Следуя донесениям

Анна пробудилась ото сна и подскочила от ревущих моторов, скрежета гусениц и отборной немецкой брани. Она подбежала к окну, желая только одного – увидеть наступление Красной Армии, однако перед глазами предстала картина сборов. По земле стелился туман, небо затянуло серой пленкой. Немцы грузили снаряжение, провиант, укладывали по грузовикам раненых. В кишащем муравейнике отчетливо выделялась высокая, невозмутимая фигура Райхенбаха. Стоя возле бронемашины, он держал какие-то бумаги, затем, не отрываясь, поднял руку и махнул. Подбежал штурмбаннфюрер. Немец вытянулся, приложил руку к козырьку. На капоте бригадефюрер развернул карту, и пальцы, обтянутые тонко выделанной чёрной кожей, заскользили по отмеченным участкам. Анна отвлеклась на шум в кабинете. Трое солдат выносили вещи командира. Она и не думала, что отступление начнётся сегодня утром, ещё вчера вытаскивала осколок из ноги парня, а сегодня дивизия снималась с позиций. На неё не смотрели, аккуратно укладывали бумаги. В коридоре сновали солдаты с ящиками. Штаб покидал здание. Она всегда была по другую сторону и, приходя на освобожденную землю, видела лишь пепел и могла только догадываться, как выглядела подготовка к отходу. На столе лежал ломоть хлеба, два картофеля в мундире и стакан молока. Видимо, для неё. В тот момент, когда пальцы потянулись к молоку, внезапно стало тихо – немцы в немом удивлении прекратили работу, а один из них, роттенфюрер, оскалился, подлетел и схватил за локоть. Широкая ладонь взметнулась вверх, и Анна рефлекторно сжалась, но пощёчины не последовало. Она услышала голос Райхенбаха, вдруг возникшего на пороге, и открыла глаза. Он стоял в дверях и с интересом поглядывал на разыгравшуюся сцену. Бровь вопросительно приподнялась, и роттенфюрер отступил на шаг. Между ними завязался короткий разговор. Анна бегала глазами от одного к другому. Светловолосый солдат возмущенно чеканил фразы, Райхенбах слушал с тем особым вниманием, с которым командир принимает доклад подчинённого о чрезвычайной ситуации. Наконец, он прервал пламенную речь поднятой ладонью, сказал несколько слов, и солдаты удалились, заваленные ящиками с бумагами. Бригадефюрер сцепил за спиной руки, неторопливо оглядел Анну и усмехнулся. – Мои солдаты – настоящие невежи, – вздохнул он. – Боятся, вы их объедите, – весело продолжил Райхенбах и подошёл к столу. Он повернулся спиной и принялся перебирать документы, которые ещё не унесли. – Можно молоко? Райхенбах обернулся. Анна увидела на шее Рыцарский крест с дубовыми листьями. – Угощайся. Он вновь отвернулся. Парное молоко всколыхнуло детские воспоминания: вот она заболела ангиной, и мама принесла от соседки литр молока, налила в любимую кружку с цветочками и Анна выпила за несколько глотков. Потом папа читал сказки, а мама лежала рядом и гладила по голове. Теперь нет ни мамы, ни папы, кончились сказки, да и она не ребёнок. А молоко? У какой семьи отобрали корову? Что с ними стало? – Полагаю, на этом все. Бригадефюрер задумчиво поправил фуражку с изображением орла, думая явно о своём. – Что ты имеешь в виду? – Имею в виду свою смерть. Он недовольно прицокнул, вытащил из нагрудного кармана камуфляжной куртки карандаш и перечеркнул половину листа. – Ты работоспособная, – не отрываясь, медленно ответил немец, – а я не привык раскидываться тем, что пригодится самому. – Самому? Он перевёл на неё взгляд холодных глаз. – Да, ты правильно поняла, я не ошибся в формулировке. Поедешь с нами. – Куда вы отступаете? Райхенбах улыбнулся уголком губ. – Любопытство – один из женских пороков. – Нет такого порока. Осечка. Бригадефюрер вскинул брови, и впервые с их знакомства в его глазах промелькнул интерес. – Действительно, я ввёл вас в заблуждение, Анна Викторовна. Заблуждение – один из страшных пороков, вам так не кажется? – Он приблизился. – Человек может всю жизнь во что-то верить, лгать и убивать за свою веру, а потом окажется, он заблуждался. – Он взял её за подбородок. – А какой порок кажется вам наихудшим? – Значит ли это, что вы часто заблуждаетесь? Райхенбах удивлённо моргнул, и Анна почувствовала, как пальцы сильнее стиснули подбородок. – Сначала нужно решить, что для вас вера, а для меня – заблуждение. – Моя вера исходит из вашего заблуждения. – Разве мы решили, что я заблудшая душа? – усмехнулся немец. – Сильная вера сродни глухому заблуждению, Анна Викторовна. – Он отступил на шаг и кивнул на еду. – Приятного аппетита. У вас десять минут. С этими словами бригадефюрер покинул комнату, вскоре пришли солдаты за оставшимися ящиками. Анна съела картофелину, забрала вторую с куском хлеба и вышла во двор. Райхенбаха нигде не было, и она поспешила к палаткам в поисках Нины, но и большую часть палаток уже убрали, а те, что остались, пустовали. Она огляделась, не зная, куда идти и боясь думать о худшем. Что, если Нина мертва? Какие зверства с ней могли учинить этой ночью? Анна обняла себя за плечи, дрожа то ли от холода, то ли от страха. Она вздрогнула от сигнального гудка и отскочила в сторону, пропуская грузовик. Вдали виднелась бесконечная шеренга танков при виде которой пробирал холодный пот. Все эти танки, сейчас мирно стоявшие, в дальнейшем должны были палить по её солдатам. Линия машин заканчивала построение. Раненые и кухня должны были замыкать строй. До неё не долетали приказы офицеров, но она могла видеть, с какой слаженностью танки развернулись в одном направлении, как тронулись машины. Анна снова была свидетелем отступления Второй танковой дивизии СС – они побеждали её с февраля 1943, вели кровопролитные бои за каждый километр, и вот теперь она вновь имеет счастье лицезреть очередное бегство «Дас Райх». Последние машины покидали обжитую территорию. Немцы подожгли дом. Доски затрещали, заскрипели. Повалил дым. Огонь перекинулся на остальные избы. Анна спрятала лицо в ладонях, не желая этого видеть. Она стояла посередине пожарища, ветер раздувал пламя, унося с собой запах гари. Слезы обжигали щеки. Вылетели окна, и осколки обрушились на близстоящие голые яблони. Анна вскинула голову. Конструкция дома рассыпалась на глазах. Языки пламени лизнули балку, дерево протяжно застонало, надломилось и полетело вниз. – Миронова! Её толкнули в бок и она повалилась на землю. Балка упала рядом, полыхнул огонь. Анна закашлялась, не в силах встать, придавленная Ниной. Та приподняла голову, руками уперлась ей в грудь и встала. – Помереть удумала? – зашипела она, подавая руку. – Я думала, тебя убили. – И решила в знак солидарности наложить на себя руки, благо, дом горит? – Не могу я, Нина, не могу... – Не можешь? – Нежинская стиснула её до боли, словно хотела достучаться. – А быть изнасилованной несколькими и на следующий день спасать этих подонков, можешь? – Нина встряхнула Анну. – Что, было что-нибудь ночью? – Миронова мотнула головой. – Тогда чего ревешь? Живешь как у Христа за пазухой, ещё и кормят! – Женщина глянула на последний грузовик с ранеными, который вот-вот должен был отправиться. – Давай поторопимся, я не хочу тащиться пешком. Анна подняла покрасневшие глаза и впервые посмотрела на Нежинскую. С разбитой губой и новой ссадиной на подбородке, темными кругами под глазами, она смотрела на неё в упор. – Мы можем убежать сейчас. – От них, поди, убеги здесь, – она кивнула в сторону немцев, сжигающих все вокруг. – Шевелись. Анна взяла её за руку и побрела к грузовику. – Еда есть? – Да, картошка и хлеб. Нежинская кивнула. Они запрыгнули в машину, не встретив сопротивления со стороны медсестры и шофёра. Раненых было пять человек, и все они были без сознания. – Не дотянут, – диагностировала Нежинская, поджав ноги. Они сидели на полу напротив друг друга и с напряжением поглядывали вокруг. Через несколько минут их грузовик нагнал остальных, и они увидели вереницу машин, а впереди танки, танки. Бесчисленное количество. Закладывало уши от скрежета гусениц, рева двигателей и гула моторов. Анна вытащила картошину и протянула. – Держи, позавтракай. Нина откусила с кожурой и на мгновение прикрыла глаза. – Только сейчас поняла, что человечество не придумало ничего вкуснее картошки! Анна улыбнулась. – Если мы даже растянем хлеб до вечера, завтра нам нечего будет есть. – Надеюсь, завтра мы будем далеко от них. – Куда мы едем? Нежинская вытерла рот тыльной стороной ладони и выглянула из машины. – Они стягивают силы в одну точку, да? – К Днепру, скорее всего. У них построены там оборонительные укрепления, так что эта дивизия направляется именно туда. – Что ещё ты знаешь? Нина поудобнее уселась. – Да ничего, меня не приглашали на разработки операций Красной Армии. Анна задумалась, покусывая нижнюю губу. – Мне кажется, они прикрывали чей-то отход. – Знать бы, как далеко наши и в каком направлении нам двигаться. – Тшш! – Они не понимают. Нежинская подвинулась, и Анна смогла вытянуть ноги. – Было бы неплохо, сделай немцы днём привал. Мы смогли бы улизнуть. Словно в знак протеста застонал один из раненых. Анна дала воды и проверила повязку на плече. – Оставь, не трать воду. У него начался сепсис. – Я проверила рану, чистая. – Эта – да, а на ноге? Анна проследила за взглядом и нахмурилась, однако, когда немец спустя время попросил воды, смочила ему губы. – Сколько мы едем? – Не знаю, но надежда на привал тает. Анна закрыла глаза. За столько часов она привыкла к шуму танков. Дивизия растянулась на километры, они ехали одни из последних. За весь день не было сделано ни одной остановки. Грузовик замедлился с приходом сумерек. Женщины вытянулись и переглянулись. Немецкая медсестра кинула с переднего сидения на них взгляд и отвернулась. Машина остановилась. Снаружи уже были установлены палатки, разводились костры, где-то далеко вовсю работала полевая кухня. Анна оглянулась, когда грузовик отъехал. – Что нам делать? Приехав последними, сейчас они находились в гуще лагеря. Кипела немецкая солдатская жизнь. – Есть предложения? Они топтались до тех пор, пока одна из бронемашин не отъехала, и Анна не увидела березку на пригорке, позади и вокруг которой, правда, суетились немцы. – Пошли? Они взялись за руки и побрели мимо солдат, занятых благоустройством спальных мест. Их окликнула на полпути одна из медсестёр. Анна кивнула Нежинской и пошла обратно. Немка привела к одному из раненых и указала на бинты. Перевязка заняла почти час. Сначала Анна сняла окровавленные бинты, затем очистила рану и только потом перебинтовала. Ею остались довольны и подвели ещё к двоим. Ополаскивая после руки, Анна смыла с лица и шеи дорожную пыль, огляделась в поисках мензурки, и вдруг нашла небольшую бутылочку, в которую перелила воду. Возвращалась она спустя два с половиной часа. Чудом нашла дорогу и перешла на мелкий бег, завидев Нину под деревом. – Анна Викторовна! – усмехнулась Нежинская. – Располагайтесь, проходите. У нас здесь очень даже сносно – есть даже одеяло. Анна округлила глаза при виде темного покрывала, в которое завернулась Нина. – Откуда у тебя? – Не поверишь, дала та медсестра. – Правда? – Да-а, видать, с сёстрами дело дрянь, раз нам даже покрывало выделили. Анна присела на краешек и накрыла ноги, чувствуя тёплое тело Нежинской, та в свою очередь придвинулась поближе; теперь они походили на цыплят, жмущихся друг к дружке в холодную ночь. – Где ты была? Я искала тебя. – Перевязывала. Я принесла воды. Нина сделала несколько торопливых глотков и усмехнулась. – Никогда бы не подумала, что Анна Миронова будет добывать еду. – А я бы не подумала, что окажусь в плену. С тобой. Анна с улыбкой облокотилась на берёзу, Нежинская положила голову ей на плечо. Вокруг раздавалась неторопливая немецкая речь, сдобренная редкими смешками. Солдаты курили, отдыхали, грелись у костров. Танки, громыхавшие днём, сейчас неподвижно стояли и, казалось, больше никогда не придут в движение. Две советские женщины могли наблюдать воочию за бытом врагов. Про них словно забыли и они сидели под берёзой, и каждая опасалась, что про них вспомнят. Анна достала остатки хлеба и поделила. Отрывая по крохотному кусочку, они медленно жевали. От усталости слипались глаза, и первой сдалась Нина. Она натянула покрывало, обняла Анну и закрыла глаза. Далеко зашумели солдаты, оживление прокатилось по рядам, и Нежинская встревоженно вскинула голову, а Анна вытянула шею. Там, где предположительно расположилась разведка, загорелись фонари и осветили плащ-палатку, возле которой стояло несколько офицеров. – Это он! Нина привстала, пытаясь разглядеть бригадефюрера. – Который? Тот, что бешено жестикулирует или у которого на лице написано, как ему все осточертело? Анна выглянула из-за плеча. – Я бы сказала, на лице застыло выражение внимания, но никак не безразличия. – Ему следует побывать на передовой, тогда кислая мина навсегда исчезнет с его физиономии. – Она промолчала, продолжая его разглядывать. – Наверняка прохлаждался все это время в Италии, пока фюрер не призвал и не направил сюда. – В каких сражениях он участвовал? Бои за рубеж на реке Миус? – Да, я слышала, как вторая танковая дивизия была переброшена в конце июля из-под Харькова и направлена на Миус-фронт. Мы долго не могли пробиться, но и немцев полегло немало. – Нина повернулась к Анне. – Какой он, этот эсэсовец? – В общении? – Я чего-то всё-таки не знаю? – Мне кажется, твои знания о нем лучше моих. – Не я провела с ним две ночи подряд. Анна натянула покрывало до подбородка. В холодную октябрьскую ночь жар костра не дотягивался до них. Райхенбах стоял с безупречной осанкой и слушал приводимые доводы гауптштурмфюрера 1-ой роты разведывательного батальона против аргументов гауптштурмфюрера 3-ей роты. Каждый из них старался убедить в своей правоте бригадефюрера, губы которого были плотно сжаты. – Я спала на полу, возле окна, – тихо произнесла Анна, – от пола тянуло холодом, к утру я не чувствовала пальцев ног. – Знаешь, – заговорила Нежинская после долгого молчания, – что они делают с нашими медсестрами? Была девочка, восемнадцати лет, низенькая, с рыжими косами. Добрая, отзывчивая, а потом пропала в одном из мартовских боев. Говорили, немцы схватили. – Нина прикрыла глаза, прогоняя слезы. – Мы нашли её...через месяц. Замученную. Я никогда не сталкивалась с такой жестокостью. Я не знаю, кем нужно быть, чтобы так издеваться над людьми, женщинами... – О ком ты говоришь? Я не помню её. Вы были подругами? – Всех не упомнишь. Сколько их было – юных девочек, молодых матерей, жён... – Она поглядела на Анну. – По великой случайности мы ещё живы. За кого-то из нас на небесах хорошенько попросили и если учесть, что из всех бед тебе выпало спать на голом полу, то просили точно не за меня. Анна снова посмотрела на Райхенбаха. На этот раз говорил уже он, возвышаясь над подчинёнными. Она видела гордый разворот плеч, точёный профиль и не имела ни малейшего представления, с какой интонацией он отдавал приказы. Вдруг он выпрямился, гауптштурмфюрер подозвал младшего по званию. В роте пошло брожение. – Никак выступаем? – Надеюсь, нет. Пусть даст отдохнуть, раз самому не спится. Нежинская поудобнее устроилась на плече Анны. – Ложись. Ещё немного, и он почувствует, что за ним наблюдают. У военных глаза на затылке. – Я бы не сказала, что он добр ко мне. Нина издала тихий смешок. – Перестань в мужчинах искать благородство, тогда разочарование не будет таким горьким. Добр, как же! Не будь ты болезненного вида с соломой вместо волос, можно было бы порассуждать о его доброте. Анна опустила взгляд на Нину, та приподняла брови, и они обе рассмеялись. От такого смеха обычно начинают плакать навзрыд. Смеха, когда тебе вовсе не весело, но ты пытаешься ухватиться за что-нибудь, чтобы остаться на плаву. – А что твои кошмары? Мне самой снилось по первости. Наш убитый старшина с развороченным животом. Он умирал почти час, все просил добить... – Нина замолчала, сглатывая подступивший комок к горлу. – Такие сны...нормальны. Главное, чтобы не начали приходить призраки, – усмехнулась она в небо, не заметив, как вздрогнула Анна.