Ad Dracones

У этой главы есть расширенная версия с рейтингом NC-17 (для читателей, достигших 18-ти лет) по адресу: https://blog-house.pro/ad-dracones/post-132897/ Ирчи Я ещё вчера раздобыл для Кемисэ доху под стать моей, так что поутру, помогая ему одеться, вручил её со словами: – Теперь не будешь таскать мою. Не похоже, чтобы обновка его порадовала, однако он безропотно влез в неё, готовясь к выходу. Кашель, по счастью, больше не давал о себе знать, так что мы благополучно простились с Дару. – Постой, а моя сумка где? – растерянно спросил Кемисэ после того, как я, накинув свою на плечи, кивнул ему – мол, выходим. – Куда тебе ещё сумку, – бросил я, однако он неожиданно упёрся: усевшись на крыльцо, заявил: – Неси мою, иначе никуда не пойдём. Делать нечего – пришлось вытаскивать его суму и потратить время на то, чтобы набить её самыми лёгкими из припасов. Кемисэ же всё это время так и просидел на пороге, не двинувшись с места, заставляя домочадцев Дару опасливо обходить крыльцо, украдкой поглядывая на него с любопытством – он нипочём не желал вернуться в дом, словно бы боялся, что, стоит ступить за порог, и вся затея пойдёт прахом. Наконец я кинул ему на колени сумку: – Держи, коли неймётся. Как бы то ни было, мой груз при этом изрядно полегчал, да и ему, вроде, было не тяжело, так что досада из-за непредвиденной задержки быстро сошла на нет. От меня не укрылось, что Кемисэ прихватил с собой меч, но, пусть я и питал изрядные сомнения, что в его нынешнем состоянии он сможет воспользоваться оружием, кем бы я был, укажи я ему на это? К тому же, если меч придавал ему уверенности, то это всяко не повредит. Проходя по деревне, он сам натянул капюшон пониже, но это не спасло его от любопытных взглядов: пусть у селян и хватало разумения не ходить за нами хвостом, собравшись толпой, но не глазеть на загадочного гостя было явно выше их сил. Даже мой не столь уж тонкий слух то и дело улавливал беглые шепотки: «Дракон… Убил в бою… Вернули с того света…» – и поневоле жалел, что не могу закрыть Кемисэ уши ладонями так же, как лицо – капюшоном. Но вскоре мы покинули пределы селения, и вместо того, чтобы повести Кемисэ к мосту, куда так полюбили ходить Вистан с Инанной, я свернул выше, безошибочно отыскав петляющую по лесу потаённую тропу, по которой мы должны были спуститься с перевала, если бы переправа прошла как намечено. Палую листву укрывал лишь тонкий слой снега, так что поскользнуться было как нечего делать, поэтому я поначалу придерживал Кемисэ, пока не убедился, что на ногах он держится получше моего – он умудрился подхватить меня, когда я сам запнулся о торчащий корень. Пусть мы шли молча, шагалось легко, будто за непринуждённой беседой: Кемисэ вертел головой по сторонам, словно выбравшийся на ярмарку ребёнок, и, глядя на него, я сам, казалось, начал видеть окружавший нас блёклый лес его глазами – глазами того, чья душа, подобно моей, рвётся на свободу, пусть та не дарует ни тепла, ни уюта, ни безопасности. Ближе к полудню мы сделали привал, наскоро разведя костёр, и, хоть у Кемисэ теперь была собственная доха, я не преминул накинуть на него ещё и полу своей, образовав невероятно толстый кокон. Он благодарно опустил голову мне на плечо и прикрыл глаза, словно в крайнем утомлении. При виде этого во мне зашевелилось чувство вины, и я тихо спросил: – Устал? Мы можем не идти дальше, просто вернёмся в деревню! Он вместо ответа спросил, не поднимая головы и не размыкая век: – Мы же тогда не пойдём туда, если вернёмся? – Ну, отчего же, может, потом, когда окрепнешь, – принялся возражать я, не очень-то веря своим словам: мне самому казалось, что, разверни мы оглобли сейчас, потом у меня может не хватить решимости. – Может ты… Ну… – Горло внезапно сдавило, так что я с трудом произнёс: – Не хочешь? Он наконец открыл глаза, и на меня в упор уставились необычайные штормовые омуты, источавшие невиданную прежде твёрдость. – Нет, давай уж дойдём – я вовсе не устал. И впрямь, после привала он не выказывал ни малейших признаков утомления, казалось, вознамерившись перещеголять меня в выносливости, так что мы добрались до заветной хижины ещё до темноты. В сгущающихся меж древесных стволов сумерках я с трудом различил крытую дёрном крышу на низеньком срубе. Судя по выражению лица Кемисэ, когда мы подошли поближе, лишь скромность помешала ему спросить, как в ней можно жить. – Погоди, я затеплю очаг, сейчас там темень, – предупредил его я, ныряя в низкий дверной проём, и протянул ему руку, чтобы помочь спуститься по сходням. – И побереги голову, –добавил я, видя, что Кемисэ, зайдя, собирается распрямиться: мне-то потолок был аккурат по росту, а вот твердынец мог бы знатно приложиться головой. Как я и ожидал, под навесом крыши обнаружился запас сухих дров, так что развести огонь ничего не стоило. Хоть неизбежная сырость ощущалась в воздухе, она отдавала лёгким грибным запахом, а не гнилостной затхлостью. Оглядывая бревенчатые стены с забитыми мхом щелями, деревянные полати, очаг, лавку и стол у стены, Кемисэ признал: – А тут довольно уютно. – Вот-вот будет ещё и тепло, – пообещал я и, велев ему сидеть смирно и отдыхать, принялся за растопку и готовку. Пока я был занят, дело позволяло мне отвлечься, но уже под конец приготовлений к ужину я почувствовал, что меня ощутимо потряхивает, а сердце так и норовит сорваться в бешеный галоп. Как ни крути, а так робеть мне не доводилось никогда – даже будучи зелёным юнцом – так что я поневоле задумался, уж не подцепил ли я лихорадку от своего болезного друга. Тот всё это время так и просидел в молчании, причём на лице у него застыло какое-то прямо-таки торжественное выражение, словно он собирается не приступить к трапезе в обществе давнего попутчика, а ожидает приёма у самого кенде [короля]. Подавая на стол, я попытался было скрасить повисшую тишину шутками и прибаутками, но даже мне самому казалось, что в полумраке хижины они звучат странно, и, хоть Кемисэ всякий раз добросовестно улыбался, его улыбки казались малость вымученными. После ужина я убрал со стола – и понял, что мне уже нечем занять руки: не надо возиться ни с палаткой, ни со скотиной – даже отвар для Кемисэ и тот стоит на столе в котелке. У меня мелькнула заполошная мысль отправиться за дровами в темнеющие сумерки, но я безошибочно распознал в ней проявление малодушия и усилием воли вновь опустился на накрытые овчиной полати рядом с Кемисэ. Тот, казалось, намеренно избегал моего взгляда, левой рукой комкая подол на колене – глядя на его застывшее лицо, я понял, что он попросту боится – ещё сильнее, чем я сам. Чувствуя себя мальчонкой, который впервые отважился подарить понравившейся девчушке из соседней деревни резную ложку, я осторожно придвинулся к нему поближе и жестом бережным, как прикосновение к дремлющей бабочке, коснулся его волос – той самой золотой ленточки в косе, которую ещё вчера вплетал я сам. Он повернулся ко мне, так и не поднимая глаз, при этом вид у него был такой, словно он готов грохнуться в обморок. По-видимому, именно так выглядит невинная девушка, с трепетом ожидающая первой брачной ночи. Зарывшись пальцами в его волосы, я бережно притянул его лицо к себе и шёпотом повторил: – Я не стану делать того, чего ты не захочешь. – Я… – наконец нарушил своё молчание он и, склонив голову, покаянно бросил: – Я не умею. Несмотря на всю серьёзность момента и сострадание к своему до смерти перепуганному другу в тот момент мне больше всего хотелось рассмеяться во весь голос. Пусть мне и удалось усмирить этот порыв, лицо расплылось в улыбке, о которой говорят: «щёки треснут». Зарывшись носом в его волосы, я пообещал: – Я научу тебя всему, чему пожелаешь. Мы не торопились: я давал ему время превозмочь робость, он также не стремился ускорить темп, сдерживаемый потаённым страхом. У меня мелькнула мысль, что лучше бы ему в невесты попалась опытная девушка – а то, чего доброго, он не сообразит, что с ней делать, отчаянно боясь сотворить что-то не так. Быть может, я бы так не церемонился, попросту веля ему подчиняться своим порывам, если бы сам не опасался причинить Кемисэ вред: пусть тело в моих объятиях казалось сильным и гибким, в памяти то и дело всплывала кровь на его губах и лицо, перекошенное внезапным страданием. – Можно пока ничего не делать, если не хочешь, – предложил я, опустив руку ему на затылок. – Я боюсь того, что может случиться завтра, – выдохнул он, прижимаясь ко мне всем телом, и в его голосе я уловил подлинный страх. – Хочу соединиться с тобой сегодня, тогда мне будет не страшно. – Не говори так, – нервно усмехнулся я. – Сам я вовсе не собираюсь умирать. – Вот и славно, – совершенно серьёзно отозвался он. – Пока ты живёшь, ты для меня словно солнце за тучами, даже если ты далеко. От подобного признания я лишился дара речи – покачав головой, только и вымолвил, что: – Кесе. Целуя его, чтобы прекратить этот поток признаний, ошеломляющий своей наивной чистосердечностью, я с горечью думал: «Конечно, это не так – разумеется, ты меня забудешь, как всегда забывают. Может, где-то в глубинах памяти, словно на дне дедовского сундука, сохранится воспоминание о чем-то тёплом и радостном, как летняя нега, которое столь тесно переплелось с ощущением юности и силы, что кажется их олицетворением – но едва ли ты при этом вспомнишь моё имя… А вот твоё я точно не забуду, ведь оно выжжено у меня на сердце теми горячими камнями: колесо единая мера истинной свободы…» Это было последней мыслью перед тем, как волна жара смела самую способность соображать – на какое-то время я без остатка отдался ощущениям, даже не пытаясь осознать, что со мной происходит. Сколь бы часто я ни представлял себе украдкой эти мгновения за последние дни, это не было похоже ни на что из того, что мне доводилось испытывать прежде – они жгли, как первородный огонь, взметающий вихри искр в застившую разум тьму. К тому времени, как Кемисэ поднялся, опираясь рукой о полати, и прерывающимся голосом бросил: – П-прости, – все мои мышцы и суставы ныли так, словно я только что вышел из противостояния с медведем. И всё же я умудрился перевернуться на спину, вглядываясь в его лицо: больше всего я опасался прочесть на нём тот самый тип сожаления: «Не стоило в это ввязываться», а то и: «До чего же всё это на поверку отвратительно». Однако я так и не сумел толком разобрать, что на нём написано, ибо Кемисэ тотчас улёгся на полати рядом со мной и, обвив мои плечи рукой, спрятал лицо в изгибе шеи. Это должно бы меня раздосадовать, но прижавшееся ко мне тело в расхристанных одеяниях дарило такое ощущение покоя и умиротворённости, что, не заботясь более ни о чём, я приподнялся лишь затем, чтобы, взявшись за его бесчувственную руку, закинуть её к себе на шею, довершая объятие, после чего накрылся полой его халата и погрузился в самый сладкий сон за последние годы. *** Проснулся я от того, что меня начал пробирать озноб: огонь в очаге догорел, и из отверстия дымохода под крышей тянуло холодом, а крохотное окошко уже давно налилось светом дня. Надо было встать, развести огонь и нагреть воду: сам бы я ограничился тем, что ополоснулся бы прямо в текущем рядом с хижиной ручье, но едва ли Кемисэ подобный способ будет по нраву. Первое же движение отозвалось вспышкой боли. Превозмогая её, я попытался выбраться из-под руки Кемисэ, но он, не просыпаясь, лишь крепче обхватил меня – его, похоже, всё устраивало. Видя, что будить его всё равно придется, я поцеловал его в лоб, в переносицу и наконец приник к губам. Тут его глаза наконец распахнулись будто бы в мгновенном испуге, но настороженность в них мигом сменилась туманом неги, и он ответил на поцелуй, прижимаясь всем телом, а ладонь поехала вниз, собственническим движением ложась на ягодицу. Чувствуя, что он снова возбуждён, я поспешил перехватить его руку: – Не-не-не, так не пойдёт, – и уселся на полатях, причём лицо исказила невольная судорога боли. Заметив это, он прикрыл рот ладонью, сокрушённо забормотав: – Я же говорил, что ничего не умею… Что я натворил… – Ничего такого, о чём следовало бы жалеть, – заверил его я. – Ты больше… не захочешь?.. – бросил он, пряча взгляд. – Захочу, – заверил его я, целуя в макушку склонённой головы. – Но вот не прямо сейчас. – Поскольку он по-прежнему не поднимал глаза, я обнял его за плечи и заверил, уткнувшись носом в волосы: – Конечно, тебе ещё есть чему поучиться… но, поверь, мне никогда не было так хорошо, как этой ночью. Тут он наконец поднял голову, приникнув к моим губам с такой осторожностью, словно он целовал крылья бабочки: – Я никогда не думал, что кто-нибудь может полюбить меня вот так. – Ты заслуживаешь куда большего, – совершенно искренне ответил я и, понизив голос, добавил: – И всё же я рад, что твой первый раз достался мне. – А кинчем [моё сокровище], – повторил он, зажмурившись. – Брось меня так называть, а то зазнаюсь, – пошутил я. – Тогда как будет «любимый»? – улыбнулся он в ответ. Зардевшись от подобного вопроса, я бросил: – Ирчи. – Врёшь, – усмехнулся Кемисэ. – А тебе откуда знать? – поддразнил его я. – Когда выучишь язык как следует, так узнаешь! После этого я натянул рубаху и штаны и, поднявшись на ноги, сказал: – Я пойду за водой, а как вернусь, разведу огонь – не замёрзнешь? – с этими словами я накинул на плечи Кемисэ полу дохи, однако тот решительно отстранил её: – Я сам принесу воды, а ты отдыхай. – Нашёлся тоже помощничек, – вздохнул я. – Много ты там натаскаешь, с одной-то рукой? – при этом я умолчал, что ему и вторую руку перетруждать ни к чему. Кемисэ же без слов наклонился к ведру и подцепил его пальцами недвижной прежде правой руки – ему удалось приподнять ведро на пару ладоней от пола, прежде чем оно выскользнуло из безвольных пальцев, с глухим стуком упав на земляной пол. При этом на лице Кемисэ появилось такое выражение, что я поспешил отречься от своих слов: – Ладно-ладно, идём вместе! Только чур не жаловаться потом! После того, как я помог Кемисэ одеться как следует, вручив ему пустое ведро, второе я вновь вложил в его правую руку, сжав его пальцы вокруг дужки своими, сам же прихватил кадушку под мышку – такой странной парочкой мы и двинулись к ручью. Там я велел Кемисэ: – Набери вёдра, – и сам принялся пристраивать кадушку в заводи ниже по течению, чтобы в неё налилась холодная как лёд вода. Видя, как Кемисэ неуклюже зачерпывает воду, я едва удержался от того, чтобы отобрать у него ведро, но смирил этот порыв. Стоило мне отвернуться, как ведро стукнулось о мою кадушку: видимо, не удержалось в замёрзших пальцах. Вытащив его, я подметил, что оно набралось ровно наполовину, и невозмутимо велел: – Ну вот, а теперь второе. Другое ведро Кемисэ кое-как вытянул сам, при этом разлив половину себе на сапоги. Вытащив изрядно потяжелевшую кадушку, я с трудом разогнулся и, подойдя к растерянно топчущемуся рядом с ведром твердынцу, взял его за руки – разумеется, холодные как ледышки – и принялся отогревать пальцы дыханием. На лице Кемисэ появилось невероятно сосредоточенное выражение, и я не сразу заметил, что неуклюже оглаживающие мои губы пальцы принадлежат правой руке. Обрадовавшись этому немудрёному достижению, я обнял его, и правая рука скользнула мне на плечи, устроившись там умиротворяюще-согревающим грузом. Так мы и стояли, радуясь, что нам некуда торопиться, а в шаге от нас журчал ручей, и поневоле мне вспомнилась похожая сцена несколькими днями ранее – какой далёкой она казалась теперь! Насладившись моментом сполна, я бросил: – Ну что ж, пойдём обратно! – и собирался подхватить кадушку одной рукой, чтобы второй взять ведро, но Кемисэ заверил меня: – Я сам донесу! – и, без труда подняв одно ведро, кое-как подцепил второе правой рукой – ему и впрямь удалось оторвать его от земли, чтобы переставить на какой-то шаг вперёд, затем –ещё один. Пусть таким манером он провозился бы до ночи, я не стал ему мешать: вместо этого отнёс кадушку, по-быстрому затеплил очаг, после чего вернулся к своему горе-водоносу, чтобы забрать у него вёдра, и, по-видимому, вовремя: он выглядел совсем вымотанным этой немудрящей работёнкой. *** Сказать по правде, прежде мне не доводилось проводить так много времени, целуясь и обнимаясь в своё удовольствие – во всяком случае с мужчиной: обычно эти мгновения были весьма краткими, да и далеко не всегда мне самому хотелось их продления. А уж то, с какой готовностью Кемисэ отзывался на малейший знак внимания, определённо было со мной впервые: мне поневоле подумалось, что теплом его в детстве не особенно баловали. Впрочем, учитывая, что он рос в приёмной семье, это было и не удивительно: как ни добры бывают те, что из великодушия приняли на воспитание чужих детей, свои-то всё равно ближе и роднее. День так и пролетел незаметно – казалось, сумерки попросту задёрнули свою занавесь, не дожидаясь его конца. Глядя на темнеющее окошко жадным взглядом, Кемисэ бросил: – Пожалуй, уже и ко сну собираться пора?.. – Так вот о чём у вас все помыслы, – шутливо упрекнул его я. – Готов поспорить, у вас отнюдь не сон на уме?.. Стоит ли говорить, что этим я изрядно его смутил: спрятав глаза, он даже малость отодвинулся от меня на лавке. – Что же вы, господин Нерацу, – продолжал поддразнивать его я. – Отступитесь от своих слов? – Добившись недоумённого взгляда в свой адрес, я шёпотом продолжил, приблизив губы вплотную к его уху: – А как же необычайная награда, которую вы мне столь щедро сулили? При виде того, как загорелись его глаза, я потянул его на полати. На сей раз не было той судорожной лихорадочности прошлой ночи – будто эти мгновения и впрямь были последними в нашей жизни – её сменили неторопливые, но от этого не менее чувственные ласки, которые, казалось, могли длиться вечно – доходящие до мучительности в своей неспешности, от животворного тепла возрастающие до страстного жара, подобно пламени нашего небольшого очага – и подобно его углям, постепенно угасающие, даруя ласковое свечение. Стерев слезинку, выступившую в уголке глаза Кемисэ, я хотел было натянуть одежду ему на плечи, но тут моё внимание привлекла тёмная полоса на правой руке – прежде я не обращал на неё внимания: хватало других поводов для волнения. Проведя пальцем по её неровной поверхности, я спросил: – Что, рана ещё не зажила? Это ж было, кабы вспомнить… – Я нахмурился, восстанавливая в памяти первую схватку с людьми Коппаня. – Недели три назад уже, вроде, должна бы зарубцеваться. Кемисэ поспешил натянуть рукав, кратко бросив: – Зажила, – причём в его голосе мне послышалась чуть ли не злость. – Так а в чём тогда дело? – растерялся я. – Ты должен сказать мне, если там что не так. – Всё так. – Поколебавшись, он нехотя вновь спустил рукав – на какое-то мгновение: – Это – новая кожа, взамен повреждённой, – после чего вновь спрятал шрам, словно стыдясь. Однако он не препятствовал мне, когда я запустил руку за ворот, чтобы посмотреть на его левое плечо: рана на нём уже затянулась похожей сероватой коркой, слегка бугристой на ощупь, будто чешуя ужа – это тем паче поражало по контрасту с окружающей шрам безупречно гладкой кожей. Запустив руку под мою рубашку, он бережно провёл по спине: – У тебя ведь тоже есть свои шрамы. – Ты прав, в этом мы похожи, – усмехнулся я, не особенно желая развивать эту тему. Вместо этого я предложил: – А ну-ка обними меня! – Когда Кемисэ с готовностью обхватил мои плечи левой рукой, я добавил: – Как следует! – и он, поднатужившись, закинул правую руку мне на шею, после чего запустил непослушные пальцы в волосы. – Вот теперь всё как подобает, – похвалил его я. На сей раз мы спали как полагается: на чистой постели, под тёплым одеялом – засыпая, я полагал, что на сей раз и сам полдня не вылезу из кровати, пока очаг окончательно не прогорит, а у нас от голода не подведёт животы. Однако явившийся мне сон вовсе не располагал к беззаботной неге. *** Я очутился перед глухой каменной стеной – она уходила в такую вышину, что видно было лишь рассечённое ею хмурое небо. В этой стене не было ни единого окна или двери, и всё же я зачем-то бродил вдоль неё в бесплодных попытках проникнуть внутрь. Влажный камень под пальцами обжигал холодом, сковывающим не только руки, но и душу. Из-за стены слышались приглушённые голоса – то смутно знакомые, то совсем чужие, мужские и женские, старые и юные. Они молили о помощи, но я даже не знал, кого – меня они видеть не могли, равно как и знать, что я совсем близко, за стеной – я же отчего-то не решался окликнуть этих людей, будто боялся дать ложную надежду. Внезапно из-за стены раздался окрик, краткий, словно карканье вороны, и всё же явно принадлежавший человеку. Я резко развернулся, но моим глазам предстала лишь простёршаяся до самого горизонта серая равнина, бескрайняя и бесплодная. Стоило мне отвернуться, как окрик раздался снова, отчего меня будто прошило молнией, заставив вновь обернуться, причём мне показалось, что в этих отрывистых звуках я узнаю своё имя – и вновь ничего. Так повторилось ещё несколько раз, пока я не решился развернуться спиной к стене, поджидая то неведомое, что меня окликало – лопатки обдало холодом, и внезапно унылая равнина зарябила перед глазами, а в мои плечи вцепились невесть откуда взявшиеся руки, пригвождая меня к камню. Я рванулся изо всех сил, однако руки держали намертво, а в ушах раздался вкрадчивый шёпот: – Тебе останется лишь смотреть. На равнине замелькали какие-то смутные тени: мне показалось, что я вижу скачущих коней, сполохи мечей, бредущие куда-то толпы народа; больше всего на свете мне хотелось опять развернуться лицом к стене, чтобы ничего этого не видеть, но неведомый голос продолжал настаивать: – Смотри, смотри! *** …Я очнулся от того, что Кемисэ тряс меня за плечо, на его лице застыла тревога. – Ты говорил во сне, – поведал он. – Что тебе привиделось? – Обычный кошмар. – Отделавшись этим, я вновь улёгся, не желая вспоминать этот сон. Однако Кемисэ не унимался: опираясь на локоть, он навис надо мной: – Сначала ты говорил что-то непонятное, а потом: «Отпусти меня!» Бросив на него удивлённый взгляд, я спросил: – Разве? Тебе показалось. – Видя, что он никак не желает успокоиться на этом – вместо того, чтобы лечь, он уселся на полатях, созерцая пляшущие на стене красноватые отблески очага – я шутливо добавил: – Давай-ка спи, а то утром тебя будет не поднять. – Помнишь, тогда, когда ты свалился в реку… – вновь заговорил он. – Опять будешь винить меня за безрассудство? – усмехнулся я. Но он мотнул головой: – Тогда, когда ты лежал в беспамятстве, ты тоже говорил во сне. Эгир сказал, что это был язык склави. Это правда? Я не на шутку задумался, прежде чем ответить: откуда мне знать, какие отношения у твердынцев со склави? Судя по напряжению, угадывающемуся в его голосе, этот вопрос Кемисэ задал отнюдь не из праздного любопытства. Решив наконец, что правда всё равно так или иначе выплывет наружу, я честно ответил: – Ну да, моя мать – склави. По правде, я ожидал какой угодно реакции, но уж никак не того, что его приподнятые плечи тотчас расслабятся: – Значит, Эгир был прав. – И что? – не удержался я. – Он что-то имеет против склави? Кемисэ пожал плечами: – Вряд ли – иначе он бы так за тебя не беспокоился. – На моё хмыканье он добавил: – На самом деле, ты ему очень нравишься – тем, что ты такой самостоятельный и смелый в столь юные годы. – Понизив голос, он прибавил: – И мне тоже. – Ну, ты-то ему всяко нравишься больше, – буркнул я, изрядно смущённый таким признанием. – Ты бы видел, как он убивался над тобой, когда ты лежал раненый. Помедлив, Кемисэ неожиданно бросил, глянув на меня искоса: – Я тоже полукровка. – Это как же? – вырвалось у меня. – Ты ж твердынец – а они, вроде, не выходят наружу… Или… у вас там несколько народов живёт? – не на шутку призадумался я, понимая, что ничего не знаю о твердынцах – возможно, Дару был отчасти прав, говоря, что мне не помешало бы разузнать о них заранее. – Я наполовину человек, – скороговоркой бросил он таким тоном, каким иные признаются в тяжких грехах – чтобы сказать поскорее, пока не иссякла решимость. Стоит ли говорить, что этим он окончательно поставил меня в тупик – мои брови так и съехались к переносице, так что вид у меня, должно быть, сделался преглупейший. Теперь он, напротив, выталкивал слова по одному, словно они застревали в горле, будто колючки, причиняя невыносимые страдания: – Была… война. Меня… зачали… в плену. Эти шесть слов поразили меня подобно грому – в памяти мигом всплыло, как Кемисэ трясся от страха, повторяя: «Они пришли за мной». – Вот это я вижу во сне, – потупился он. Я не знал, что на это сказать – и потому просто обнял его, притягивая к себе, ощущая, как его вновь бьёт мелкая дрожь. Чувствуя, что я просто обязан ответить на это признание, я поведал: – Я видел стену, за которой были какие-то люди – кажется, они меня звали. Потом меня сзади кто-то окликнул, я повернулся – и меня схватили за плечи руки, выросшие прямо из стены, а перед глазами началась какая-то неразбериха. Сущая нелепица, правда ведь? Кемисэ медленно погладил меня по волосам, и вот так, не размыкая объятий, мы улеглись на полатях, чтобы проспать до утра без сновидений. Кемисэ Когда я лежу рядом с Ирчи у очага, ещё источающего ровное красноватое свечение, мне вспоминаются предания про далёкое море, чьи волны омывают теплом, унося прочь всякое воспоминание о холоде – их ласковое прикосновение завораживает, подобно танцу водорослей, длинных, словно волосы богинь. Я никогда не мог взять в толк, как наши дальние предки могли покинуть столь чудесное место – почему не пожертвовали жизнью, погрузившись в эти обволакивающие лаской воды, не опустились на дно, раскинувшись на его мягком ложе, без сожалений выпустив из груди последний воздух – чтобы остаться здесь навек, слиться с морем, вечно качаться на его волнах, которые медленно разбирают тебя по крупице, делая единым целым с собой. Я бы остался. Я бы остался. Но моё море иное – оно не готово с бесстрастной благостью принять всё, что ему предложат, его волны отталкивают, выкидывая на берег при малейшей попытке зайти поглубже. Как будет «любимый»? Если бы ты знал, что в душе я называю тебя куда более нежным словом, исполненным счастливой обречённости, ликующей тоски, зашедшей в тупик надежды. Мне кажется, что мы оба, сами того не замечая, угодили в капкан, словно муха в патоку. Время, которое я отчаянно желаю остановить, сгустилось, заставляя болезненно переживать каждое мгновение радости: я будто стою на краю обрыва, откуда мне рано или поздно придётся прыгнуть, и тяну время – вот я ещё дышу, вот ещё бьётся сердце… Эти мгновения – словно долгий праздничный день: поначалу кажется, что он длится бесконечно долго, но слишком быстро заканчивается. И всё же я был бы худшим из неблагодарных, если бы осмелился жаловаться, что дарованное мне счастье оказалось слишком коротким, зная, что в мире есть те, кому не перепало и крупицы. Коснувшись плеча засыпающего Ирчи, я вжимаюсь лицом в изгиб его шеи – просто потому, что могу – и полной грудью вдыхаю горьковатый запах остывающего пота, который поневоле будит в теле куда более отчётливые воспоминания, чем те, на которые способен разум. Я знаю одно: я не уйду по доброй воле. И даже если эти волны выбросят меня на берег, я войду в них снова.