Ad Dracones

Ирчи Наутро за завтраком я сообщил: – Пожалуй, нам пора спускаться в деревню. Если сейчас выйдем, то к вечеру поспеем: спускаться-то сподручнее. – Как, уже? – разочарованно отозвался Кемисэ. – Так ведь еда, которую мы с собой прихватили, заканчивается, – не мудрствуя лукаво, поведал я. – А зимой тут не особо что раздобудешь, как ты, наверно, уже понял… – Может, хотя бы пару дней ещё? – пригорюнился он. Глядя на его расстроенное лицо, я не выдержал: – Ну ладно, ещё один день, а завтра встанем пораньше – и в путь. Можем потом сюда вернуться, если это место тебе так полюбилось, – попытался подбодрить его я. Казалось, он наконец смирился с неизбежным: во всяком случае, разговоров об этом больше не затевал. Я уж думал, что назавтра он опять начнёт канючить: останемся, мол, ещё на день – и потому украдкой отложил немного крупы и сушёного мяса на завтра, чтобы не маяться голодом, если что – однако Кемисэ полдня ходил за мной, требуя участия во всех делах, что мне было и на руку: чем больше он будет работать, тем скорее поправится его рука – а потом вышел на улицу, пока я возился с очагом. Я успел выгрести золу, намыть полати и стол: не оставлять же после себя грязь – и вновь развести огонь, а он всё не показывался. Выходя на улицу, я ожидал увидеть Кемисэ притулившимся где-нибудь в уголке и наверняка до чёртиков замёрзшим, однако моим глазам предстала совершенно иная картина. Застыв словно бы в невероятно длинном шаге, Кемисэ медленно водил зажатым в вытянутой руке мечом, будто осваиваясь с его длиной и весом; внезапный выпад в другую сторону – и тонкий свист разрезаемого воздуха, в котором меч оставил мимолетный росчерк, подобный замысловатым греческим буквам. Ещё несколько шагов в сторону – и вновь неожиданный разворот: лишь взметнувшиеся полы одежд свидетельствовали о том, что только что их владелец находился в совершенно ином месте. Я так и прирос к притолоке, заворожённый неописуемой красотой этих движений, то плавных, будто в густой патоке, то столь стремительных, что глаз не успевал их отследить. Казалось, я даже начинал слышать мелодию, которой подчиняется этот странный танец – её непривычный, чужеродный ритм настолько завораживал, что руки так и норовили приподняться, повторяя порхающие движения, из-за чего непросто было устоять на месте. Очередной шаг внезапно перешёл в стремительный полёт – меч повторил его дугу, словно сверкающее перо сказочной хищной птицы – и приземление вышло неожиданно бесшумным, словно и впрямь коснулись земли когти, чтобы тотчас оторваться от неё вновь – вместе с моим восхищённым взором. Внезапно на ум пришли слова Дару: «Дракон без крыла – жалкое зрелище», и в глазах защипало. Земля воистину осиротела бы, лишись она подобного совершенства. Казалось, Кемисэ вовсе не замечал меня, однако, сделав ещё пару выпадов, он остановился, смущённо бросив: – Я слишком давно не брал в руки меча, и левой рукой это несподручно. Чувствуя, что никакие слова не смогут передать моего восхищения, я взял его за руку, потянув в сторону хижины. В сумраке дома я обнял его так крепко, что ощутил трепет сердца под слоями одежды – оно билось так же часто, как и моё – значит, мы не так уж далеки, как кажется? Или это потому, что он тоже человек – наполовину? Эта мысль всё ещё не умещалась у меня в голове, будто мне приснился тот разговор, как продолжение моего страшного сна. – Я ведь тоже кое-что тебе задолжал, – прошептал я, поглаживая его по влажным от измороси волосам. – Не думал, что я когда-то увижу что-то столь же прекрасное. – А я не думал, что когда-нибудь встречу подобного тебе, – шепнул в ответ Кемисэ, явно нежась в моих объятиях с холода. – Да таких как я пруд пруди, – не удержавшись, фыркнул я. – У нас есть поверье, – неторопливо начал он, не размыкая рук, – что у каждого есть тот, кого при рождении ему предназначили звёзды. И те, что занимаются подсчётом подобных союзов – самые высокочтимые люди Твердыни, не считая старейшин. – Помедлив, он продолжил: – Но когда родился я, мне не предрекли подобного союза: быть может, от того, что никто не хотел родниться с таким, как я, а может, моё положение было слишком высоким, чтобы подобрать мне равную пару – говорили об этом всякое. Как бы то ни было, теперь я понимаю причину: предназначенного мне не было в стенах Твердыни. Чувствуя, что я должен что-то ответить на подобное признание, я сказал: – Я тоже считаю, что для меня большáя удача повстречать тебя – прежде я ни о чём подобном и мечтать не мог. *** Этой ночью мы в последний раз могли предаваться любовным утехам, не сдерживаясь, и я не преминул воспользоваться этой возможностью. Теперь я уже не смущался под взглядами Кемисэ: похоже, единственное, что его заботило – сорвать как можно больше цветов с этого луга, пока есть возможность, если мне дозволено так выразиться. Судя по его с трудом сдерживаемому нетерпению можно было подумать, что он и впрямь боится не дожить до завтра – или что я растаю, словно утренний туман, что ли. На сей раз я намеренно сдерживал пыл Кемисэ, приговаривая: «Не торопись» – лишь когда мы оба разделись, я лёг на спину, уложив ноги ему на плечи – тем самым я повторил ту самую сцену из своего сна, и щёки вновь залил жар – то ли стыда, то ли возбуждения. Несмотря на нетерпение, овладевшее Кемисэ, на сей он раз он действовал осторожно – на мой взгляд, так даже слишком – так что мне приходилось чуть ли не упрашивать его нарастить темп; от этого меня охватило ощущение, что моё тело томится на медленном огне, волны которого, подхватив, уносят меня прочь, насквозь пронизывая тело щекотным жаром. Неожиданно Кемисэ заговорил на каком-то гортанном наречии – хоть убейте, я не мог понять ни единого слова, кроме «Нерацу», раскатившегося по его нёбу почти животным рыком, который словно воочию сотряс все мои внутренности. Он продолжал говорить, и звуки его голоса, неожиданного ставшего грубоватым и низким, пробирали до костей. Выкрикнув последнее слово в каком-то исступлённом неистовстве, он на миг застыл ослепительно-красивой дугой в тёплых отсветах, золотом скользящих по шелковистой коже. Когда всё закончилось, поймав его прядь, я потребовал: – Теперь ты должен объяснить мне, что ты только что говорил. – Как будет «любимый»? – повторил он тихим голосом, к которому вернулась привычная мягкость. – Он ещё и торгуется, – проворчал я, переворачиваясь на живот в мнимой обиде. Кемисэ без слов улёгся сверху, целуя мою спину: этот хитрец уже успел уяснить, что таким образом от меня можно добиться почти чего угодно – и всё же не этого незамысловатого слова, которое я давным-давно слышал от одного человека, и потому не желал слышать вновь. Кемисэ В первый раз мои движения сковывала робость – я пуще всего на свете боялся, что он отвергнет меня, неловкого и неумелого, нежеланного даже для собственной семьи, которого оттолкнули самые близкие и любимые люди. Однако он не отвернулся от меня, раскрыл мне объятия, обдав добротой и теплом, коими одаривает всех – и в этой щедрости кроются и моё счастье, и моя беда. Он не обещает – но и не требует; не пускает за ему одному ведомый порог – но не страшится тьмы, что клубится за моим; он едва ли захочет пожертвовать ради меня хотя бы малой долей своей нынешней жизни – но разве я могу отплатить ему чем-то равноценным? Да и, глядя правде в глаза, так ли это важно, пока он рядом, такой близкий и тёплый, то колючий, то заботливый, то напористый, то уступчивый сверх всякой меры? Чувствуя, как от прикосновения его горячей кожи к моим плечам, груди, бёдрам, поток крови разгоняется по жилам подобно лаве, я приникаю ладонями к этому жару и устремляюсь вперёд, к самому сердцу этого тепла, обжигающему и пульсирующему, словно легендарный вихрь в огненных недрах, из которого по преданию вылетел наш первородный предок. Постепенно поддаваясь его зову, растворяясь в нём, я чувствую, как что-то стремительно растёт и ширится в груди, словно внезапно лопнул тугой повод – я всегда думал, что, оторвавшись от своих сородичей, преступив их незыблемые законы, я перестану быть таким, как они, перестану быть собой – но только теперь я по-настоящему ощущаю свою принадлежность к своему роду – и кажется, что судорожно вывернутые плечи кричат о жажде полёта. Поддаваясь рокоту, что исходит из самых глубин этой запрятанной прежде сущности, я, едва сознавая это, начинаю произносить слова клятвы – не свадебной, нет, но той, что приносят уверившиеся в вечной любви друг к другу, принимающие чужую душу за свою собственную: – Раздуй моё пламя, Развей мою тьму, Наши сплавились судьбы – Без тебя я обломок. [1] Даже в детстве, когда, читая про себя эти слова, я проводил по строчкам пальцами, в душе нарастал странный трепет – смутное предчувствие будущего парения, подобное отдалённым раскатам грома. Чтобы понять всю жестокость этой клятвы, надо быть твердынцем – ведь её слова необратимы, после того, как они были произнесены, никому не под силу разорвать эти узы – даже тем, кто принёс обет. Сколько таких обломков мне доводилось видеть в жизни – и всё же недостаточно, чтобы по доброй воле сделаться одним из них? Потому даже сейчас, в момент близящегося экстаза, превыше всего мне хочется крикнуть: «Не оставляй меня! Не причиняй мне увечье, в сравнении с которым отсохшая рука не стоит даже упоминания!» – но я знаю, что не могу этого сделать, ведь Дару был прав: слова вяжут крепче любой верёвки, потому вместо этого я упорно твержу: – Развей мою тьму… Мустре сутэ нерацу … Ирчи Мы вышли ещё затемно, чтобы поспеть до сумерек. Прошлым вечером заметно потеплело, и по земле стелился сырой туман, огибая кочки и собираясь в ложбинах молочными лужами. Едва мы сделали пару десятков шагов, как Кемисэ обернулся, глядя на оставленное нами пристанище – так смотрят на родной дом, который навсегда покидают ради дальних краёв. Я не торопил его – казалось, что я знаю мысли, которые посещают его в этот момент: «Вот место, где я пережил самые счастливые мгновения своей жизни – буду ли я так счастлив где-нибудь ещё?» Неожиданно и совершенно не к месту мне вспомнилось, как я сам убегал из дома – и при этом не обернулся, о чём жалею до сих пор. Не говоря ни слова, я взял Кемисэ за руку, и он благодарно пожал мои пальцы, двинувшись следом. – У нас так говорят, – бросил я, щурясь в сумерки, чтобы не пропустить хлещущие по лицу ветки, – что тот, кто заходил за грань смерти, свободен от воли судьбы: все руны, что предрекали его жизненный путь, стёрты, так что впредь он сам может сызнова писать всё, что ему заблагорассудится. – А у нас говорят, что воля судьбы – в твоей крови, – тихо отозвался Кемисэ. – Потому, сколько от неё не беги, ты не сможешь убежать от самого себя. – Что ж, своя кровь дурного не посоветует, – неуклюже пошутил я. – Всяко лучше прислушиваться к ней, чем к досужим домыслам. Как водится, корчмарь велит – отдохни, мельник велит – намели, кузнец – подкуй, а тебе бы впору стадо выгонять… – Ну а мне бы хотелось… – начал он и замолчал, осторожно ступая по скользкой тропинке. Так и не дождавшись ответа, я поторопил: – Чего бы тебе хотелось? – Да вот так, выйти, идти себе куда глаза глядят и не возвращаться… Я так прежде забредал в горы, теша себя мыслью, что уйду насовсем, а потом… – Он вновь замолчал, и я не удержался от того, чтобы поддразнить его: – Что, еда заканчивалась? Кемисэ досадливо вздохнул, явно не оценив шутку. – Вспоминал о том, что мне не выйти за эти стены, потому что там не ждёт ничего, кроме гибели. В памяти всплыло его признание о страшных снах, и я понял, что и впрямь выбрал неудачную тему для подтрунивания. Положив руку ему на плечо, я спросил: – Но теперь-то ты вышел наружу – и как тебе тут? – Почти как дома, – улыбнулся он, и напряжение мигом спало. – Есть что-то хорошее, есть что-то плохое… Кто-то хочет тебе помочь, а кто-то – убить… Что-то ужасное, а что-то, – он вновь улыбнулся, поднимая глаза, – чудесное. – По правде, я ожидал признания, что за таким славным парнем, как я, стоило идти хоть за тридевять земель, – бросил я, продолжая дурачиться. – Стоило, – ухмыльнулся в ответ он. – Но ведь куда лучше, когда сокровище попадается внезапно, чем когда в его поисках приходится одолевать долгий путь? – Верно, ещё и перехочешь по дороге, – фыркнул я. – Или окажется, что оно не стоило подобных усилий… *** В деревне Дару встретил нас хмурым: – Что-то вы там загостились. Я уж думал за вами посылать – не случилось ли чего. – Господину Ке… Нерацу нужен был отдых, – пробормотал я, поневоле заливаясь краской, представляя, что за картина могла предстать глазам этих посланцев. – Что ж, надеюсь, он пошёл ему на пользу, – всё ещё угрюмо отозвался Дару, и Кемисэ, уловив смысл сказанного, решительно двинулся к двери, отворив её правой рукой – со стороны казалось, будто она совсем здорова – скрывшись в сенях. Дару лишь одобрительно кивнул, глядя ему вслед. Осмотрев раны Кемисэ, талтош сообщил нам обоим, что они успешно зажили и всё, что требуется господину – это отдых и добрая пища. Поспешив исполнить этот наказ, я принёс ужин – хоть сейчас Кемисэ вполне мог бы есть за общим столом, у меня даже мысли не возникло предлагать это: во-первых, общество незнакомцев едва ли усилит его аппетит, а во-вторых, опять будут глазеть на него, будто на заморское чудо, что мне и самому не по нраву. После еды Кемисэ по-хозяйски обхватил меня за шею, притягивая к себе для поцелуя; я подчинился, но, когда его руки заскользили ниже, шёпотом осадил твердынца: – Нельзя шуметь – тут же люди за стеной! Обидевшись, он оттолкнул меня, перебравшись с лавки на полати, и дулся весь вечер, упорно делая вид, что ему без разницы, тут я или ушёл. По правде, меня это лишь позабавило, ведь я чувствовал, что подобная холодность долго не продлится. И правда: когда я улёгся на полати, он, пусть и нарочито уткнулся носом в стенку, все же не велел мне убираться на лавку, а чуть позже, когда я уже начал задрёмывать, всё-таки развернулся и, обняв меня, прижался, чтобы тут же уснуть. Теперь уже мне не спалось: я гладил заплетённые в тугую косу пряди, вдыхая исходящий от них лёгкий запах сырого леса и дыма, и неожиданно для себя шёпотом затянул ту самую песню, которую некогда пел в палатке, где мы пережидали непогоду: – Не кручинься, мати, не жалей о сыне, Ох, неужто вижу, вновь тебя я вижу… Я не принесу в наш дом беды отныне Ох, неужто вижу, вновь тебя я вижу… Пусть лишь дух в ночи я, можешь не бояться, Ох, неужто вижу, вновь тебя я вижу… Коль приду я днём, то сможем мы обняться. Ох, неужто вижу, вновь тебя я вижу… [2] Убаюканный собственным пением, я погрузился в сон, чем-то похожий на предыдущий: словно проникнув за ту глухую стену, я бродил по каменному лабиринту, погружённому в кромешную тьму, и откуда-то издалека долетало заунывное женское пение, тоскливое и зовущее. Какое-то время спустя к нему присоединился мужской голос – низкий и грубоватый, он на удивление искусно вторил женщине. Отчаявшись найти дорогу, я принялся подпевать им – и это неведомо как приближало меня к цели: чем дольше я пел, не прерываясь, тем отчётливее становились голоса. Вот на стенах заплясали отсветы факелов, которые позволили мне разглядеть, что каменные стены испещрены белыми полосами. Коснувшись их, я обнаружил, что это пряди седых волос; тут впереди замелькали пугающе искажённые тени и, преисполнившись неизъяснимого ужаса, я бросился прочь, не разбирая дороги: во тьму, в незнание, в небытие… Проснувшись, я убедился, что вновь разбудил Кемисэ своим беспокойным сном. – Прости, – бросил я. – Видимо, мне самому не помешает на ночь принять какой-нибудь отвар, чтобы не крутиться… – Тебя что-то тревожит, – изрёк Кемисэ – не вопрос, а утверждение. – Не стоит глушить это зельями. – Он вновь улёгся, бросив в потолок: – Иначе эти сны так и будут преследовать тебя, пока ты к ним не прислушаешься. – Знал бы ты, что за чушь мне снится, – хмыкнул я, – не стал бы так настаивать на этом.