Фиолетовая скрепка

Не (К.) Возьми на радость из моих ладоней Немного солнца и немного меда, Как нам велели пчелы Персефоны. Не отвязать неприкрепленной лодки, Не услыхать в меха обутой тени, Не превозмочь в дремучей жизни страха. Нам остаются только поцелуи, Мохнатые, как маленькие пчелы, Что умирают, вылетев из улья. Они шуршат в прозрачных дебрях ночи, Их родина - дремучий лес Тайгета, Их пища - время, медуница, мята. Возьми ж на радость дикий мой подарок, Невзрачное сухое ожерелье Из мертвых пчел, мед превративших в солнце. Осип Эмильевич Мандельштам (1920)

Прости меня, мой солнечный обман, подобие хоругвенного неба со строчной буквы. Шаткий анжамбан, со вкусом плесневеющего хлеба и с ржавчиной в коротких волосах, Прости меня за горечь Рубинштейна, за гибкость фортепианную в руках и Голос Рейна, тебе далёкий вагнеровский слог, незначимые квинты у гобоя и памяти послушный коробок, бесчеловечно занятый тобою. Прости меня. За тысячу, одну… безглавых и бесмысленных наречий, за сгусток слов, стремящийся ко дну, оставшийся неизданным и вечным. Дрожит непониманья решето и нет твоей вины в непониманьи. Вот я иду в распахнутом пальто, достраивая рёбра Нотр-Дамьи, разламываю надвое аршин и погружаю пальцы в мякоть пепла в попытке разрезания души — Зерна и Плевла. Но что тебе от этого?.. Сейчас, от всех судов подалее запрятав всю нашу непрорёванную грязь (нам отмолчаться завещал Иаков), мне боль белёса. Грани твоих скул наполовину кажутся забыты (хотя бы для приличия) и гул, в котором помертвело пчёлы слиты, во мне не откликается ничем, возможно, эхом, отзвуком и тоньше, что лучше был Ситаром изречен, — Не больше. На струнный лад настроив пустоту, я всё ещё буксирую апрелем, твою запечатлевшим теплоту в балтийских, кёнигсбергских параллелях, имеющих в кармане лишний час. (Как мы с тобой — когда-то — ржавый август могли иметь в обмен на эту грязь.) Прости, мой лже-амбман, что стих аляпист и холоден безбожно. Для тебя, что юг, что север — разница безлична. Не различим дыханья сентября, пока язык не вырвет безъязычьем. С бессовестью своей глухонемой и с нежностью, фашистской, безутюжной, ты любишь нас, но всё же спишь с другой, (другую — любишь — видимо, по дружбе) и думаешь, что я не проорусь, останусь здесь, глаза до жженья сузив. с подругой можно. можно, ну и пусть. со мною можно говорить о Блюзе. Какая, к чёрту, разница?.. Одна! Я всё ещё годна, но не пригодна. До доньев всех, со дна и ото дна, в сравнении с Бездонным жутче под-дно (всё по причине стен и потолка, которого касаешься затылком, и запаха 'сухого' молока от падали, нанизанной на вилку.) Довольно, друг. Окончим эпилог, Конец с концом смотаем изолентой для прочности. И вырванный звонок, дрожа от сквозняка, прервёт крещендо, царапаясь за родинки стены. (Я помню твою родинку на шее и у виска, у левого.) Вины Ничьей в том нет. Мы всё предусмотрели и всё переделили пополам — До предрассветной полугорькой клюквы. гори дотла, апрельский нотр-дам(,) со строчной буквы. 28.07.2019 04:11 am