сейчас, когда Клаус действительно был сильно не в настроении, ему, в общем-то, плевать было. Это было даже к лучшему, что Коля немецкого языка не знал — можно было выговориться, и никто бы об этой слабости не узнал. Ивушкин хотя бы улыбался красиво. Действительно красиво, Ягер давно заметил. По крайней мере, своим вечно шутливым тоном, забавно непосредственностью и этой самой улыбкой он немного скрасит испорченный вечер. Пусть хоть как обзывается — Ягер всё равно не поймёт. Главное, что голос у Ивушкина успокаивающий и приятный. Но Коля молчал и смотрел на мужчину так, словно видит впервые. Ему нравилось смотреть на фрица, нравилось замечать его взгляды на себе, но каждый раз он ёжился, делал вид, что неприятно, хоть это и было не так. — Оставаться здьес. Потом он снова замолчал. Минуты две сидел молча, закрыв глаза. Потом начал устало виски массировать круговыми движениями пальцев; руки у него мелко дрожали, губы кривились. Наконец, немного отойдя от злости, бушевавшей внутри, Ягер открыл глаза и достал из ящика стола доску с шахматами. — Битва приближаться с mein Kadetten. Уже после завтрашний день. Du ремонт танк? — Да-да, ремонт, танк, дас ист гут, — усмехнувшись, пожал плечами солдат и проследил взглядом за тем, как немец достаёт игру.  — Gut, gut,  — Клаус улыбнулся, услышав хорошо знакомое слово, и закивал головой. Ему надо было успокоиться. Вот что. И ничего лучше, чем сыграть в шахматы с Ивушкиным, Клаус не придумал. Он опять навязывал танкисту своё общество, но на гордость сейчас ему было всё равно. Мысли о свалившихся на голову проблемах начисто вытесняли всё остальное, так что Ягер решил всё же использовать ивана как успокоительное средство, пускай даже против его воли. — Шахматы что ли любишь? Я вот тоже любил когда-то, даже записывался на них. Вот только долго не проходил: выперли, когда узнали, что я ладью от слона отличить не могу, — издал смешок Коля и облизал пересохшие губы. Он следил за тем, как длинные пальцы штандартенфюрера ловко, умело расставляют фигуры на их места, и даже шептал себе под нос считалочку, которую выучил, чтобы не путать их места. Ивушкину не терпится сделать хоть что-то, и оттого он придвигается ещё ближе к столу, забираясь на стул с ногами, поджимая их под себя. Ягер усмехнулся, наблюдая за тем, как иван подобрал под себя ноги, как-то особенно по-уютному забравшись на стул. Похоже, что чувствовал он себя расслаблено и впервые за все время не забивался в угол. Это Клауса радовало, он по крайней мере смог немного приручить Николая, добился своего. Заглянув в глаза мужчины, русский подмечает, что всё-таки может быть не сволочью, когда захочет. Красивый. Почему-то эта мысль никак не давала покоя Николаю, выводя его из себя, но он сдался и решил, что угрызениями совести займется когда-нибудь потом, наедине с собой, потому что сейчас, утопая в глазах фрица, хотелось только забыться и отдаться игре в шахматы. Особенно понравилось Клаусу то, что на шахматы Ивушкин отреагировал живо. Видимо, Ягер в этот раз угадал. Даже жаль, что он с шахматами раньше не додумался, ведь бой с курсантами уже скоро, а нормально пообщаться они так и не успели.  — Schach entwickelt den Verstand, Ivushkin. Denken und strategisches Denken. (Шахматы развивают разум, Ивушкин. Мышление и стратегическое мышление.) — Ивущькин льюбить Schach, ja? Услышав немецкую речь, Коля тут же обратил внимание на источник звука и неловко повёл плечом, мол, я бы тебе ответил, но как-то не ферштейн. — Дай-ка я тоже, — тянется за фигуркой Коля, игнорируя предыдущие фразы, а, поймав её двумя пальцами чуть ли не из рук Клауса, ставит вместо него на доску. — Сюда. Клаус кивнул головой, позволив танкисту расставлять свои фигуры. На мгновение их руки соприкоснулись; Клаус вздрогнул и выронил ладью. А Ивушкин, прежде с еле скрываемой мольбой в глазах кидавший короткий взгляд на собеседника, ожидая помощи, перевода, на тихий стук фигуры о деревянный стол пришёл в себя и опустил взгляд в стол, куда и упала шахматная принадлежность. Клаус же наоборот — поднял взгляд от шахматной доски и пристально уставился на Колю. Лицо у «ивана» было добрым. Ему хотелось доверять — располагающая внешность. Клаус немного смутился, когда понял, что разглядывает лицо танкиста слишком жадно и пристально. — Ивущькин, du ходить первый, — Ягер наконец оторвал от лейтенанта взгляд и кивнул на доску, русский играл за белых. От Клауса пахло чем-то приятным, дорогим одеколоном, не резким, но достаточно ощутимым в полуметре от мужчины. — Стратегия, — усмехнулся юноша, но опустил руку на фигуру в первой шеренге, на пехоту — пешку, как их ласково называют. Поставив маленького солдатика прямо перед линией фронта, Ивушкин поднял глаза на штандартенфюрера. Его лицо выражало абсолютное спокойствие, словно тот был уверен в своей победе, но Коля сдаваться не собирался. Он ещё посражается, не отдаст победу даже в шахматах, в коих он не был так хорош, как в танке. — От тебя чертовски приятно пахнет, фриц, — выдохнул мальчишка прямо в лицо немца, когда позволил себе склониться над столом, и улыбнулся, надеясь, что немец не поймёт русской речи. Ясное дело, что из слов Коли он понял лишь «фриц». Нахмурился, покачал головой и сделал ход черной пешкой. Стандартно. Клаус любил шахматы, часто проигрывая сложные партии великих шахматистов по книгам. Хотя в 41 ему это не помогло. Жизнь не была шахматной партией — тут все было сложнее.  — Nicholas, ich mag dich, (Николас, ты мне нравишься) — тихо говорит Клаус, и снова поднимает глаза и смотрит на лейтенанта.  — Es tut mir leid, dass wir Feinde sind, (Очень печально, что мы оказались врагами) — он морщится и вздыхает. —  Ich wünschte, ich hätte einen Freund wie dich. (Я бы хотел иметь такого друга, как ты.) Хорошо, что Ивушкин ни слова по-немецки не понимал. В присутствии переводчицы он бы себе такую откровенность ни за что бы не позволил. Но сейчас можно было позволить себе вольность. Тем более, что Ивушкин тоже что-то ему говорил на своём басурманском языке. Хотел бы Клаус понять, но при Анне танкист вряд ли будет откровенен. — Тебе бы переводчика, — выдохнул мальчишка и выставил к передовой вторую пешку, через клетку от первой. — Нихрена не понял. Ягер с внезапным чувством грусти вспомнил о том, что показательный бой с курсантами не за горами. А значит, скоро Клаус своего ивана лишится. И звать в кабинет больше будет некого, и улыбка на этом молодом смешливом лице навсегда застынет предсмертным оскалом. — Колья… — немец говорит неуверенно, вспоминая нужные слова. — Du умирайт в бой с mein Kadetten, как думать? Он выглядит каким-то грустным и задумчивым. Смотрит на Ивушкина без привычного холода — выжидающе. Хочет, чтобы русский подольше оставался в живых. Боится, что тот погибнет. Клаус рассеянно смотрит на доску и играть ему совершенно не хочется, так как мыслить стратегически не получается. Мысли сбиваются к Ивушкину и утаскивают Ягера куда-то на восточный фронт, на ту промерзшую землю, где судьба впервые столкнула их. Язык никогда не был понятен танкисту, но Коля старательно пытался понять чужие откровения, ловя глазами каждое движение чужих губ. И выглядело это так открыто, откровенно и смешно, что Коля сам себе усмехнулся. Умирать? Завтра, а не хочется же умирать. — Я могу попросить дополнительную неделю для подготовки? — еле слышно шепчет белокурый и смотрит в глаза немца, стараясь уловить в них чувства мужчины. А ведь этот вопрос с его стороны был странным, взволнованным что ли. — Я не хочу умирать, — продолжает он, чуть прибавляя звука голосу. — Клаус, я боюсь умирать…— заканчивает он еле слышно, невольно звуча слишком жалко, отчего становится противно. Да, русский говорил, что не боится, говорил, волков бояться — в лес не ходить, но сейчас, когда твоя смерть стоит за спиной и собирается провожать тебя в пустоту уже завтра, если честно, коленки подгибаются, а чувство собственной беспомощности ломает кости изнутри. Клаус молчит. Смотрит на Ивушкина почему-то грустно. Он понимает некоторые слова в речи собеседника, но о смысле догадывается вовсе не по словам, а по тону. Слова эти становятся комом в горле. Глаза неожиданно начинает щипать, и сердце в груди замирает. — Умирайт это так… Не хотеть. Ich понимайт. Это… Das… Das… Клаус вдруг кашляет и отворачивается, прерывая наконец зрительный контакт с Ивушкиным. Глаза щипать начинает сильнее. Ягеру приходится сделать усилие, чтобы вернуть своему лицу спокойное выражение. Что он мог сделать? Что? Приказать курсантам целиться мимо корпуса? Возможно… Можно попытаться. Им вовсе не обязательно стрелять на поражение, может быть, Ягер не лишится своего ивана, может быть, есть шанс? — Рюсский тоже бояться умирайт, — то ли усмехается, то ли горько вздыхает немец, — как ich… Mein freinde und… Всье бояться умирайт и война. Клаус поворачивает голову и решается наконец заглянуть русскому в глаза. Он думает о чём-то, а затем неожиданно протягивает руку и треплет лейтенанта по начавшим отрастать светлым волосам. Мягкие на ощупь. Как и взгляд лейтенанта, теперь кажущегося совсем юным и уязвимым. Значит вот таких иванов Клаус убивал на войне всё это время? А как же дикие коммунистические чудовища, которые не мёрзнут на морозе и не пьянеют от водки? В какой момент жалость разрослась внутри Ягера и сжала его сердце своими ядовитыми стеблями? И почему так больно? Такой Клаус Ягер был в новинку русскому солдату. Вечно строгий, с каменным лицом и не выражающий ни одной эмоции, сейчас был... расстроен? Опечален тем, что Коля может умереть? Невозможно. Однако, все фразы, сказанные на полтона ниже, и глаза. Глаза, чуть блестящие на свете ламп. Всё это говорило о том, что немец прятал внутри себя. — Du мочь еще готовьиться. Ich понимать — танк не быть готовий для бой. Ich давать тебье врьемя, Ивущькин. Немец наконец окончательно потерялся. Он отвернул голову, чтобы Коля не видел его лица, сильно сжал зубы и тихо сказал: — Du идти отдыхайт. Ich… делать ещё много дела. Спокойной ночи, Ивущькин. — Неужели ты... — начал Коля, на секунду засомневавшись в чёрствости фрица, полностью проигнорировав его фразу. Рассматривая широкую спину мужчины, Ивушкин позволил себе подойти ближе, за спину Ягера, обходя деревянный стол. Внутри бились все возможные чувства: противоречие и желание сделать хоть что-то, ненависть и трогательность, что была несвойственна мальчишке. Но, глубоко вздохнув, русский танкист позволил себе неуверенным, но быстрым рывком, словно не решался долго, прижаться к спине Николауса, обнимая того двумя руками за шею, а щекой прижаться к его щеке, на которой ещё остались его метки. Словно он был маленьким когтистыми зверьком, что неудачно поиграл с лицом мужчины. Немец вздрогнул и замер, когда почувствовал, как его обняли сзади. По загривку побежали мурашки, когда он ощутил шрамами прикосновение чужой горячей кожи, шершавой от проступившей щетины. — Данке, — тихо прошептал русский мальчишка и так же быстро отпрянул от нациста, дав слабину в конце и стискивая Ягера посильнее. Быстрым шагом отправляясь к двери, Ивушкин удалился из комнаты штандартенфюрера. Ивушкин уже ушёл. Уже его в камеру конвоир отвёл. Уже прозвонил отбой в концлагере — а Клаус всё продолжал стоять в кабинете и растерянно смотреть в никуда. Шрамы болели, храня память прикосновения танкиста. Собственная неадекватная реакция пугала Клауса до дрожи в ногах, но избавиться от этого странного чувства эйфории и горечи он не мог.  — Was hast du getan, Ivushkin? (Что ты наделал, Ивушкин?)— Ягер глухо зарычал и тяжело опустился на стул, уткнувшись лбом в столешницу. Шахматная доска осталась лежать раскрытой. Клаус взял с доски чёрную пешку и покрепче сжал её в кулаке. Этой ночью он стоял возле камеры Николая и наблюдал за спящим узником через узкое окно, закрытое решёткой. Через два дня он опять не удержался и заглянул в ангар, где возились русские военнопленные, работая над танком. Его невероятно тронул этот странный детский порыв русского танкиста — объятия, эмоций от которых он получил больше, чем от объятий с любой самой желанной женщиной в своей жизни. Он понял, что произошло, и даже не сопротивлялся собственным желаниям.