Шрамированный

      Чонгук сидит в кресле у окна, повесив голову и уперев локти в колени. Он дергает белоснежную гардину с таким рвением, словно жаждет отодрать от нее кусок. Юнги хочет, чтобы Чон хотя бы во время разговора делал вид, что в чем-то заинтересован, чтобы говорил, смотря Мину в лицо или хотя бы под ноги, а не отвернувшись куда-то к незримому воображаемому собеседнику. Но наибольшую заинтересованность у младшего вызывает убогая занавеска и пыльные половицы, окна и кучкующиеся на подоконнике мертвые букашки, с которыми, похоже, он находит больше точек соприкосновения, чем со старшим братом.       Мин прижимается к стене худыми лопатками и выдыхает сизые кольца дыма под потолок. Замечательный у них выходит диалог. В последнее время Чонгук стал совсем невыносимым, хмурым, замкнутым. К нему не подступиться, не поговорить, не протянуть руку, даже банально не пожалеть — не дастся. Напоминает какую-то одичавшую зверушку из чащи леса, которую какие-то несмышленые притащили в большой и шумный человеческий мир, заставив в нем жить, кататься на велосипеде и корчиться в свете софитов. Юнги напоминает себе, что когда-то Чонгук был совершенно обыкновенным мальчишкой, немного нагловатым и грубоватым, но все же милым парнем с большим и чутким сердцем. Обстоятельства прогнули его и сделали вот таким. Жизнь загнала в эту комнату и приковала вовсе не к инвалидному креслу. По стечению обстоятельств он лишился самого драгоценного и невосполнимого — самого себя. Вернее сказать, той части, которую он в большей мере ассоциировал с самим собой.       — Ну, так что? — спрашивает громко Мин, поглядывая на сутулую спину Чонгука. — Ты решил? Остаешься здесь или едешь в Тэгу?       Ноль эффекта. Чон все так же треплет занавеску. Значит, решение так и не принял. Прошло уже полтора года с момента окончания школы. Чонгуку пора определиться, чем хочет заниматься, что хочет делать, как собирается дальше влачить свое существование. Но он что-то ничего не решает. Юнги считал, что общение с психологом проложит Чону путь к разуму и самому себе, но в результате он только больше замкнулся и вовсе отказался от людей. Вот уже год бесцельно проводит время в одиночестве, спит по двенадцать часов, а по ночам выбирается в парки смотреть на искусственные водоемы и небеса, затянутые хмурыми тучами. Он живет исключительно уныло и одиноко где-то в другом мире, не давая никому приблизиться к себе, проломить скорлупу его обособленности. Юнги это начинает волновать. Его единственный брат теряет связь не только с ним, но и со всем миром.       — Чонгук, кончай молчать, — решительно требует Мин, направляясь к брату. — Я понимаю, что тебе нелегко, но надо уже что-то с этим делать. Сколько ты еще собираешься так жить?       — Не знаю, — не сразу отзывается Чон, и Юнги не узнает его тихий безжизненный голос. — У тебя есть варианты?       Хотя бы что-то.       — Надо решить, что ты собираешься делать: учиться, работать, дальше сидеть у родителей на шее. Но отложим этот выбор до лучших времен и для начала определимся, где ты собираешься жить. Ты можешь остаться в этой квартире, а можешь уехать в Тэгу к родителям. У меня будет чертовски много работы, и я не смогу каждодневно тебя навещать, ты будешь один. Отец у нас занятой до жопы, да и от мамы многого не добьешься, но все же в Тэгу — наш дом, там твоя школа и…       — Не Тэгу, — перебивает Чонгук, качая головой. — Точно не Тэгу.       — Ладно, значит, ты собираешься остаться здесь?       Младший молчит пару ужасно медленно текущих минут, а потом робко кивает, отпуская, наконец, измученную занавеску. Он встает, выпрямляется, разминает затекшие от долгого сидения плечи и поворачивается к Мину.       К этому сложно привыкнуть. Юнги постоянно себе повторяет, что в этом нет ничего такого, но непослушное сердце каждый раз вздрагивает, пропускает удар, мучительно содрогается, когда он видит искореженное лицо младшего брата, все в уродливых, узловатых, бугристых темно и бледно-розовых шрамах. За этим устрашающим убранством совсем не замечаешь больших грустных глаз, глядящих загнанно и жалко, и чувственных алых губ, смыкающихся в безрадостную полоску скорби. Не видишь былой красоты молодого лица. Шрамы полностью захватывают внимание, порабощают своей четкостью и реальностью, как будто гипнотизируют. Чонгук теперь от них совершенно неотделим. Они стали им самим. Даже мать, которая его девять месяцев носила под сердцем, увидев это знакомое незнакомое лицо, сильно испугалась и долго-долго молчала, боясь прикоснуться и даже приблизиться. Так и просидела на стуле с двадцать минут, выдавливая улыбку. Чонгук прорыдал почти целый день после ее ухода, не в силах смириться со своим уродством.       — Прекрати пялиться, — требовательно просит Чон, опуская глаза, закрывая рукой лицо, содрогаясь от прикосновения к обезображенной коже.       Юнги тут же отводит взгляд к окну и затягивается сигаретой.       — Я просто…       Это тупо. Мин резко умолкает, чувствуя, как это глупо выглядит со стороны. Пытаться себя оправдать! Какая-то чушь! Он — Мин Юнги! Не может он дрожать и теряться, не может так волноваться из-за чьего-то присутствия. Непозволительно ему настолько сильно бояться собственного брата и его шрамов. Это всего лишь шрамы. Всего лишь чужой гнев и канцелярский нож. Чонгук все тот же. Немного более грустный, разве что.       Но не выходит.       Это лицо исправно внушает Юнги страх, тревогу и ненависть. Не к Чонгуку. К самому себе. Он должен был это предотвратить.       — Я найму тебе помощника, — скороговоркой выдает Мин. — Он будет убираться и готовить.       — Только мужчина, — тихо произносит Чонгук и направляется к выходу, сторонясь брата, чтобы не задеть и плечом, страшась возможной реакции, которая окончательно его уничтожит.       — Обязательно.       Только после того, как Чонгук покидает комнату и закрывает дверь в свое угрюмое логово, Юнги выдыхает, чувствуя, как стальная плита, прижимающая его к полу, растворилась. Все вернулось в норму. Кроме мальчишки с изуродованным канцелярским ножом лицом.       Чимин растерянно оглядывает место, где ему предстоит работать. Он не мог ошибиться. Адрес точно правильно записал. Ведь дважды же проверил, зная о своей невнимательности. Неужели небывалая удача? Здание выглядит ну слишком величаво! Высоченное, красивое, выполненное в лучших традициях хай-тека, у входа — важные охранники в черных костюмах с бейджиками, отгоняющие всех простолюдинов без пропусков, сверяющие всех проходящих подозрительными тяжелыми взглядами. Теперь понятно, почему наниматель попросил позвонить по прибытии. Чимин оглядывает здание, небольшой зеленый парк перед ним и сияющее чуть дальше озеро, на чьей глади блестит солнышко да играют пышные облака. Он ведь точно не ошибся? Такое дорогущее место, такие внушительные апартаменты. Не то что квартирка Чимина, напоминающая кладовку, в которой воняет кимчи. Он еще учится, да и отзывов от других работодателей просто не имеет, к тому же парням-уборщикам оказывают куда меньше доверия, чем представительницам прекрасного пола. А тут такой подарок судьбы! Хотя, возможно, все же ошибка. Он набирает номер работодателя, и ему тут же отвечает знакомый голос:       — Добрались? — ровно интересуется он.       — Да! — слишком резко выпаливает Чимин. — Только надо уточнить…       Пак называет адрес и получает тихое «да, все верно». Не ошибка. Значит, поразительная удача! Чимин едва удерживает себя от того, чтобы не пуститься в пляс. До последнего он не верит своему счастью. Еще только увидев зарплату, которая в несколько раз превышала жалование обычных домработников, он почувствовал подвох. Разве такое бывает? Точно обман. Однако кто не рискует, тот не пьет шампанского, поэтому Чимин набрался смелости и написал.       — Сейчас я подойду, стойте у входа.       Единственное, что все так же напрягает, — этот промозглый голос. Чимину он с самого начала не особо нравится. От него веет холодом и строгостью, требовательностью и бессердечием, усталостью и раздражением. Неправильно судить о человеке по голосу, но Паку не устоять. Ему хочется знать хоть что-то о работодателе. Именно поэтому он выводит бесконечные теории, полагаясь на мелкие зацепки: голос, слова, манера отвечать.       Чимин достает свою темно-желтую записную книжку и быстро листает, выискивая контактные данные нанимателя. Они и не встречались даже. Только переписывались и перезванивались. Он был уверен, что не заинтересует такого серьезного работодателя, потому что дилетант и просто бедный, доведенный до крайности студент, которому очень хочется побольше заработать. А вышло все вот так. Может, действительно ужасная ошибка? Вдруг работодатель — грозный маньяк? Давеча Хенсон говорил, что когда-нибудь ужасная нужда приведет Чимина к какому-нибудь фетишисту-некрофилу с огромным подвалом и неутолимым сексуальным голодом. Неужели настал час этой встречи? По спине Пака бежит стайка мурашек, а сердце поджимается к позвоночнику. Нехорошо.       — Пак Чимин?       Чимин вздрагивает и готовится защищаться записной книжкой, пачкой мятной жвачки и ремнем с Hello Kitty, позаимствованным у младшей сестры. Но работодатель не выглядит особо устрашающим. Невысокий, приятного худощавого телосложения, с узкими лисьими глазами и ниткой равнодушных бледных губ. По его лицу можно подумать, что он всем страшно недоволен или же от всего безумно устал. Но в принципе ничего враждебного Чимин не чувствует. В глазах не читается удивление или волнение. Скорее, дежурный работодательский интерес вкупе с обыкновенной скукой.       — Что-то не так?       — Ох, нет, просто… — Пак заглядывает ему в глаза и понимает, что не может врать. — Я забыл, как вас зовут. Прошу прощения.       — Мин Юнги. Пойдемте.       Смутившемуся Чимину ничего не остается, кроме как пойти за Мином, подавляя в себе желание сбежать от неминуемого позора. Неловко.       Шаг за шагом, мысль за мыслью, эмоции утихают, Чимин дышит глубоко. Не всегда люди заостряют внимание на том, что волнует нас. Некоторые вещи нам кажутся чертовски важными, сразу бросающимися в глаза, но в реальности они не привлекают ничьего внимания, кроме нашего. Все люди разные. Не стоит так сильно цепляться за одно маленькое недоразумение, которое, возможно, и следа в памяти Мина не оставило. Бывает же и куда хуже! Оплошал однажды, понял ошибку, значит, надо не оплошать в следующий раз. Чимин кивает самому себе, обещая держаться более достойно, постараться не вылететь в первый же день, показать себя с лучшей стороны.       — Пускают только по пропускам, — говорит Юнги, оборачиваясь к Паку и протягивая маленькую квадратную бумажку. — Это временный пропуск. Вы принесли фотографию? Чимин кивает и судорожно достает ее из записной книжки, вручая Мину.       — Ваш будет сделан через три дня. Я еще буду в городе и сам его вам отдам.       — Хорошо.       — Обязанности, как мы обсуждали: уборка всего помещения, стирка, готовка и покупка продуктов. Все понятно?       — Да, — кивает уверенно Чимин, желая показать свою решительность.       — Вообще какие-нибудь вопросы есть?       В общем-то, нет. С обязанностями и по ходу разобраться можно. Но есть кое-что сильно интересующее Чимина. Хотя это будет некультурно, вульгарно, а все равно надо.       — Да, — скороговоркой отвечает Пак, — не хочется быть наглым, но в объявлении было сказано, что возможно проживание, это так?       Юнги усмехается, смекая, что паренек-уборщик не такой простак, каким кажется. Уже все продумал, просчитал. Хорошо устроился. Мину нравятся расторопные люди, способные к поиску выгоды. Правда пока паренек выглядит глуповатым. Может, даже к лучшему.       — Если вы понравитесь ему, — отвечает Мин, отворачиваясь и прибавляя шагу.       — Ему? — удивляется Пак, догоняя.       — Моему младшему брату, — поясняет Юнги, не останавливаясь. — Он довольно необщителен, замкнут, с готовкой и уборкой не дружит, да и с людьми тоже. Если у вас получится с ним подружиться, то можете жить.       Ясно. Чимин кивает. Получается, что нет. Было бы странно мечтать о слишком многом. Тут неплохо платят. Да и не так далеко от университета. До дома добираться будет неудобно, но такие деньги вряд ли будут платить везде. Переживет.       Чонгук вовсе не ненавидит людей, как может показаться. Просто они ему невероятно противны. Омерзительны. Вызывают приступы рвоты и головокружения. Все они смотрят на него с насмешкой, с ухмылкой, думая только об одном: «Какой же ты урод!». Это читается по их губам, по их бесстыдным глазам, по их приглушенным хитрым голосам. Чон чувствует, как все на этом свете презирают его за это отвратительное лицо, как насмехаются и веселятся. «Хорошо, что это произошло не со мной!» — думает про себя каждый, вглядываясь в обезображенный лик.       Недавно он был душой компании, улыбался ярко, смеялся громко, купался в любви и обожании, а сегодня стоит в полумраке неубранной комнаты и глядит на свое изуродованное лицо, лишенное и намека на былую красоту. Чонгук не видит своих влажных глаз, потрескавшихся губ, милых по-прежнему черт, только мерзкий, уродливый, ненавидимый им узор, пересекающий все лицо. Врачи сказали: «Хорошо, что не задеты глаза, не испорчено зрение». Чонгук бы отдал все, чтобы их выкололи в тот день, чтобы канцелярский нож вошел во всю длину лезвия, лишил зрения, а может и сознания, ума. Чтобы не осталось ничего и не о чем было бы страдать. Только восхитительная в своей идеальности пустота, без лица, вселяющего ужас, гнев, ненависть и боль. Чтобы уж не влачить жалкое существование, не быть обузой и не разбиваться всякий раз, натыкаясь на смех и чужие кривые улыбки.       Исчезнуть. Вот о чем остается мечтать, наблюдая за разваливающимся миром.       Чон льет горькие слезы, царапает лицо ногтями, желая снять слоями эту рассеченную кожу, чтобы на ее месте выросла иная, ровная и гладкая, пусть с маленькими изъянами, прыщами, пигментными пятнами, маленькими шрамиками и родинками. Пусть будет как раньше. Когда-то он так не любил свою кожу за прыщи, но сейчас молил об их возвращении. Лишь бы не этот чудовищный узор. Слезами не купишь иной исход. Остаются только следы ногтей на и без того измученном кожном полотне. Чонгук опускается на колени и плачет, закрывая руками лицо, молясь проснуться, вырваться из этого кошмарного сна. Но его никто не разбудит. Только постучит Юнги, аккуратно приоткрыв дверь, впустив полосу ненавистного света в комнату:       — Все в порядке? — спокойно интересуется он, видя брата на полу, скорчившимся от горя.       — Уходи, — цедит Чон, сжимаясь.       — Я нанял помощника. Он сейчас в гостиной. Его зовут Чимин. Не хочешь выйти, познакомиться?       — Плевать… просто закрой дверь.       Юнги слушается беспрекословно и уходит, тихо закрывая за собой дверь.       В Чонгуке поднимается новая волна гнева, ненависти, печали и грусти. Он сжимает кулаки до боли и хруста, кусает губы до появления металлического привкуса во рту.       В другом случае он не ушел бы, да?       Когда Юнги сказал, что его брат не особо ладит с людьми, по правде сказать, Чимин ожидал чего-то другого. Он предполагал, что парень будет хмурым, неразговорчивым, требовательным, сложным на подъем. Будет его постоянно отчитывать, все проверять и всякий раз, заметив недочет, звонить Юнги и жаловаться, что уборщик криворукий, тупой, мерзкий и почему они вообще должны ему платить. Однако Чонгук (как назвал его Мин) совсем иной. За неделю работы на их странное семейство Чимин ни разу с ним не столкнулся лицом к лицу. Чон банально не выходит из своей комнаты, не дает ее убирать, на стук и голос не отвечает, просто игнорирует. Удрученный всем этим Пак даже звонит Юнги, но тот оказывается к этому чертовски равнодушным: «Не убирайтесь там, раз не дает; готовьте, что съели бы сами; не заморачивайтесь».       Чимин многое слышал о затворниках, хикикомори, но никогда не встречался с ними в реальности. И вот — удивительная встреча! Но от этого как-то невесело совсем. Это странно. Человек — существо социальное, нуждающееся в общении, одобрении, любви, ласке. Как бы ни воротил нос, но человек нужен каждому. Пак уверен, что и Чону тоже. Конечно, это совсем не его дело и лучше бы он помалкивал да тихо свою работу выполнял, но на сердце у Чимина неспокойно. У него самого есть младший брат, о чьей судьбе он сильно тревожится. Это инстинкт. Он постоянно представляет грязную, темную комнату с трехслойной пылью по периметру и одинокого мальчика у стены, терзающегося бедами и грустью. Эта картина такая яркая и четкая, что Пак даже не сомневается в своих предположениях: что-то с Чонгуком не так. Его мучают какие-то демоны. И кто-то должен ему помочь.       Поэтому, несмотря на то, что Юнги сказал оставить все как есть, Чимин решает выйти на контакт с законсервированным младшим. Пак решает не врываться в личное пространство. Комната — крепость Чонгука. Там он чувствует себя защищенным. Пусть она крепостью и остается. Чимин начинает писать ему записки на желтеньких клейких стикерах. После того, как Пак уходит, Чонгук всегда съедает приготовленные им блюда, поэтому есть шанс, что его заинтересует оставленная шеф-поваром записка.       Чимин приходит к четырем часам каждый день, убирается, стирает (если забит бельевой ящик), готовит ужин, завтрак и обед, фасует их по контейнерам и пишет по записке, клея их на холодильник или микроволновку: «Что тебе больше нравится?», «любишь мясо?», «кимчи не очень острый?», «не хочешь колы или ячменного чая?», «Юнги оставил список, но, может, что-то еще?», «ты любишь печенье?», «может, мороженое хочешь?». Все слова уходят в густую пустоту комнаты Чонгука. Записки остаются на своих местах. Еда съедена, посуда оставлена, но ответа нет. Глухо. Не радует.       Пак пару раз пытается поговорить об этом с Юнги, поинтересоваться, есть ли подход к его брату, способ с ним подружиться, но Мин лишь пожимает плечами: «Я его тоже не так хорошо знаю». Отношения этих братьев сильно отличаются от отношений Чимина и его младшего брата. Конечно, Пак не все о нем знает, далеко не в каждую тайну посвящен, но ему отлично известно, как вызвать улыбку, избавить от грусти, помочь пережить какой-то переломный момент. Чимин бы не сказал, что они с братом прямо очень близки, но тот всегда может к нему обратиться. Чонгук в Юнги вряд ли встречает поддержку. Мин ходит весь мрачный, загруженный, усталый, литрами пьет кофе и вяло реагирует на любые расспросы и события. Создается впечатление, что на судьбу брата ему вообще плевать. Делать поспешные выводы не в правилах Чимина, но по тому, как легко Мин открещивается от Чонгука, как просто игнорирует все его страдания… Они явно не особо близки.       — Вы не хотите поговорить с Чонгуком? — выпаливает Чимин, когда Юнги является на квартиру.       В лице Мин совершенно не меняется, но медлит чуть больше положенного. Вопрос застал его врасплох.       — Не думаю, что он будет меня слушать.       — Все же вы его брат, надо хотя бы попробовать.       — Ого, — усмехается Мин, — так переживаете о его судьбе?       — Ну, да, немного, — смущается Чимин под насмешливым взглядом Юнги. — Нехорошо так много времени проводить одному. Неужели у него совсем нет друзей? Девушка там или еще…       — Кое-что произошло с Чонгуком в прошлом, после чего он растерял всех своих товарищей и желание общаться с людьми.       — Что же с ним произошло?       — Спросите у него сами, — беззлобно улыбается Юнги, направляясь на выход, добавляя едва слышно: — Я сделал все, что мог.       После этого Чимин не находит себе места. Убирается и готовит в какой-то прострации, все роняет, теряет, забывает. В голове роятся мысли только о Чонгуке и событии, загнавшем его в стены комнаты. Что могло произойти? Чимин драит полы, пытаясь вообразить себе достойную причину закрыться в доме, но на ум приходит только апокалипсис с нашествием зомби, и то такой метод выживания сомнителен и скорее обрекает выбравшего его на смерть. Что должно терзать человека так сильно? Ответа нет. Только бесчисленные глупые предположения.       «Может, ты хочешь поговорить?» — пишет Чимин на очередной бумажке и приклеивает к холодильнику, провожая ее печальным взглядом.       «Кто он такой?» — печатает Чонгук Юнги после недельной службы Пака в лице домработника.       «Домработник, а что?» — быстро отвечает Мин, и диалог на этом обрывается.       Чон раздражен. Ответ Юнги бесит. Что еще за домработник такой, который лезет не в свое дело, везде оставляет записки, исправно каждый день здоровается и стучится в закрытую дверь? Какого черта он вообще к нему лезет? Что ему надо? Что-то вынюхивает? Пришел по наводке? Поиздеваться хочет? Чонгук едва сдерживает себя, замечая первую записку, чтобы не скатать ее в комок, дождаться следующего дня и запихнуть мерзкому уборщику в пасть. Что за фееричный урод…       Однако на все резонные вопросы Юнги и просьбы огласить свои претензии Чонгук не может ничего ответить. Не в чем Чимина обвинять. Он просто работает. Старается быть дружелюбным. В этом нет ничего противозаконного. «Скажи мне, что именно он делает не так, и я тут же его уволю», — обещает Мин, и Чонгук решается найти, за что Пака можно с чистой совестью выгнать за порог. Он внимательно обыскивает квартиру после визита Чимина, ищет улики, необходимые для отстранения. Но пусто. Ничего. Квартира чистая, блестит и благоухает свежестью альпийских лугов. Еды впрок, приготовленные блюда не так уж изысканны, но вполне вкусны и съедобны. Можно придраться только к запискам, но маловероятно, что Юнги разделит гнев младшего на их счет. Получается, Чимин остается.       Понемногу Чонгук успокаивается. Его гнев относительно Пака сменяется равнодушием с переменным слабым интересом, возникающим при прочтении очередной оставленной записки. Чего Чимин хочет этим добиться, Чон не представляет. Отвечать не собирается. Но все же читает. Перечитывает. По слегка дрожащим строчкам пытается представить, как выглядит загадочный разговорчивый уборщик. В голове рисуется какая-то унылая бездарная картинка: кривой овал, два гигантских уха, три развевающихся волоска, нос закорючкой и не закрывающийся рот буквой «О». С визуализацией Чонгук определенно испытывает проблемы. Порой при мыслях о Чимине у Чона появляется странное необъяснимое желание, которое он подавляет всеми возможными способами. Он думает ответить. Но никогда этого не сделает.       Проходит еще неделя. Записки продолжают сменяться каждый день. Чонгук их исправно читает, поедая приготовленную еду, и думает, что бы ответил, если бы мог. Просто так. Воображает, как берет ручку и вписывает ответ прямо под вопросом. Интересно, а он бы обрадовался, найдя ответ на свое послание? Наверное, да. Шумел бы, пищал, может, заливал полы слезами счастья. Рука Чонгука дергается в сторону ручки, но он себя останавливает. Это общение, несомненно, обречено на провал.       «Может, ты хочешь поговорить?» — почерк ровнее, буквы стоят тесно, знак вопроса причудливо растянут. Чонгук впервые так долго разглядывает оставленную записку. Давно он ни с кем не говорил. После происшествия друзья еще пытались с ним как-то выйти на контакт, приходили, пробовали растолкать, заводили умные, но бессмысленные речи, одаривали словами поддержки, а напоследок обязательно вставляли: «Все образуется». Это Чонгук ненавидел больше всего. Это мерзкое, лживое и исчерпывающее. «Все образуется!» — так говорят только конченые идиоты, не понимающие, что с ним творится. Эта фраза наглядно иллюстрирует неподражаемое наплевательство и равнодушие. «Ну, все образуется, жизнь-то продолжается», — назойливо повторяют друг за другом голоса, а затем в темных закоулках, перекуривая и перешептываясь, они с грустью вещают: «Я бы руки наложил, чем таким вот быть». Гребаные лицемеры.       Но почему-то отнести Чимина к ним Чонгук не торопится. Его легко вытолкнуть в позорный круг и объявить ему бойкот. Но Чон медлит, сохраняет его в черте доступа, нежно поглаживает кривоватые буквы и, наконец, выписывает ответ.       «Курочка недостаточно острая», — такой первый ответ находит Чимин. Сначала ему кажется, что все как всегда: Чонгук остался к нему нем, а к его попыткам подружиться — глух. Но на маленьком желтом стикере все же появилась скромная приписка. Первый маленький шажок. Пак улыбается и едва не прыгает от счастья. Добился-таки своего! Заставил льдину в соседней комнате написать ответ. Буквы маленькие, сложно разобрать, но это первые слова Чонгука. Чимин радуется так, словно научил говорить ребенка, а не добился трех слов от молодого затворника.       У них завязывается довольно странный диалог о еде. Чимин вновь спрашивает, что Чон любит, может, хочет чего-нибудь особенного, и тот ему отвечает. Пускай очень кратко. Он отвечает! Теперь каждую записку Чимин в качестве поощрения украшает забавными и ужасно кривыми рисунками, которые совсем не похожи на то, что он действительно хотел изобразить.       «Люблю снеки»       «Можно вишневую газировку»       «Вкусные пончики»       «Мне нравятся другие хлопья»       «Ребрышки вышли отличными»       Глуповато, не особо информативно, но все же — они общаются. Чимин старательно запоминает всю полученную информацию, сохраняет записочки и пытается следовать указаниям младшего: покупает нужные снеки, газировку, хлопья. Чон не указывает марки и фирмы, поэтому Пак долго ошивается в магазине за выбором продуктов, таскаясь между прилавками в приступе стремления угодить младшему.       — В последнее время корзина увеличилась, — говорит Юнги при встрече с Чимином.       Покупает еду Пак на выделенную Мином карту каждые четыре дня. Юнги тщательно проверяет все совершенные покупки, и неудивительно, что он заметил их увеличение.       — Пытаюсь угодить Чонгуку, — смущенно признает Чимин. — Установите какой-нибудь лимит, чтобы я не переусердствовал.       — Все нормально, по правде говоря, я удивлен, что он с вами общается.       — Я тоже, — поддерживает Пак. — Хотя сложно назвать это полноценным общением.       — Не преуменьшайте, он даже с родителями не говорит.       Эти слова сильно задевают Чимина. Чонгук слишком одинок. Складывается впечатление, что он один во всей вселенной. И до него никому дела нет, кроме Юнги, в котором периодически вскипают братские чувства. Таким одиноким быть нельзя. Чимин в этом уверен. Это вредно. И неправильно.       — Чонгук не ходит к психологу? Ну, чтобы разобраться со своей проблемой.       — Он ходил, но что-то пошло не так, и он перестал.       — И причину он не назвал?       Юнги качает головой и тоскливо улыбается. Все же, кажется, брат ему дороже, чем выглядит на первый взгляд.       Общение с Чимином не выматывает. Как вообще может вымотать одно нераспространенное предложение в день? Этого мало. Чонгук все чаще ловит себя на мысли, что было бы неплохо выйти к Паку, пока он работает, и поговорить с глазу на глаз. Можно будет назвать марку любимых хлопьев (Чимин вновь купил не ту), показать, сколько надо перчить ребрышки и куру, избавиться от предположений и, наконец, увидеть Чимина вживую. Но страх останавливает. Чон уже давно заметил, что после происшествия стал ужасно трусливым и невообразимо жалким. Раньше он был смел, напорист, полон инициатив. Когда-то в детстве он страдал излишней застенчивостью, но, войдя во взрослую жизнь, распрощался с ней окончательно. А сейчас все вернулось. Все те же страхи, только увеличенные в сто крат. Они не дают шагнуть вперед, привязывают к комнате и хоронят, засыпают влажной землей. Чонгук еще не слышит поминальных песен, похоронного марша и плача матери. Но и живым он себя не особо чувствует.       Психолог помогал. Это был приятный мужчина за сорок, который говорил вежливо, вел себя очень мило и смог завоевать дружбу Чонгука. Чон действительно захотел побороть свои страхи, распрощаться с сомнениями. Своему психологу он признался в зависти к брату, в том, что сложно переносит разлад в браке родителей, что ему непросто дается осознание, что мать никогда не хотела его. Впервые Чонгук кому-то сказал, что даже до появления шрамов предавался тоске, потому что чувствовал себя ужасно одиноким и нелюбимым. Его кто-то, наконец, внимательно слушал, его кто-то, наконец, понимал… А потом Чонгук задержался после приема в здании, решил пойти по лестнице вниз, а не воспользовался как обычно лифтом. На одной из лестничных площадок стоял его лощеный и мирно улыбающийся психолог. Рядом с ним была симпатичная девушка в белоснежной блузке. «У него было такое красивое лицо, а теперь! Ах, несчастный! Он пока до конца и не понимает, как сложно ему будет в жизни», — девушка смеется, прикрывая рот ладошкой, и говорит, что, возможно, не так все плохо, ведь шрамы украшают мужчин. «Во всем важна мера, он не красивый, а просто уродливый, замкнутый мальчишка с кучей тараканов, которому будет в этой жизни очень нелегко. Мне его жаль!».       Нельзя никому доверять сердце. Нельзя никому давать ключ к сокровенному. Нельзя рассчитывать на то, что люди будут относиться бережно к тому, что дорого и ценно именно тебе. Чонгук навсегда запомнил. Нельзя верить ни одному сладко сказанному слову.       Вспоминая вновь ту ситуацию, Чон уже не хочет общаться с Паком. Он ведь точно такой же. Просто сейчас кажется особенным. Но это временно. Он такой же, как и все остальные.       Чимин еще ни разу не опаздывал на работу. Он специально договорился с Юнги, что будет приходить к четырем часам, надеясь, что каждый день сможет сообразить, как расчистить расписание к этому времени. Но преподаватель по философии с этим не согласен. Пак, конечно же, в свою очередь совершенно не согласен с ним, но препод тут не он, поэтому ему приходится подавить все свои претензии, сесть за стол и выполнить ряд глупых тестов, которые он планировал пройти в какой-нибудь более удачный день. Посему вместо четырех он будет у Чонгука только к семи-восьми часам, о чем сообщает Юнги.       «Чонгук — ночное животное, сомневаюсь, что он что-то заметит», — отвечает Мин.       Стоит признать, что Чон действительно живет ночной жизнью. Бодрствует он ночью и вечером, а все утро и день отсыпается. Чимину это кажется ужасно странным и любопытным. В чем прелесть жизни, когда все остальные люди спят? На такой вопрос Юнги не отвечает вообще ничего. То ли потому что вопрос тупой, то ли потому что ответ слишком личный. Пак допускает оба варианта.       После муторных тестов Чимин добирается до дома Чонгука на автобусе, но идет сначала в магазин, покупая хлопья и мясную вырезку. Уже после прохождения кассы у Пака немелодично трещит телефон.       — Слушаю, — отвечает бодро Чимин, прикладывая трубку к уху, а другой рукой подхватывая пакет.       — Хен, ты приедешь на этой неделе?       Пак сразу узнает голос младшего брата. Ему сейчас всего шестнадцать. Возраст бунтарства и неприятия всего и вся. Чимин даже чуть удивляется, что брат так просто его набрал. Обычно из него и слова не выжать. Говорят, сказывается бурный пубертат. Чем старше становится ребенок, тем больше становится комод его тайн, который он доблестно охраняет от всех посягательств, особенно людей, находящихся с ним в кровном родстве.       — Скорее всего, нет, у меня есть дела. Да и новая работа очень важная.       — Ну, — на том конце провода недовольно мычат.       — Что-то случилось? Если срочно, то я могу приехать.       — Нет, просто мама приболела.       — Приболела? Грипп? Простуда?       — Не знаю, но ходит по врачам.       — Это правильно. Здоровье необходимо беречь. Если ей что-то надо, то пускай позвонит, я могу взять часть зарплаты сейчас и помочь.       — Хорошо, но ты приедешь потом?       — Неужели ты соскучился? — ехидничает Чимин.       — Ага, сейчас, — шипит младший брат и резко вешает трубку.       Реагирует он все так же очень мило. Хотя наоборот же не хочет показаться сахарным мальчиком. А не выходит. Все равно милашка. Чимин обожает эту его трогательную черту. Он так старательно хочет казаться старше. Пак даже чуть-чуть скучает по тому времени, когда он просто был очаровательным ребенком и, называя его «хен», становился ярко-красным.       Короткий разговор с младшим братом весьма поднимает настроение Чимину, поэтому к Чонгуку он идет весело, улыбается охране и даже дарит печенье с изюмом, которые те принимают без особого оптимизма, но выдают смущенные улыбки. Пак быстро доходит до нужной квартиры, вводит пароль и открывает дверь. Несмотря на опоздание в три часа, он ожидает встретить пустую квартиру, максимум гневную записку о своей безалаберности. Но за открытой дверью свет гостиной, видно кусок алого ковра и плазменный телевизор на светлом длинном комоде. Поражает другое: на ковре, босиком, в джинсах и незаправленной рубашке, стоит юноша с лохматыми волосами.       Чимин сразу понимает, что это и есть Чонгук.       Почему-то Пак не явился вовремя. Стрелка уже отошла от четырех и добралась до шести, но тот так и не пришел. Чонгук проверил время по интернету, понадеявшись, что стрелки просто спешат. Но нет. Это Чимин опаздывает.       Вообще в условиях контракта с Юнги ничего не было о пунктуальности. Пак должен приходить, убирать, готовить, стирать, иногда покупать продукты. Он должен приходить каждый день, но о времени они не договаривались. Мин спрашивал брата, надо ли устанавливать конкретное, но Чонгук отказался: сдались ему эти условности. А сейчас он сильно об этом жалеет. Чимин должен был прийти, приготовить ужин, убраться… Но его все еще нет. От этого квартира стала чрезмерно пустой, а Чон — невыносимо одиноким.       Что его могло задержать? Может, какая-то неприятность? Или любовная драма? Может, семейная? Или учеба, или другая работа… Есть ли такая возможность, что он просто взял и ушел, потому что устал работать на Чонгука? Чон задумывается, но не видит причин, по которым работа на него стала слишком утомительной. Игры с записками начал Чимин, а не он. Что же могло пойти не так?       Чонгук ходит по квартире, как сомнамбула, зажигает всюду свет и ищет, безустанно ищет. Но Чимина нет. И быть не может. Сегодня он почему-то не пришел. Чон достает мобильный телефон и тоскливо смотрит на номер брата. «Почему он не пришел?» — не слишком ли истеричный вопрос? Не покажется ли Юнги это странным? А вдруг он решит, что они подружились? Или еще хуже: что Чонгук волнуется и скучает по какому-то обслуживающему персоналу? Нельзя выставлять себя настолько идиотом, поэтому Чон убирает телефон.       В гостиной чистота и порядок. Еще никогда Чонгук так внимательно не рассматривал свою обитель. Шесть месяцев назад, после окончания бесконечной вереницы врачебных рекомендаций и предписанных процедур, Чон оказался в этом месте по собственной воле. Отец и мать не настаивали. Узнав, что Чонгук хочет отправиться жить к старшему брату, отец только поднял брови и громко хмыкнул. «Вот как», — кисло произнес он, отходя к широкому окну их огромной гостиной комнаты, украшенной замысловатыми скульптурами и дикими растениями.       В этой квартире Юнги не живет. Он купил ее, чтобы в будущем сдавать. Квартира проще родительских хором, обычней, без особых изысков, если не считать поста охраны на парадной двери. Она просторная, вполне обжитая, сделанная так, как хотел именно Мин: в приглушенных, не травмирующих бледно-серых тонах. Гостиную Юнги делал на свой вкус, поставил диван со столом к нему, пару кожаных кресел для гостей, плазменный телевизор для расслабления, а стены оставил голыми, потому что был не заинтересован ни в каких украшениях (вообще в плане убранств Мин исключительно аскетичен), но почему-то все же постелил на полу ярко-алый ковер. Впервые оказавшись в квартире, Чонгук очень удивился, заметив этот элемент декора. Юнги придерживался строгости, монотонных тонов и простоты, а тут на полу ковер, да еще и такого кричащего цвета. Чон даже захотел поинтересоваться, с чем связана эта покупка. Но не вышло. Очень странный выбор все равно. Пол из-за него словно истекает кровью. Чонгук встает на кромку ковра и удивленно смотрит под ноги. Что-то эта сцена ему напоминает…       Прямо как тогда.       Свет лампы был холоден. Пронзительная тишина тянулась вдоль окостеневших позвонков. Чон ощущал слабость в руках и ногах вместе с неприятным покалыванием. Перед глазами дробились пятна, а лицо словно обожгли кислотой. Во рту стоял противный металлический привкус. Было липко. Очень липко. Словно все лицо покрыли тонким слоем клея, который не отодрать. Чон нервно касается кожи лица, ощупывает, чувствуя нечто теплое, уже чуть застывшее. Он убирает руки и смотрит на них. Когда же он успел надеть красные перчатки?       — О, ты вышел! — раздается вдруг, разрывая связь между Чонгуком и его воспоминанием.       Он резко поворачивает голову и замечает фигуру в темном коридоре, которая сначала неуклюже стягивает с себя ботинки, а потом торопливо выходит на свет.       Получается, это и есть Пак Чимин?       Чонгук не двигается с места, словно его залили цементом. Смотрит на Чимина и ждет гримасы отвращения, презрения или хотя бы быстро произнесенного от волнения вопроса: «Что стало с твоим лицом?». Но Пак улыбается почти беззаботно и усердно роется в своем пакете.       — Смотри, — говорит громко он, вытаскивая из пакета розово-желтую упаковку. — Это вроде те самые хлопья, которые ты хотел.       Чимин делает несколько решительных шагов в сторону Чона. И не останавливается, вызывая у младшего панику. Дабы сохранить спасительную дистанцию, Чонгук сам делает несколько шагов назад, не позволяя Паку приблизиться. Старший замечает. По его лицу скользит тень недоумения, но быстро скрывается за улыбкой.       — Это они? Или нет? — Чимин смело протягивает ему коробку.       Чонгук медлит, опасливо поглядывая на вполне знакомый предмет. Он слишком напуган, чтобы как-то реагировать. Он давно не сталкивался с людьми один на один. Отвык общаться с глазу на глаз. Но надо же что-то сказать? В горле ком, в ногах дрожь, в мыслях страх. Чон заставляет себя протянуть руку вперед и схватиться за коробку.       — Это к-клубнично-банановые, — почти шепотом говорит он. — Я люблю просто клубничные.       — Упаковка должна быть чисто розовой тогда, да?       — Угу.       — Но эти же тоже ничего? Или они тебе совсем не нравятся?       Чонгук молчит. Как он вообще мог думать о том, что сможет говорить с каким-то человеком вживую? Тем более с этим уборщиком. Не выходит. Слова отказываются рождаться. Остается только тишина и паника, быстро захватывающая тело. Нельзя оставлять все так. Чон ничего не говорит и молча уходит. Уже почти дойдя до своей комнаты, он слышит голос:       — Чонгук, не хочешь со мной поговорить?       Ответом служит гулкий хлопок.       Чон закрывает дверь, оставляя Чимина с хлопьями и сильнейшим недоумением.