***
Намджун пытается захлопнуть дверь у него перед носом сразу же, без лишних церемоний; Юнги в последний момент просовывает руку в проём, и теперь если уж и закрывать, то только вместе с пальцами. До этого не доходит. — Я хочу увидеть Чимина. Ким хмурится, сканирует его взглядом недоверчиво. — Зачем? Чтобы снова навредить ему? — Нет, — замолкает на мгновение, подбирая слова. — Чтобы извиниться. Внутри штиль полнейший, и даже в голове — ни звука. Так бывает обычно перед грозой. Юнги застаёт Чимина за чтением какой-то книжонки в старом потрепанном переплёте; пробегается быстро по лицу, по рукам и ногам, открытым участкам кожи — не видны ли синяки и кровоподтёки? Сказать наверняка нельзя, слишком много одежды, снять её всю сейчас гораздо проще, чем находиться в неведении хотя бы ещё одну минуту. — Привет, — мягкий голос окликает его, выводит из оцепенения. Оказывается, Чимин уже и не читает вовсе, ощутил чужое молчаливое присутствие и смотрит теперь выжидающе-вопросительно, вроде как и не понимает, для чего Юнги пришёл. Юнги, может, и сам не до конца это понимает. Но пришёл же все-таки. — Привет, — кивает запоздало и чуть ли не силой заставляет себя не отводить взгляд. — Как… ты себя чувствуешь? — Все в порядке, — улыбается Чимин, и в этой ясной улыбке нет и намёка на обиду или злость. — Только слегка локти стесал, видишь? Закатывает рукава свитера, открывая уже начинающие заживать темные полосы. Они его коже вредят, не вписываются совершенно, и Юнги, честное слово, совсем не хочет на них смотреть. Эти линии как рельсы, вот только зачем были проложены и куда ведут — не ясно. Но куда-то они ведут обязательно. — Я не… — Всё в порядке, — повторяет Чимин, прячет руки обратно под толстые рукава. — Я понимаю. Мин Юнги очень хочет закричать прямо сейчас, прямо ему в лицо, что нет, ни черта он не понимает, не сможет понять, даже если все возможные усилия приложит; шумно втягивает воздух и старается вместе с воздухом злость свою бессмысленную тоже обратно в себя втянуть. Прокашливается. — Ладно, тогда буду должен тебе кофе или типа того. Чимин в ответ смотрит на него долго, будто примериваясь, а Юнги ёжится, потому что на дух пристальных взглядов не переносит. — Я кофе не пью, — розовая чёлка падает на глаза, когда Пак вновь своё внимание на книгу переводит. — Но у меня есть предложение получше.***
— Ты, должно быть, шутишь. Центральный парк в это время года выглядит как ледяная инсталляция какого-нибудь неизвестного сюрреалиста — безбожно растерявший всю свою красоту и знаковость. Есть отдельные элементы тут и там, но цельной картины сложить не получается, да и скользко слишком, чтобы внимание обращать. Юнги переступает с ноги на ногу, ёжится под пронизывающим ветром и думает, что зря вообще согласился пойти. Поднимает глаза на Чимина, в паре метров от него стоящего, тот машет ему призывно. — Ну же, давай! В нём столько энергии, что на троих бы хватило — вот только Юнги за десятерых считается. И затея действительно очень глупая; да кто вообще бегает зимой на морозе? — Я бегаю, — смеётся совсем близко, видно, не дождавшись Мина сам подходит. — Главное начать, а там уже разогреешься. — Ага, — бурчит Юнги в ответ, нащупывает в кармане наушники и надевает их поспешно, даже слегка демонстративно. Потому что не собирается с Чимином разговаривать, потому что пришёл сюда только для того, чтобы долг свой перед ним погасить и ничего больше. Они ведь не друзья. Он на пробежке, наверное, впервые за последний год или два; раньше Юнги нравилось иногда посвящать свои предрассветные часы, наворачивая круги по окрестным районам, наблюдать, как город медленно просыпается у него на глазах. В этом было что-то сказочное тогда, но чем бы это ни являлось, оно потеряно в тех далёких днях, растворилось без его на то разрешения. Теперь всё не так: он бежит что есть силы, с лёгкостью обгоняя Чимина, вот только его злость и досада всегда были кинжалом обоюдоострым — может показаться сначала, что они тебя питают, дают необходимую энергию, хотя в итоге всё что они делают — опустошают без остатка. Через пару минут Юнги уже начинает задыхаться, спотыкается через раз, но продолжает упрямо бежать, просто потому что ненавидит, во что превратился его некогда выносливый организм, его крепкое тело. Он сам сделал это с собой, сам превратил себя в развалину, и может ли быть что-то хуже, чем осознать такое именно сейчас? Юнги уже не бежит, еле ногами ворочает; чувствует чужую руку на своем плече и даже одернуть её сил не осталось. Он выдергивает наушники и возвращает их обратно в карман, поворачивается к Чимину, но всё, что планировал сказать, застревает в горле. Потому что тот смеётся. Чертов Пак Чимин смеётся над ним и даже не пытается это скрыть. — Что смешного? — спрашивает недовольно, глазами молнии мечет. — Набегался? — голос Пака от смеха слегка дрожит и кажется таким естественным и привычным просто слушать его, словно уже делал это сотни раз. — Это было очень странным зрелищем, правда. Ты от кого-то сбежать пытался, что ли? «От тебя». — Да в чем проблема? Чимин кусает губы, видно, как старается не засмеяться снова. Улыбается обезоруживающе. — В том, что ты бегать не умеешь. Юнги и не отрицает, то ли потому, что устал слишком, то ли стирать эту улыбку с чужого лица не хочется. Пусть улыбается. Захотелось вдруг снова встать перед рассветом и обогнуть окрестности в одном бессовестном порыве почувствовать благословение утра, совсем без наушников — они раньше ему были не нужны. С той самой музыкой в его голове, которая уже давно смолкла. Они ни о чем не договариваются на самом деле, просто так странно выходит, что теперь бегают по утрам вместе. Местом встречи служит всё тот же Центральный парк, и, оказывается, у Чимина здесь полно знакомых: они кивают, пробегая мимо, или кричат издалека, размахивая приветственно руками в перчатках. — Чимин-ши, давно не виделись! — Доброе утро, сынок! Прекрасная сегодня погода, не так ли? — Как твоё самочувствие, дорогой? Выглядишь посвежевшим! Юнги эти разговоры вообще никак касаться не должны, но ему бесконечно надоедает останавливаться всякий раз, когда кому-то вновь приходит в голову окликнуть Чимина — у них между собой теперь негласное правило бежать рядом. Юнги же обучают. — Не забывай вдыхать через нос, а выдыхать через рот. И ты снова сбиваешься с ритма — количество шагов на вдох и выдох должно быть равным, как у меня. Давай, попробуй! Три шага на вдох, три на выдох. Это раздражает — когда какой-то малолетка пытается на полном серьезе раздавать свои дельные советы, даже если учесть, что такому «малолетке» двадцать пять и он всего лишь на два года младше самого Мина. — Разберусь, — бросает Юнги и сбивает дыхание почти сразу, чертыхается от того, что пойти наперекор не может. — Ты как ребёнок, — слышится со спины мягко. — Попробуем ещё раз. Кажется, что-то подобное было ему просто необходимо — стабильный ежедневный пунктик в распорядке дня, на который всегда можно положиться, даже если всё вокруг снова начнёт разваливаться на части. Его маленькие чёрные дыры по краям реальности никуда не ушли, но при падении в них Юнги больше не чувствует, что Вселенная бесконечна. Она для него невероятно сузилась; Вселенная конечна, и кончалась она ровно за час перед рассветом, когда приходило его время идти на пробежку. Раз за разом он появляется на окраине парка, с бешено колотящимся сердцем, с неумолимым предчувствием, что вот сейчас, сегодня его не будет, Чимин просто возьмёт и не придёт сюда. В конце концов, он и не обязан. И каждый раз Юнги вздыхает с облегчением, завидев вдалеке яркую розовую макушку на фоне белоснежных деревьев. Все нормально. Он пришёл. Достаёт сигареты и зажигалку из кармана, демонстративно чиркает. У Чимина глаза на лоб лезут. — Что ты делаешь? Кто вообще выходит на пробежку с сигаретами? — Я выхожу, — ухмыляется самодовольно, с наслаждением затягивается. — Буду бегать и курить одновременно. — Долго не набегаешься, значит. — Ну и ладно. Всё равно меня эти твои занятия бесят. Просто так вести разговор легче, Юнги и не умеет по-другому; его правду нужно в глазах читать, между сказанных слов расшифровывать. Порой кажется, что только Чимин это и может делать. Юнги осознаёт лишь сейчас — за прошедшие две недели он к марихуане и не притронулся. У него уже получается неплохо бегать и держать темп, почти как раньше, когда родные кварталы с лёгкостью огибал, жаль, что всё ещё не решил для себя, хорошо это или плохо. Кажется, как только больше нечему будет учиться, предрассветная магия рассеется, заберёт с собой и Чимина, и их редкие разговоры друг с другом, вновь оставит его наедине с собой. И это не то, чтобы плохо, наверное просто странно. Юнги думает, что уже отвык от пустоты. Он пробегает ещё около десяти метров, когда замечает, что по правую руку от него никого нет. Улыбается довольно и оборачивается: — Кажется, ученик превзошёл учителя! Я думал… Юнги осекается. Фигурка Чимина вдалеке такая крошечная, но не узнать её невозможно — слишком яркая, слишком привычная глазу стала; склонилась над землёй низко-низко и не двигается, будто бы в часть ледяной инсталляции парка превратилась внезапно. И это так неправильно, что у Мина зубы сводит. — Эй! — он бежит в одном едином порыве, с одним единственным желанием — подобрать, встряхнуть, помочь, исправить — что угодно, лишь бы ледяную фигурку обратно в человека превратить, улыбку глуповатую на лице вновь увидеть. Подбегает почти вплотную, отдышаться с трудом пытается; на Чимина взгляд поднимает, да так с невысказанным вопросом на языке и замирает. С лица напротив словно все краски мира сошли, а всё тело дрожит от приступов кашля, которым никак конца не видно, разрывают чужое горло остервенело, вдохнуть не позволяют. Под ногами снег уже в алый окрасился, будто бы маковое поле решило вокруг Чимина свои угодья обосновать раньше положенного срока. Если бы только цветы могли его исцелить. Но они не могут. — Я… сейчас буду в порядке, — хватается холодной рукой запястья Юнги, то ли чтобы самому не упасть, то ли чтобы уйти не позволить. — Ты только… постой рядом, хорошо? Скоро пройдёт. Мин и не думает уходить, он просто не может. Ужас сковал его по рукам и ногам, мысли в голове ворочаются с таким трудом, что даже ответить ничего не получается. Он тратит все свои силы, чтобы обхватить мальчишку со спины и осесть вместе с ним на холодный снег прямо посреди дороги, расположив его голову у себя на коленях. Юнги не знает, помогает ли сейчас или делает только хуже; но он надеется, что не испортит всё хотя бы в этот раз. — Расскажи мне что-нибудь, — шепчет Чимин, захлебывается словами в очередном приступе, хватается сильнее за чужую куртку. — Что угодно, просто говори. Я хочу… я должен слышать тебя. — Но… — Пожалуйста. Юнги, на самом деле, очень скучный человек; он не из тех, кто по первому требованию тысячи историй из жизни сможет выдать или готов поделиться чем-то сокровенным, если хорошо попросить. Поэтому сейчас ему особенно нечего рассказывать. Разве что глупость всякую, глубоко из детства: отрывок давно прочитанной книги, от которой в пятнадцать лет в восторге был. Он не думает, что это уместно, не думает, что будет уместно когда-либо — вот только выбора всё равно никакого нет. Прочищает горло, не давая себе времени передумать. — «Стоял июнь, давно миновало то время, когда на лето покупают такие туфли, легкие и тихие, точно теплый дождь, что шуршит по тротуарам. Уже июнь, и земля полна первозданной силы, и все вокруг движется и растет. Трава и по сей день переливается сюда из лугов, омывает тротуары, подступает к домам. Кажется, город вот — вот черпнет бортом и покорно пойдет на дно, и в зеленом море трав не останется ни всплеска, ни ряби. Дуглас вдруг застыл, точно врос в мертвый асфальт и красный кирпич улицы, не в силах тронуться с места. «Пап», — выпалил он. — «Вон там, в окне, теннисные туфли…» Отец даже не обернулся. «А зачем тебе новые туфли, скажи, пожалуйста? Можешь ты мне объяснить?» «Ну — у…» Да затем, что в них чувствуешь себя так, будто впервые в это лето скинул башмаки и побежал босиком по траве. Точно в зимнюю ночь высунул ноги из — под теплого одеяла и подставил ветру, что дышит холодом в открытое окно, и они стынут, стынут, а потом втягиваешь их обратно под одеяло, и они совсем как сосульки… В теннисных туфлях чувствуешь себя так, будто впервые в это лето бредешь босиком по ленивому ручью и в прозрачной воде видишь, как твои ноги ступают по дну — будто они переломились и движутся чуть впереди тебя, потому что ведь в воде все видится не так… «Пап», — сказал Дуглас, — «это очень трудно объяснить». Люди, которые мастерили теннисные туфли, откуда — то знают, чего хотят мальчишки и что им нужно. Они кладут в подметки чудо — траву, что делает дыханье легким, а под пятку — тугие пружины, а верх ткут из трав, отбеленных и обожженных солнцем в просторах степей. А где — то глубоко в мягком чреве туфель запрятаны тонкие, твердые мышцы оленя. Люди, которые мастерят эти туфли, верно, видели множество ветров, проносящихся в листве деревьев, и сотни рек, что устремляются в озера. И все это было в туфлях, и все это было — лето. Дуглас попытался объяснить все отцу. «Допустим», — сказал отец. — «Но чем плохи твои прошлогодние туфли? Поройся в чулане, ты, конечно, найдешь их там». Дугласу стало вдруг жалко мальчишек, которые живут в Калифорнии и ходят в теннисных туфлях круглый год; они ведь даже не знают, какое это чудо — сбросить с ног зиму, скинуть тяжеленные кожаные башмаки, полные снега и дождя, и с утра до ночи бегать, бегать босиком, а потом зашнуровать на себе первые в это лето новенькие теннисные туфли, в которых бегать еще лучше, чем босиком. Но туфли непременно должны быть новые — в этом все дело. К первому сентября волшебство, наверно, исчезнет, но сейчас, в конце июня, оно еще действует вовсю, и такие туфли все еще в силах помчать тебя над деревьями, над реками и домами. И если захочешь — они перенесут тебя через заборы, тротуары и упавшие деревья. «Как же ты не понимаешь?» — сказал Дуглас отцу. — «Прошлогодние никак не годятся». — Я хочу их, — слабо улыбается Чимин. — Я хочу эти теннисные туфли. — Хорошо, — часто-часто кивает Юнги, потому что если перестанет кивать, непрошеная влага в уголках глаз обязательно скользнёт мягко с его щёк на чужие, а все из-за того, что склонился слишком низко. — Я обязательно куплю тебе к лету. «Ведь прошлогодние туфли уже мертвые внутри. Они хороши только одно лето, только когда их надеваешь впервые. Но к концу лета всегда оказывается, что на самом деле в них уже нельзя перескочить через реки, деревья или дома, — они уже мертвые. А ведь сейчас опять настало новое лето, и, конечно, в новых туфлях он опять сможет делать все, что только пожелает»¹. ___________________________________ *1. Брэдбери Р. «Вино из одуванчиков»