Володя, не болей

      Второй час пополудни. Солнце бледным уродливым диском желтело на сером небе, затянутом снеговыми тучами. Промозгло, сыро и холодно. Слишком холодно, чтобы сорок минут стоять на одном и том же месте, нетерпеливо перебирая озябшими ногами, и ждать, когда уже твой товарищ наконец удостоит тебя чести заявиться в заранее условленное место.       Есенин, злобно нахмурив брови, смотрел на чернеющий из-под февральской слякоти асфальт. Поочередно сжимая в кулаках окоченевшие на морозе пальцы, перекладывал сигарету из одной руки в другую, и ждал. Ждал этого чертового футуриста.       «Ты же знаешь меня, Сережа, — Володиным голосом прозвучал в голове Есенина их вчерашний разговор. — Я никогда не опаздываю! — шептал тогда Маяковский ему на ухо, прощаясь, и уже привычно прижимался чуть сухими губами к щеке имажиниста».       — Никогда не опаздываешь значит? — раздраженно сплюнул Сергей и щелчком пальца отправил в полет уже совсем истлевшую сигарету.       Он решил, что пойти навстречу будет разумно. Вероятность того, что они разминутся, крайне мала, зато так он скорее увидит свою глыбу. Увидит и точно съездит ему по челюсти.       Однако Володю он встретил совсем не так скоро, как планировал. В этот день вообще все шло не так, как это задумывал поэт, но, что самое ужасное, винить в этом было совершенно некого. По крайней мере точно не футуриста. Мужчина встретил Есенина на пороге своей квартиры с красноречиво покрасневшим из-за насморка носом и нездоровым румянцем на щеках. Он смотрел на Сережу таким страдальческим взглядом воспаленных глаз, что сразу пропадало всякое устремление к рукоприкладству.       — Черт тебя дери, Маяковский! — вместо приветствия выругался Есенин. Не спрашивая разрешения, он шагнул вглубь квартиры.       — И тебя с добрым утром, балалаечник, — футурист растянул губы в привычной ухмылке, но голос прозвучал так надломлено-хрипло, что Есенину едва ли хватило бы совести упрекнуть его в потери во времени.       — Уже третий час, Володь, — с совершенно беззлобной усталостью проговорил Есенин.       Маяковский выглядел несколько болезно и помято, но Сережа надеялся, что все не так серьезно, как подсказывало ему его неуместно яркое воображение.       — О… Я уснул. Только не говори, что ждал меня все это время?       — Представь себе, — усмехнулся он и, сняв с себя пальто и зимнюю обувь, подошел ближе к Маяковскому и не тесно прижался к нему в приветственном объятии. Такой теплый. Даже горячий. Горячий?       — Прости ме…       — Да у тебя температура, дурень! — перебил его Есенин. — Вали-ка ты в постель, Володенька.       — Что прям так сразу? Даже сначала чай не попьем, как обычно, стихи там друг другу…       — Живее шевелись.       — Понял я, понял. Не суетись.       Если бы Маяковский знал, что болеть будет так приятно, то, вероятно, сделал бы все возможное, чтобы заболеть на подольше и как можно раньше. Есенин носился с ним, точно с ребенком: подтыкал одеяло, делал компрессы, настойчиво укутывал его шею своим шарфом, заваривал чай с малинкой и все в этом духе. Но особенно Маяковскому нравилось, когда Сережа мерил ему температуру. Вернее то, как он это делал: заботливо убирал чуть отросшую и неприятно прилипающую ко лбу челку, а затем прижимался к нему губами — своими полными нежными губами, от прикосновения которых у Маяковского попросту сносило крышу. Невыносимо хотелось целоваться, но страх ненароком заразить Сережу был сильнее собственных желаний.       Есенину же было совсем не до веселья. Кажется, он даже разбил чашку на кухне, когда дрожащими от волнения руками пытался опустить в нее ложку с вареньем. Или это она сама упала… Нет, определенно сама. И все же поэт был в полушаге от того, чтобы попросту совершенно не по-мужски расплакаться. Ему еще никогда не приходилось ни за кем ухаживать во время болезни. Есенин отчаянно пытался вспомнить все то, что делала его заботливая старая мать, когда сам он, Сережа, болел, будучи еще ребенком. Но он никак не мог отделаться от назойливой мысли, что не справляется, а делает только хуже.       — Температура никак не спадает, — вздыхал Есенин. В голосе его дрожало натянутое тетивой напряжение. — Ты бы поспал, Володь?       Сережа опустился на край кровати и прилепил болезному очередной жаропонижающий компресс. Маяковский уже ненавидел запах уксуса, которым наверняка надолго пропитаются его волосы. Но он любил Сережу, а значит можно и потерпеть.       — Не могу уснуть, — пожаловался Маяковский и с несвойственной больному человеку силой потянул на себя ничего не ожидавшего Есенина, заваливая на кровать.       — Ты чего творишь!       Есенин попытался подняться, но оказался снова уложен на подушки и был вынужден сдаться под чужим умоляющим взглядом.       — Просто полежи со мной, — как-то излишне жалобно попросил футурист, удобно укладывая свою голову на плечо Сережи. — Так холодно.       Вздохнув, Есенин грустно улыбнулся и обнял чуть подрагивающего от озноба мужчину, накрывая их обоих одеялом. Он чувствовал быстрое, неровное сердцебиение Владимира, и волнение никак не утихало.       «Все будет хорошо, — мысленно уверял он себя. — Всего лишь простуда».       И это действительно было так, но спокойствия ему это отнюдь не прибавляло. Он с нежностью проводил ладонью по спутанным черным волосам Владимира, то и дело прижимаясь губами ко взмокшему от температуры виску, не ушел, когда Маяковский мирно засопел у него на плече, а вскоре и сам не заметил, как уснул.

***

      — Есенин!       Неожиданно громкий крик, окликнувший поэта следующим утром, заставил его вздрогнуть и уронить половник, которым он уже битый час помешивал в кастрюльке какую-то неприглядную жидкость, что по идее должна была оказаться супом. Ну, с овощами там… лапшой. И курицей, в конце концов.       Взъерошенный и с перепуганным выражением на лице Есенин показался в спальне футуриста.       — Ты что кричал? Тебе плохо? Может, врача?       — Нет-нет, успокойся ты, балалаечник! — уже совсем здоровым голосом отвечал Маяковский, посмеиваясь. — Я просто проснулся, увидел, что тебя нет, и вот хотел узнать здесь ты или уже нет.       — А где же мне еще быть! — закипал Есенин, повышая голос. — Ты хоть представляешь, как напугал меня?       — Тише, чего раскричался? — перебив разразившегося гневной тирадой поэта, мужчина утянул его себе на колени и прижал в крепком объятии.       Сережа мгновенно умолк и обвил шею Володи руками. Рядом с этой отнюдь не холодной глыбой было уютно и спокойно. Его широкие ладони чуть поглаживали по спине в успокаивающем жесте, и Сережа не мог не растаять под этими нежными и заботливыми прикосновениями.       — Как ты себя чувствуешь? — спрашивал Есенин, обнимая лицо Володи своими ладонями.       — Лучше всех. — с придыханием отвечал Маяковский ему в губы.       В следующую минуту они уже самозабвенно целовались, путаясь пальцами в волосах друг друга и стараясь прижаться как можно ближе. Маяковский мягко сминал податливые губы Есенина своими, большими теплыми руками забирался под колючий свитер, оглаживая изгиб спины. И все явно не ограничилось бы одними лишь только поцелуями, если не…       — Что это за запах? — нехотя оторвавшись от любимых губ, спросил Маяковский.       — Вот черт! Я совсем забыл про суп на плите! — вдруг вспомнил Есенин.       — Суп? А я думал соседи опять крыс на лестничной клетке травят…       Есенин удивленно округлил глаза, посмотрев на Володю, точно на врага народа. Крыс травят? Это футурист сейчас про его суп так выразился?       — А ну повтори, что сказал!       — Люблю тебя, балалаечник, говорю, жить без тебя не могу!