Следуя донесениям

Неблагонадежна. Именно так написали много лет назад в личном деле шестнадцатилетней девушки. После того, как репрессировали родителей, «врагов народа», Нина осталась одна. Близких родственников у неё не было, а дальние сами открестились от кареглазой красавицы. В неспокойное время и не такое сделают. По первости одной было совсем трудно. Постоянно наблюдали. Одно неосторожное слово и любой бы донёс. В ушах до сих пор звенело мамино: «Не трогайте её! Оставьте». Её действительно оставили. Схватили за плечи, отчего от боли выступили слезы, и оттащили. Мама с белым лицом взяла зачем-то сумочку, видно, по привычке, бросила прощальный взгляд и позволила себя увести. Отца забрали за день. Больше она их не видела. Будь она ребёнком, ей бы смогли внушить, что родители враги. Но в шестнадцать лет уже можешь сформировать собственную точку зрения. Нина знала, тот отец, который забирал из садика и терпеливо учил ездить на велосипеде, не предатель. Мама, которая пекла по воскресеньям блинчики и заплетала ей волосы в «колосок», пока она не научилась сама, не предательница. Ей лгали. Все лгали. Нина поняла это быстро и в дальнейшем всегда подвергала сомнению чужие слова. Мало ли, что болтают. Да и она сама со временем освоила искусство притворства. Жизнь научила изворачиваться и быть стойкой. Годами она терпела лишения, везде смотрели косо. «Дочь предателей», – летело в спину. В ответ она расправляла плечи. На войну Нина ушла сразу. Весь советский народ объединяла общая цель – победить Германию. Вот, кто был врагом народа. Тот, кто на танках топтал советскую землю, убивал, калечил. Вот, кого необходимо было репрессировать. В бой она шла за Родину. В этом они с Анной были очень похожи. Нина инстинктивно почувствовала при первой встречи, что Анна воспитывалась в любящей семье. Скромная, отзывчивая. «Светлая», – так её с улыбкой называли солдаты. Не сильно-то они и ладили до плена. Тепличное растение с голубыми глазами временами раздражало Нежинскую из-за нерасторопности и желания всем угодить. Уже в плену, понимая, что они нарушили присягу, Анна сильно страдала. Наверное, Миронова думала, что Нина не слышит всхлипов по ночам. Им обеим нет оправдания – это понимала и Нежинская, но все же подбадривала Анну. Только они и знали, как обстояло всё на самом деле, и только они смогут найти силы простить друг друга. От таких рассуждений Нину снова стошнило. Её губы задрожали. Хотелось выть волком. В детстве от бессилия она падала на пол и, заливаясь горючими слезами, каталась по полу, пока не выдохнется, затем утирала кулаком мокрое лицо и топала по своим делам. Сейчас от падения на землю её останавливала не только лужа под ногами, но и боязнь показаться слабой. Сжимая до боли окровавленными пальцами пока ещё плоский живот, она молилась о выкидыше. Хотя навряд ли Бог соблаговолит услышать её – у него хватает других забот. Он всегда занят, когда дело доходит до её нужд. Она сплюнула и оглянулась, встречаясь с обеспокоенным взглядом Анны. Поразительно, как та ей верила. По-видимому, Анна желала обмануться и охотно кивала на успокаивающие ответы Нины. Однако, дети в военное время – предвестники несчастий. А уж когда ты понесла от врага, и ребёнок служит напоминанием о надругательствах, радость материнства обходит стороной. Скоро живот начнёт расти и станет заметен. На неё и так уже косились несколько раз. Удивительно, как содержимое желудка не оказалось на лощеных сапогах немца, который встречал новых медсестер. Расстреляли бы на месте. Нет, погибать она не собиралась. Она сумела не пострадать за два года войны, выжить в немецком плену, так с чёртовой беременностью справится подавно. Все решаемо, ничего не кончено. Втянув холодный воздух, Нина шумно выдохнула и выпрямилась. Она отошла на достаточное расстояние, и все же заинтересованные взгляды не оставляли. Несмотря на раненых, медсестры не забывали посплетничать. Анна приподняла голову на звук шагов и приветливо кивнула. Она покинула палатку почти сразу же, как ушла Нина. Прошло несколько минут, прежде, чем ей удалось её найти. – Тебя нигде не было, – заговорила с улыбкой Анна. – Я беременна, – отрезала Нина и с вызовом посмотрела. К своим 25 годам она никогда не была в положении, всякий раз как-то обходилось. На удивление, Миронова справилась с внезапной новостью быстрее, чем предполагала Нежинская. – Уверена? – Да. – Давно? – Сама как думаешь? – Ты должна была сказать сразу! Почему умолчала? Нина сморщилась. – Не хотела расстраивать. – Надеялась, само пройдёт? – На божью милость уповала. Чуда не случилось. Анна потянулась было рукой к животу, но тут же отдернула, как бы кто не заметил. Проблем не оберёшься! – Что нам делать? – сглотнула она ком в горле. – Сделай мне аборт. Плечи Анны опустились, словно на них взвалили непосильную ношу. Растерянный взгляд метнулся в сторону палатки, она насупилась на смешок Нежинской. – Не сейчас. – Я...я не умею. Я никогда не делала. – Вот и научишься. Не все ж в девках ходить. Нина ополоснула руки и брызнула в лицо ледяной водой. Анна, бледная, стояла и комкала передник. – Делать в полевых условиях! – Здесь каждый день проводят операции. – Плевать мне на немцев! Мы говорим о тебе. Можно скрыть беременность, будем прятать до последнего. Найдём выход. Нежинская вскинула брови и подошла. – Фашистского ребёнка не будет. – Капля воды скатилась по поджатым губам. – Нужно избавиться от него. Анна обняла себя за плечи. Дурное предчувствие её не подвело. Заподозрив неладное, она приняла на веру заявление подруги, что все хорошо. Ей хотелось этому верить, ведь тогда одной неприятностью меньше. – Когда? – Нас ведь не навсегда сюда перебросили, так? Как только вернёмся, почистишь меня в одно из дежурств. – Не знаю, смогу ли... – У тебя нет выбора. – Ты сама делала раньше? – Присутствовала. Ничего сложного. Анна приподняла бровь. Сомнительное заверение. Возможно, для Нины раз плюнуть, но она даже Штольмана не оперировала, всегда только ассистировала, а тут аборт. В немецком лагере! – Слишком опасно. Ты истечёшь кровью, а если выживешь, сляжешь в горячке. – Будешь делать, как говорю, и все обойдётся. – А если узнают? – Никто не узнает. Подговорим Катрину. Слушай, – Нина шагнула к ней, расстегнула куртку и достала из потайного кармана небольшой медальон, – отдам его ей. Камни настоящие. Она быстро спрятала обратно, не дав разглядеть, и оглянулась. – Как тебе удалось его сохранить? – шепнула Анна. – Когда это единственное, что осталось от матери, будешь прятать добро не хуже кулаков. Анна мало знала о прошлом Нины. Та не отличалась многословной болтовней. Решив не задавать лишних вопросов, она кивнула и, пожевав губы, аккуратно предложила: – Тогда, может быть, мы найдём что-то другое? – Например? – Еда? – Она недоедает? – усмехнулась Нежинская. – Это мы делили один паёк на двоих. Все дни, которые они провели вдали, Анна переживала за майора. Они оставили еды, лекарств, она научила его делать перевязки. Их предупредили о переброске санчасти и Анна успела передать Штольману все необходимое. Райхенбаха она не видела и старалась не думать о странных отношениях, с каждым днём связывающих её с этим мужчиной так же прочно, как если бы обвили цепями по рукам и ногам, и бросили на дно реки. Когда Анна не видела его, не знала, где он и чем занят, она все равно чувствовала связь. Этот немец клеймил её. Случайные встречи превращались в запланированные; их связь становилась очевидной. Иногда по вечерам он задерживался и в такие дни был особенно не в духе. За два месяца он не тронул её и пальцем, она не ложилась к нему в постель. Он был с ней обходителен и от того невыносим. После завтрака Райхенбах давал с собой еды, и в уголках губ появлялась улыбка, которую Анна считала оскорбительной. Она не нуждалась в его жалости. Но если бы не его внимание, Анна стала бы игрушкой в руках какого-нибудь немца. Так, уже давно все знали, что она приглянулась бригадефюреру. Вестями с фронта Райхенбах не делился, а стоило острожно завести беседу, как сразу же переводил разговор. О войне говорить не любил, о своём прошлом тоже. Анна лишь знала, что он прошёл Первую мировую, в которой его ранило. Не был женат, детей не имел. Даже такую скудную информацию она с трудом смогла из него вытянуть. В последнюю встречу, накануне переброски санчасти в другой район боевых действий, он был занят переговорами со штабистами до глубокой ночи, и Анна увидела, разбуженная светом лампы, как он прошёл мимо походной кровати, которая теперь принадлежала ей, и затворил дверь в свою комнату. Утром вместе с другими медсёстрами Анна отбыла из санчасти. С тех пор прошло восемь дней. – Как думаешь, как Штольман? – нарушила тишину Анна, отгоняя мысли о генерале. – Должен быть в норме. Организм сильный. Запас еды внушительный. Едва ли Яков Платонович думает, как мы. – А кто о нас вообще думает? – спросила Анна и пожала плечами. – Всем все равно, выживем мы или нет, и что с нами будет. Нина молчала какое-то время, не сводя глаз с Мироновой, и та уже решила, что не дождётся ответа и собралась уйти в палатку, как вдруг Нежинская стиснула её в объятьях. – У нас есть мы. Анна с облегчением обняла в ответ. Да, на всём белом свете у них были только они. Нигде и никто их не ждал, никто не волновался, никто не высматривал почтальона с письмом. Проведя рукой по спине Нежинской, Анна поцеловала её в висок. Они справятся, что-нибудь придумают, как-нибудь выкрутятся.