***
Хистория не умеет сдаваться: видимо, ей нужно несколько раз наступить на грабли, прежде чем она убедится в неизменности результата. Она спрашивает, когда они в следующий раз остаются наедине, хочет ли он её по-прежнему или желания у него поубавилось. Леви не говорит ей, что не хотел её так, как в прошлый раз вышло — голова у него пусть и дурная, но дорога пока что. К тому же, он усвоил урок и не станет по доброй воли говорить хоть что-то, что может задеть королевское самолюбие. Райсс просит запомнить, что сама предложила, просит зафиксировать, что это её выбор, взрослый, самостоятельный, властный — что это не его желание, не его власть и не сила лести. Ей совсем не льстит, что предметом для воздыханий капитан выбирает именно её. Когда Леви огрызается какой-то смешной ремаркой, на щеке его остаётся след от пощёчины. Он ответным жестом хватает королеву за плечи, вдавливает в стену, сперва лопатками, затем, передумав — грудью. Хистория не возражает: когда он отворачивает её от себя, она довольно скалится, наверное, угадавшая с чем-то ещё.***
Леви до предельного натяжения сжимает пучок золотистых волос, шумно, порывисто, хрипло выдыхает, замирает на пару мгновений и обрушивается на перину, нечеловечески пустой, до звона в ушах и свинцовой головы. Второй, мать его, раз за час. А у Хистории ещё хватает наглости спросить: — Всё? — нарочито равнодушно, будто её совсем-совсем не интересует, она вообще здесь не при чем, и если он кончил, то можно расходиться. В этом её равнодушии неприкрытая насмешка: потому что никто отсюда не уйдёт, пока королева не всё. А королева при прочих равных никогда не всё: ей всегда мало. Трёх оргазмов (Леви малодушно посчитал), тоже за час, ей мало. Аккерман не представляет, чтобы эта девчонка в принципе могла выдохнуться и сказать «достаточно». Может, это в ней и восхищает — неиссякаемость. И беспокоит одновременно: Хистория совсем не знает, чем заняться, поэтому занимается им. Будто он — это её последний способ насладиться властью. Для капитана это, скорее, необходимость. Не физическая, а что-то более глубокое. Он осознаёт это с того глупого боя на ферме. Жалость, нежность, сострадание, желание, — всё схлёстывается в ураган, который Леви только чудом умудряется держать под контролем. Чувства никто не заказывал, они даже не обсуждаются. Иногда, утопая в собственных ощущениях, он позволяет себе вольности, которые Хистория никогда не прощает: слишком долгий, чувственный поцелуй, непрошеные нежности, одному ему нужные. Она замечает всё и придумывает обязательно, как замолить эти грехи. Хитрая девчонка, чьи приказы капитан так долго терпел, девчонка, поставившая его на колени ради пары туфель, всё время напоминает о своём всемогуществе, о своей призрачной власти. Абсурдно и смешно, но на такую Хисторию у него тоже стоит крепко и основательно. Потому что он, бесконечно задолбанный, находит силы простить ей эту глупость. После недели в её королевский постели, Леви вдруг, подняв взгляд на неизменно кутающуюся в простыню Хисторию, видит отчётливо, в чём тут дело. Райсс выглядит очень недовольной, стоит ей почувствовать, что инициатива исходит от кого-то другого. Может, для того она всё это и затеяла — упредить его ненужное вмешательство, показать, что без её согласия дела не делаются, показать, что чего бы он ни хотел, без её команды ничего не произойдёт. Но она допускает ошибку, подпуская его настолько близко: на расстояние, с которого он легко может догадаться, что на самом деле её тревожит. Что безупречную Хисторию Райсс раскусят. Что лишат ещё одного защитного механизма, как лишили Кристы Ленц. Этого допустить нельзя — любую слабость нужно пресечь, вытравить, обернуть себе на пользу. Хистория — прекрасный боец, и Леви сам её учил. Аккерман сочувственно целует её в шею (за этот момент нежности ему тоже достанется) и не говорит вслух, что пора прекращать спектакль: королева Хистория может делать всё, что вздумается. Но раз уж она настаивает, он тоже будет. Потому что рано или поздно Хистории придётся прекратить прятаться и снова стать действительно всемогущей. В конце концов, он виноват, что её безупречный образ посыпался старой штукатуркой — ему и исправлять. Собственную власть он демонстрирует, когда Хистория совсем не ждёт. Просто однажды останавливается, когда по всем правилам крайне нежелательно. Королева обрывает незаконченный стон, смотрит на него в растерянности, в недоумении, даже с обидой, и Леви вдруг видит ясно и чётко эту фантомную красную ниточку, оплетающую её руки, ноги, тонкую шею. Он идиот, конечно, что позволил себе по всё это ввязаться, но раз уж начал, то поздно пасовать. — Я прикажу вас казнить, — говорит ему реальная Хистория и забавно взбрыкивает под ним. — Что, прям официально? — кажется, он хмыкает, не сдержавшись. — Прям на эшафоте перед толпой, — бушует она и даже пытается лягнуть его в бедро, толкает в грудь. Леви даже в нос кулаком прилетает, но это пустяки. А вот кусается королева больно, это оценить выходит, когда она, приподнявшись, прокусывает ему губу до хорошо знакомого солоновато-металлического привкуса. Аккерман мог бы соврать, что со временем кровь сделалась для него безвкусной, но своя всё ещё ощущается на губах. — Вот и первая кровь, — улыбается капитан, совсем не тронутый её жалкими попытками восстановить статус-Кво. Доигралась, милочка, попробуй возрази. Леви ловит её лицо в ладони, фиксирует и целует настолько глубоко и долго, насколько хочет. Во рту у Хистории, на её губах, языке, нёбе, остается его кровь, которую всем знающим приспичило звать проклятой. Может, это ненормально, когда кровь за тебя что-то решает, но вокруг Леви одни сплошные носители проклятий, и Хистория далеко не последняя из них — своё наследие выдержала и капельку его переживёт. — Вы иногда такой мерзкий, — тянет королева с презрением, когда он отстраняется, и сглатывает. — Мерзко — когда простыни грязные. Что ваши служанки говорят по этому поводу, Ваше Величество? Злорадство и злоба — весь рацион Леви на сегодня. Ему прям даже обидно, что у Хистории не получается вернуться в роль теперь. Не потому, что у него остались какие-то нереализованные фантазии на этот счёт, а потому, что ей там было комфортно — её личная безопасная зона. Злорадство и злоба — это тоже не его, это всё то, что зеркалит от Хистории, стоит ему только сломать последний призрачный барьер из формализма и уважения. «Прости, Величество, так надо». — Пошёл вон! — щерится королева, изворачивается, упирается ему в грудную клетку стопой и буквально выталкивает из себя. Леви чувствует вакуум. А Хистория тут же садится, схлёстывает ноги, будто в жизни теперь близко не подпустит, и смотрит на него злобно, гневно, напористо. Не тянется прикрыться, не спешит ещё что-то добавлять. Просто «пошёл вон», и Аккерман вроде как должен подчиниться. Подчинение кажется очень нерациональной идеей. Мысленные Эрвин и Ханджи уже отчитывают его во всю. Но что поделать? Это, наверное, окончательная его победа — вытянуть из королевы разгневанное «ты». Куда ещё ей опускаться, с какой стены ещё падать, если все стены она сама только что обвалила? Он не злится на Хисторию и вдруг ощущает только, как близко к ней находится. Это невнятное «ты». О, какая дурманящая близость! Леви даже смешно. Но он над ней не смеётся — не для того терпел и побеждал. Вопреки её желаниям, хочется просто обезопасить. Убедиться, что она принимает верные решения, что поступки её продиктованы разумом, а не вот этим дурацким страхом, который он успел в ней разглядеть. Страхом настоящего. Маски ничего не стоят, если не умеешь носить их с достоинством. Хистории её, холодной и светлой королевы-мученицы не идёт, но Леви готов терпеть, пока она сама в это верит. Однако не теперь, когда глаза её светятся осознанием проигрыша, собственной неправоты. Что он может для неё сделать, если не защитить? «Ты не должна быть слабой. Не так. Других не обманешь, обманывая себя. Найди настоящую Хисторию». Он успевает только ногу в брючину вставить, а королева уже с шипением выталкивает его из комнаты — ну точно мифическое чудище. Леви восторгается и впопыхах налетает на матрону с подносом. Перед носом обоих, капитана и служанки, хлопает королевская дверь.***
Зимы в Элдии не особо суровые, но даже в первые весенние недели ещё слышны их отголоски. Обыкновенно жители Парадиза не снимают тёплых плащей до конца марта и стараются укутывать детей, чтобы не простыли. Шутка ли, что одна из священных церемоний Райссов приходится на самое начало весны — церемония благословения воды. Все знают, что в этот день королева купается в водах священного озера. Каждая наследница семьи Райссов проводила этот ритуал, пока Мария не рухнула. Теперь, когда стену вернули, а территории за стенами почти зачистили от гигиантов, народ снова вспомнил о традициях и праздниках. И Хистория усердно поддерживает каждый из них. Возможно, в суевериях она видит часть опоры королевской власти. Но может быть, это её способ заняться хоть чем-то. Заккли настаивает на сопровождении просто для проформы: королеву нельзя оставлять одну. И королева великодушно разрешает себя сопроводить. Если раньше Хистория приложила бы максимум усилий, чтобы выбить себе сопровождение капитана, то после недоразумения, которое Леви и предосудительной связью-то назвать не может, она к нему совсем остыла, предпочла бы не видеть совсем, и даже возможность третировать Аккермана своим обычным несносным поведением её теперь, кажется, не радует. Отнекиваться, впрочем, она не отнекивается, прекрасно понимая, что никто одну в район Марии не пустит, даже если там совершенно безопасно. Просто не положено. Леви полагается быть на стороже, и он, сняв Её Величество с лошади, этим и занимается: прислоняется к сосне, любуется небом и пропускает всю церемонию обнажения. Служанки пляшут вокруг Хистории, закатывая подол её по-летнему тонкого платья, а Аккерман смотрит на красивый, еле заметный узор изморози на почти совсем зелёной уже траве и любуется сверкающим в солнечных лучах озером, необъяснимо морозным, наверное, совсем ледяным. Пахнет талым снегом и весенней свежестью, и на армейских сапогах остаётся влага, ни то роса, ни то растаявший снег. Леви некомфортно: думать, что Райсс стоит на не прогретой земле совсем босая, понимать, что он присутствует при чём-то священном, даже если никакой веры у него отродясь не водилось. Он считает все ритуалы пережитком прошлого. Кроме тех, может, на которые обрекает смерть: срезать нашивки с формы мёртвых, похоронить падших, выпить в их честь. А благословлять воду и надеяться на удачу — глупость. Но даже так, даже не верующий в высшие силы, он чувствует свою инородность, будто оскверняет чужое священнодействие — ему, крещённому кровью, не следует бывать на подобных церемониях. Отсутствие внутренней чистоты он компенсирует наличием внешней. Может, именно поэтому он не поворачивает головы на резкий выдох и шуршание платья. Не хочет нарушать священность момента и неприкосновенность обнажённой королевы, которой бы остаться один на один с природой, но командование против. В былые времени Райссы никого с собой к озеру не брали. Видимо, Хистория тоже не собирается. — Идите прочь, — говорит королева служанкам. — Я под охраной и приглядывать за мной не надо, — добавляет следом и куксится. Леви по голосу слышит. Его отослать она не может — не сама приставила. Но Аккерман бы тоже предпочёл ретироваться, можно с позором и под улюлюканье, чем нахвататься ещё одного мутного, совершенно не нужного ему сценария. Зачем сценарии, в самом деле — ему же уже всё досталось. Принять, забыть и выбросить, наконец, королеву из головы. Хистория вон очень удачно справляется и с принятием, и с забывчивостью, и с тотальным пренебрежением тоже. Она не пытается делать вид, что капитана не существует, она просто не обращается к нему лично и без надобности, не дёргает и не пробует на стойкость — Хистория предпочитает откатиться до того момента, когда все их отношения сводились к режиму командир-подчинённый. И Леви бы слукавил, если бы сказал, что это плохая идея. Замечательная. Но, увы, практически невыполнимая. — Господи, как холодно! Ужас. Почему я должна это делать? Судя по тому, что рядом никого больше нет, Хистория обращается к нему. Впервые с тех пор, как выставила за дверь. Леви может догадаться, что она попробовала зайти в воду и ей не очень понравился результат. — Древняя церемония, — немного подумав, отзывается он. И искренне полагает, что на этом всё. Но, кажется, через две недели без диалога королеву, привыкшую к его холодным, рациональным комментариям, всё-таки прорывает. Ей совершенно точно не с кем поговорить во дворце вот так, без церемоний. Как будто кто-то ещё решится говорить ей правду. — Неужели мы до сих пор в это верим? Элдия же теперь прогрессивная страна. Вроде как Элдия к этому стремится. Цивилизация наступает семимильными шагами, и то, о чём жители Парадиза год назад даже не думали, теперь становится их рутиной. Это удивительно, если так подумать: где-то там, за стенами, всегда был огромный мир, и никто даже представить себе этого не мог. Хватило парочки горячих голов, чтобы перевернуть сознание и устройство. Впрочем, мир не меняется за день, и должна в нём быть какая-то стабильность. — Со временем люди научатся, — говорит Леви, и смотрит, как солнечные лучи застревают в высоких кронах. — А пока что ныряйте, Ваше Величество, — звучит с лёгкой насмешкой и едва заметным сочувствием, а ещё очень отстранённо. Они все заложники ситуации, что же поделать? Хистория не отзывается, но Леви слышит, как плескается у её ног вода, и как выбивает холод рваное дыхание из груди. Должно быть, у неё немеют конечности, должно быть, ей холодно. Но Хистория и не в таких переделках бывала — не должна паниковать из-за судороги какой-нибудь. — Тут глубоко. — Вы же умеете задерживать дыхание? — в голосе его нет любопытства, только практический интерес. Он даже не спросил, умеет ли Хистория плавать. От того, что может и не уметь, капитан чувствует лёгкое беспокойство. Не любит он это ощущение, ох не любит. Леви оборачивается, не умея ослушаться инстинктов и наплевав на правила, встречается с точно таким же взглядом, брошенным через плечо. Королева, кажется, даже не думает нырять вот прям сейчас: изучает его внимательно и хочет привыкнуть к холоду. У Хистории красивый изгиб спины, до абсурдного тоненькая талия, острые — ещё чуть-чуть, и мальчишеские — лопатки, а всё остальное скрыто под водой. Но всё остальное он тоже видел, поэтому ничем не выдаёт замешательства. От пренебрежительного игнора до пристального внимания Райсс доходит за полторы секунды. Ну точно невыносимая. — Не пяльтесь, — совсем не мило говорит Хистория и, он готов поклясться, чуть выгибается прежде, чем всё-таки последовать совету и нырнуть. Леви тоже следует совету: отворачивается к соседней сосне, не пялится и ждёт всплеска. Мгновения он считает по трели незадачливой птицы над головой, а нервно елозить спиной по стволу сосны начинает секунд через двадцать. Потому что плеска нет. И будет ли вообще — неизвестно. Теперь сценарии в его голове совсем не эротические, а один другого хуже. Но в ту секунду, когда он решает отлипнуть от дерева и нырнуть за королевой, её макушка появляется на поверхности. Пока она трёт глаза, Леви сооружает из своего внутреннего состояния умиротворённое спокойствие. — Вы что, совсем не собирались меня спасать? Даже головы не повернули. А если бы я тонула? — оскорблённо уточняет могучая королева, обхватывает себя руками и проворно выбирается на траву. — Я должен вас от покушения защищать и нежелательного внимания, Ваше Величество, а не от вашей глупости, — отзывается капитан и, не глядя, подаёт ей покрывало, которое всё равно остаётся у него в руках. Хистория, кажется, забирать накидку не собирается. Реагировать на плохо завуалированный укол — тоже. Леви со вздохом поворачивается к ней всем телом, раскрывает ткань и, честное слово, совсем не смотрит ниже лица. Потому что не до этого: Леви не нравится глупое упрямство. — Ну же, Ваше Величество, холодно, — он чувствует себя как охотники на тех косуль, что водятся за стенами. Мягче, лишь бы не спугнуть, лишь бы не допустить ту покровительственную интонацию, которая так злит королеву. Хотя он, хоть убей, не представляет, как она звучит: покровительство вовсе не то, чем он занимается. И чего он уговаривает её как маленькую, завернуться в покрывало — не ему же холодно, в конце-то концов! Но Хисторию, даже при всём ее невыносимом поведении, капризах сумасшедшей и многочисленных провокациях, очень жалко по-человечески. Особенно сейчас, обнажённую, мокрую, с красным носом и подрагивающими губами. — Простудитесь. — И н-н-ничего не хол-лодно, но л-л-ладно уж, — он оборачивает королеву в ткань плотно и крепко, почти с головой, и без спросу, больше на инстинктах, чем из желания помочь, растирает ей плечи и спину поверх ткани, пока руки не начинают гореть от трения. Хистория трясётся, но делает шаг навстречу, ещё чуть-чуть — и прижмётся. Леви бросает ей под ноги накидку с седла и в ожидании окончания ритуала и возвращения служанок греет ладони дыханием. — В-варварство, — жалуется Хистория и стучит зубами. И выглядит совсем не безупречно и по-королевски, а как человек, которому нужна помощь: не скрывает досаду, не поджимает губы на вольности со стороны капитана, не придумывает очередного нонсенса — стоит мокрой девчонкой в одеяле посреди леса. Леви чертыхается, не сквозь зубы, а внятно, разборчиво, и вместо извинений сгребает королеву в охапку, прижимает к своему телу, обхватывает через ткань. Ему кажется, что Райсс перестаёт так отчаянно трястись — может, её просто парализует страх или удивление, может, она не знает, как реагировать на подобное. Но щёки её алеют, от холода или чего ещё, она молчит, и на фоне голубого озера и могучих сосен молчание это почти торжественное. «Тоже бы вполне сошло за церемонию», — меланхолично думает Леви. Свита подоспевает через несколько минут, когда они стоят так плотно, что Аккерман касается губами холодного королевского лба. От матроны ему достаётся самый осуждающий взгляд за всю его жизнь. А он людей хоронил. — Вы бы ещё дольше ходили, — спокойно объясняет Аккерман, выпускает молчаливую Хисторию из объятий и не мешает служанкам выполнять свою работу. О королеве есть, кому позаботиться. Полно таких.***
В королевские покои он заходит не по своему желанию и не по приглашению Её Величества. Матрона находит его в штабе, и вместе с укоризненным взглядом Леви получает и жизненный урок: никогда не делай преждевременных выводов, если твой собеседник — женщина. Она неожиданно просит его прийти во дворец, потому что королева совсем плоха после церемонии. Отказывается от еды, целыми днями сидит в комнате, никого не впускает и даже совету не показывается. — Она больна? — встревоженно спрашивает Аккерман, и предосудительный взгляд матроны делается вдруг светлым, доброжелательным. Будто она только этого и ждала. — Не думаю. Доктор сказал, что физически с ней всё в порядке. Это меланхолия. Ей бы просто не помешал… — женщина мнётся, не решаясь чётко выразить мысль. — Друг. — Не уверен, что вы по адресу, — натянуто ухмыляется капитан, и вместо возражений получает вдруг дружеское, приободряющее касание к руке. Матрона улыбается сочувственно, с пониманием и поощрением. — Нет, вы совершенно точно нужный человек, — говорит она, и Леви вдруг делается тепло от этого неожиданного доверия. Ощущение, будто мама похвалила. Ощущение, будто всё делаешь правильно. С женской мудростью он не спорит. Хистория сидит в кресле с ногами, смотрит в окно, завёрнутая в одеяло. Растрёпанная, бледная, с тёмными кругами под глазами. «Я и то лучше выгляжу», — неодобрительно думает Леви, но не потому, что ему важно, чтобы королева была безупречной, а потому, что он не желает для цветущей, яркой и красивой Хистории такой участи. Он не здоровается. Огибает кресло, садится спиной к окну, снимает перчатки и ждёт, пока она не захочет с ним поговорить. Даже если на это уйдёт пара часов или три дня, или даже всё то время, которого у него нет. — Я не слабая, — говорит Хистория и не смотрит на него совершенно. Леви встаёт, проходит несколько шагов до кресла и присаживается перед ним. — Уверен, что нет, — отзывается он, и голубые глаза, полные гнева, злости и невыразимой боли, смотрят в упор. — Тогда какого чёрта вы меня опекаете? Лезете со своей защитой? Как будто мне не хватает тех, кто говорит мне, что делать! Ещё и ваши советы, куда не ходить и во что не ввязываться. Я могу решать за себя сама! Что говорить, кому оказывать внимание, с кем быть и кого звать в постель — это не совет решает, не вы и не разведка. Это всё решаю я, — всё верно, Хистория жаждет не безоговорочной власти, а самостоятельности, свободы распоряжаться своей жизнью хотя бы в мелочах. Именно этому её желанию Леви так сочувствует, именно поэтому проникается всеми её печалями не до тупой страсти — до неудержимой нежности, которую Хистория ошибочно принимает за опеку. Аккерман хочет обезопасить её не потому, что она сама не справится, а для того, чтобы быть уверенным: королева в безопасности. Если уж совсем честно, он хочет обезопасить её для себя. Труп во владение не заберёшь. Он проходил уже, знает. Гневный румянец вспыхивает на её щеках, но, ослабевшая, Хистория быстро выдыхается. Запал она теряет стремительно, снова кутается в одеяло, и Леви уже не видит её глаз. — Хочу, чтобы вы ушли, — безжизненно говорит Хистория. Если бы Леви мог ей объяснить, он объяснил бы раньше. Но он невыносимо плох во всём, что не приказы и к чему не применишь силу. Королева права, когда упрекает его в этом. Может, поэтому она и считает, что ни на что кроме насилия он не способен? С искренностью у Леви нет проблем, а вот с адекватным выражением чувств совсем другая история. — Я останусь. Аккерман садится у кресла, хотя пол по-прежнему холодный. Он думает о том, как ей объяснить, чтобы не прокляла и не испугалась до обморока. В конце концов, чувства королева не заказывала точно так же, как покровительство. Может, тоже ужасно оскорбится? — Знаете, что с вами сделают за несоблюдение прямого приказа? — спрашивает Хистория после нескольких минут молчания и легонько пинает его ногой в плечо. Леви поворачивается к ней всем корпусом, поднимается на колени и кладёт руки на подлокотники по обе стороны вжавшейся в спинку Хистории. — Знаю так же хорошо, как и то, что вы королева. А вы знаете, что даже не слабым королевам нужно осторожнее выбирать противников, Ваше Величество? Не потому, что вы где-то просчитаетесь, а потому, что у вас ограничены ресурсы. Вас ведь командир учил рассчитывать свои силы, что же вы никак не научитесь-то? — Хистория замирает, завороженная непривычными интонациями его голоса, и он осторожно берёт ее ладонь, подносит к губам, задумчиво и легко целует пальцы. — Вы такими темпами и десяти лет на троне не протяните. Мне бы очень не хотелось: я желал вам долгих лет жизни. Рука у Хистории дёргается, но Леви держит крепко, не позволяя убрать. И приподнимает голову, потому что королева вдруг всхлипывает и использует свободную руку, чтобы вытереть нежелательные слёзы. «Растрогалась? Ну что за невыносимое создание? Как можно реветь от самой незначительной заботы?» — это поразительная черта Хистории, от которой она так усиленно пытается откреститься. К ней так мало людей проявляли внимание и нежность, что девчонке много и не надо: ласковое слово, спасительный жест. Вот что он сделал? Заменил привычную ей холодность тщательно оберегаемой нежностью, а она уже ревёт. Наверное, Хистория предпочитает сложные переплетения власти и подчинения потому, что ей в голову не может прийти, что капитан всерьёз. Она предпочитает поверить если не в монстра, то в того, кем руководит вожделение, похоть и желание обладать. А когда не находит этого, сама старается спровоцировать любыми способами. Потому что со знакомым и изученным не страшно: с манипуляциями, ненавистью, жертвенностью и пустыми обещаниями не страшно. Сталкиваясь с заботой лицом к лицу, Хистория теряется. Может, она напоминает ей о прошлом, о тех болезненных образах, которые навсегда остались на дне памяти, а, может, королева так и не научилась доверять людям, предававшим и покидавшим её слишком часто. Она знает о своей слабости, именно поэтому держит всех по другую сторону стены, на безопасном расстоянии. От одних до сих пор прикрывается дружелюбием, от него вот — прошлыми обидами и иллюзией власти. Безошибочность её образа работает до тех пор, пока Хистория сама в него верит. Правильно, в общем-то, потому что очень просто в этом мире проиграть. А проигрывать кому попало вообще не следует. Ей везёт, наверное, что раскусить её пришлось именно Леви, которому не нужно от неё поражение. Ему и никакие признания не нужны — он обойдётся самой Хисторией. Раз уж она до него снизошла, живая и настоящая. Она протягивает руку опасливо, будто он иллюзия неверного заката, осторожно касается щеки, и там, где было пусто, вдруг скручивается водоворот из великого многообразия чувств. Не каждое их них положительное, но каждое — радостное до безумия. Потому что цельное, живое и правдивое. Хистория придерживает его за затылок и прислоняется к его лбу своим. Леви безотчётно гладит её по спутанным волосам, легко и осторожно, будто золотые нити перебирает. — Вы останетесь? — её лёгкое дыхание оседает на его губах. Леви обнимает худые плечи ладонями. — За обещанную медальку конечно останусь, — отзывается Аккерман, и улыбка королевы отдаётся приятной щекоткой за рёбрами. — Капитан, вы дурак, — Хистория обнимает его так крепко, что Леви чувствует старые шрамы на её теле сквозь рубашку. — Мне говорили, — ухмыляется он, уплотняя объятия. И врёт: никто ему такого никогда не говорил — он всё знает на горьком опыте.