Даже после завершения войны его мучила бессонница. Сон не шёл к нему. Ночью, за стаканом виски, он прокручивал в голове события последнего года. Он никогда много не пил и на память приходил единственный раз, когда действительно перебрал — подписание унизительного мирного договора с Германией. 3 марта 1918 год. Кричащие заголовки газет навсегда врезались в память, растерянность офицерского состава, их общая слабость и страх перед бунтующей массой солдат. В тот день он страшно напился, до непотребства, мать бы сказала, он похож на сына их конюха. В юношестве Разумовский не думал, что на своём веку застанет несколько революций, после падения монаршей власти будет воевать на стороне белых, пройдёт две кровопролитные, страшные мировые войны, водоворот событий подхватит его и бросит в эпицентр. Он не думал, что настанет время, и уже будучи генералом немецкой армии под личиной Райхенбаха, вступит на землю бывшей родины. У него не было обязательств перед новым государством, да и помня про все оборванные, поломанные жизни бывших друзей и знакомых, оставшихся по каким-то причинам здесь и попавших под жернова власти, Разумовский продолжал работать на Великобританию и ни разу его не посетила мысль связаться с советской разведкой. Он бы никогда не стал на них работать. Помогать тем, кто разрушил твою жизнь. Вторую щеку он не подставляет. Исследования Брауна должны были перейти к Кромвелю. Пока в его устоявшуюся жизнь с привычным укладом не влетела
она, рухнула ему под ноги и, задравши голову, торжественно объявила: «Я никуда не уйду!». Он помнил, как все полетело в тартарары, как на бешеной скорости поезд мчался к обрыву, а
она, вцепившись маленькими ручками в мундир, кричала сквозь ветер ему в ухо, что останется с ним, и холодный воздух хлестал его по лицу, и в первые за тридцать лет ему не хотелось повернуть рычаг тормоза.
Весь год Разумовский терзался мыслями в безопасности ли она и переносился воспоминаниями в прошлое. Он часто вспоминал их первую встречу. В тот вечер он вернулся из Берлина, уставший, раздражённый речами Гитлера. И встретил ее — запуганная, непонятно, как в теле ещё жизнь держится, а на губах все громкие лозунги. Совсем девчонка. Пожалел. Оставил на ночь. Мог выгнать, отдать солдатам, но что-то щелкнуло в нем, встрепенулось под взглядом упрямых небесных глаз. Он разрешил переночевать и сказал себе: «Только на одну ночь».
Она осталась навсегда и вопреки всему.
Своей любовью сберегла в нем последние крупицы человечности, затронула струны души, о которых давно забыл, не дала сгинуть во тьме, что своими щупальцами подобралась так близко. Захотелось жить. Нормальной жизнью. Без кобуры на боку. Идти по улице и не ждать удара в спину.
Они из разных миров. Дворянин и комсомолка. Немецкий генерал под прикрытием и советская военнопленная. Их отношения не должны были начаться. Слишком опасно. Слишком
неправильно. Несколько раз он порывался отправить ее назад в санчасть, но то смерть подруги, то нападки Рихтера, а потом по нелепой случайности его отравление в лаборатории. Она спасла его, а ведь могла бросить умирать и попытаться сбежать. После того случая он позволил себе взглянуть на неё по-другому и все равно продолжал держать дистанцию, делал шаг навстречу и сразу три назад.
Анна. Его наказание и искупление. Девчушка со смешными косичками в жутком ситцевом платье... выжила в плену, прошла войну, видела смерть, теряла близких и друзей. Теперь она убирает волосы в гладкую, строгую прическу, застегивает пуговицы до горла и старательно маскирует от него седину. Глупая. Будь она хоть полностью седой, для него бы ничего не изменилось. Не поменялось для него и после признания. Наверное, он должен был что-то ответить, утешить, но у него не нашлось слов, он давно разучился успокаивать женщин, тем более, в столь щекотливом деле. Он мог бы сказать, что ему неважно наличие детей, да и какие дети в его возрасте? Смешно. В тот момент любые слова казались ему лишними.
Разумовский сделал медленную затяжку и выпустил дым. Светало. Он помнил ее запах, влажные, приоткрытые губы, румянец на щеках. Когда она вчера смотрела на него затуманенным взором, он окончательно понял, что пропал, она влезла в его очерствевшее сердце, глубоко засела, как заноза.
Год и три месяца. Именно столько они не виделись. Возможно, она посчитала, он не переживал о ней, ведь как иначе объяснить ее эмоциональный всплеск? Кромвель уверял, с ней все в порядке, представлена операционной медсестрой к какому-то военному хирургу Скрябину, работай дальше, не забивай голову. Он почувствовал облегчение, огромный камень, давивший с февраля, превратился в пыль, когда Разумовский услышал фамилию Скрябина. Значит, у того получилось. Смог перевестись и найти ее, а ему теперь нужно как-то приглядывать за девчонкой в Освенциме и при удобном случае перехватить, укрыть до конца войны.
С ликвидацией Райхенбаха стало только хуже. Доступ к бумагам, планам, да даже в тот же Освенцим автоматически закрылся, словно кислород перекрыли. Мало того, что Разумовский впервые почувствовал себя за последние три десятилетия не у дел, так еще два месяца он восстанавливался после ранения, отлеживался черт знает где и полностью зависел от своего адъютанта, но следует быть честным — Нойманн проявил себя блестяще. Он уж думал, сгниет в какой-нибудь канаве, тело будет разлагаться на радость воронью. Разумовский и не подозревал, какое сокровище все это время находилось рядом, не зря Тресков так настаивал на кандидатуре парня. В нем была преданность. Чистая, стопроцентная. В жизни нет ничего важнее преданности — кому-то или чему-то. Генрих был предан ему.
Полгода он работал над ее вопросом, влез добровольно в кабалу, и вот, казалось бы, встретившись, он должен был обрести покой, однако на душе стало только хуже. Тучи сгущались над их головами. Грядет гроза. В Англии небезопасно. Цюрих уже не выход.
Разумовский навёл дуло пистолета и спустил курок. Бутылка разлетелась на осколки.
— Не настрелялся?
На улицу вышел Кромвель в сопровождении трёх офицеров и спустился по лестнице. Ему поспешили открыть дверь машины.
— Разбудил? — спросил князь и с ленцой повернул голову.
— Да, черт возьми. Ты знаешь, как тяжело мне уснуть, особенно на новом месте, если проснусь.
Губы Разумовского дрогнули в насмешке — буря на душе немного поутихла. Он почувствовал мелкое удовлетворение при мысли, что последний час Кромвель крутился в кровати и пытался уснуть.
Вместо ответа Разумовский поднял руку и выстрелил. Англичанин нахмурился и скривил губы.
— Какой идиот натаскал сюда бутылок? — пробубнил Кромвель. — Во сколько ты едешь за ней?
— Она побудет там ещё какое-то время.
— Что же так? Вчера ты был готов увезти ее сразу после переговоров, что поменялось?
— Ей нужно закончить дела.
— Святая женщина! Будет тебе хорошей сиделкой в старости.
Разумовский поднес сигарету к губам.
— Жаль бумаги Брауна, — вкрадчиво проговорил англичанин, смотря перед собой. — Черт тебя дернул избавиться от них, не мог подождать?
— Действовал по инструкции.
Кромвель прицыкнул.
— Когда дело коснулось тех исследований, ты вдруг стал очень правильным.
Разумовский обернулся, и они встретились взглядами. Острый, напряженный Кромвеля и непроницаемый его.
— На что ты намекаешь, что они у меня?
— Например.
— Почему я не отдал их тогда?
— Кто ж тебя разберет. Вы, русские, любите играть в рулетку. Может, Советы потому так легко согласились, так как в обмен получают исследования?
— Кто тебе подсказал столь глубокую мысль?
— А почему нет? Ради своей девки...
— Выбирай выражения! — повысил голос Разумовский и двинулся в его сторону, краем глаза он отметил, как охрана развернулась и двое потянулись к оружию, но Кромвель поднял руку, и они синхронно отступили назад к машине. — Скажешь что-то подобное о ней ещё раз, и я не посмотрю на твоих псов за своей спиной.
Кромвель иронично приподнял бровь. Реакция Разумовского позабавила.
— Прости, миссис Брэндон. Так вот, ради неё ты убил инспектора и своего оберфюрера, и это только то, что мне известно, а остальных убийств и не счесть. Я уже молчу о риске, которому ты подверг операцию! Себя, наконец! А если бы не получилось, ты думал об этом? Если бы тебя раскрыли до устранения Брауна?
— Не раскрыли.
Кромвель сжал ему локоть и понизил голос до шёпота:
— Не хочешь в Москву или Ленинград, черт с тобой, так и быть! Оставайся в Германии, на Советской зоне оккупации, при должности, будешь помогать строить новый мировой порядок.
Разумовский вырвал руку из захвата и сделал шаг назад.
— Я выплатил свой долг.
— Да что ты, как дешёвая портовая шлюха, — яростно зашипел Кромвель, — все про долг мне твердишь! Бывших агентов не бывает. Много таких видел? Ты знал, на что шел. Двадцать пять лет назад мы все оговорили. Останешься в Германии, дом, прислуга, все, как полагается. Детей, захочешь, на воспитание отправишь в Англию. Послужи еще немножко нашим интересам.
— Мы обо всем договорились полгода назад.
Англичанин прищурился, неприятная улыбка исказила губы.
— Настолько ли ты зорок, как раньше?
Разумовский прицелился и выстрелил в самую мелкую мишень. Пуля угодила в центр.
— Глаза пока не подводят тебя, Кирилл Владимирович. Не руби сгоряча. Подумай над моим предложением, — добавил он и направился к машине.
Князь с силой сжал пистолет. Жаль, патроны закончились. Злость закипала в нем. Немигающим взглядом он проследил, как за горизонтом скрылся автомобиль, постоял на улице несколько минут, затем сел в машину и завел мотор. Стрелки на часах показывали шесть утра. В семь у него встреча с Коневым. Поскорее бы разрубить чертов узел! Пусть голова болит у кого-то другого. Он вытащил из портфеля папку и пролистнул. Странно, но у него даже не возникло желания сделать про запас копию или извлечь какие-то страницы, усложнив тем самым работу советским ученым.
Разумовский сжал переносицу. Забрать бы ее прямо сейчас и увезти далеко. Жаль, они все живут на одной планете. Что с ним происходит? Ещё немного и он превратится в пацифиста. Князь отбросил бумаги и нажал на педаль.
Он доехал быстрее, чем ожидал. На КПП, проверив документы, не стали задерживать, пропустили, да любезно указали, в какую сторону ехать. Как будто ему неизвестно...
Его определенно ждали. Стоявшие на посту солдаты выразительно переглянулись, стоило машине въехать во двор, один пошёл навстречу. Разумовский вышел, огляделся и втянул носом тёплый, майский воздух. Ему, как и многим, не верилось, что это конец, он гнал мысли о возможной третьей мировой. Они уедут туда, где их не коснётся очередной военный конфликт. Две войны подряд не каждый мужчина вынесет, а тут молодая девушка... не женское это дело — воевать.
— Полковник Брэндон, — обратился к нему солдат, — я провожу вас, следуйте за мной.
Разумовский, Райхенбах, Брэндон. Сколько имён ему ещё предстоит сменить? Последнее ему категорически не нравилось.
Его проверили в тот же кабинет, в котором вчера проходили переговоры. Маршал сидел за столом, погрузившись в чтение, но на приход Разумовского отложил бумаги и поднялся. Они оба едва коснулись пальцами фуражек. Конев молча указал рукой на стул, и только когда дверь за солдатом закрылась, спросил на русском:
— Как мне обращаться к вам: генерал или полковник?
Уголки губ князя дрогнули в улыбке, он оценил чувство юмора.
— Для моего слуха привычнее генерал, но было бы кощунством использовать в своих целях образ мертвого.
Разумовский мазнул взглядом по незнакомцу, сидевшему с другого края стола и вопросительно посмотрел на генерала. Они договорились о встрече наедине.
— Наш химик, — объяснил маршал, — он изучит бумаги.
Справедливо, решил Разумовский, он бы поступил также, неизвестно, что тебе подсунут под видом «масштабного оружия», и сел напротив. Он раскрыл портфель и достал бумаги, положил перед собой.
— Мы здесь одни, — произнёс Разумовский.
— Руководитель разведки хотел лично присутствовать.
— Недоверие товарища Варфоломеева понятно.
Не тратя времени, Разумовский протянул бумаги и затем откинулся на спинку стула, устремляя взгляд в окно. Погода стояла тёплая, надо бы Анну отвезти в город, промелькнула у него флегматичная мысль, она, наверное, не успела побывать в Берлине, кроме вчерашнего эпизода с документами Лоуренса, а другого случая потом может не представиться. Будет обидно не посетить столицу поверженного врага.
Ученый начал внимательно изучать бумаги, испещрённые длинными формулами. В какой-то момент мужчина достал платок и стёр проступившую испарину на лбу.
— Если все в порядке, Миронова может уехать с вами сегодня, — произнёс Конев.
— Я бы предпочёл забрать ее через несколько дней, если возможно.
Они оба замолчали, так как говорить при постороннем ни первый, ни второй не торопился. Разумовский обвёл взглядом помещение, заострил внимание на портрете вождя и снова меланхолично посмотрел на улицу. Ей нужно обновить гардероб. От застиранных, заношенных рубашек и заштопанных чулков пора избавиться. Он так и не спросил, училась ли Анна где-то до войны, возможно, ей захочется продолжить учебу, получить образование, не дома же сидеть за вышиванием. Интересно, на кого бы она хотела выучиться? Только не профессия актрисы. Пятидесятилетний муж и восходящая звезда. Это даже забавно. Он видел похожие пары в Российской империи: величественно плывущая в театральную ложу красавица-жена и семенящий за ней седеющий супруг, а где-то в партере острословит молодой любовник. Разумовский повёл плечами. Он против актеров ничего не имеет, но не Анне играть в кино, им, наоборот, придётся залечь на дно.
Краем глаза он уловил движение и повернул голову: химик наклонился к Коневу и что-то зашептал. Бедняга, да у него сейчас сердце не выдержит. Разумовский услышал обрывок фразы: «... здесь даже больше...». Больше, чем они ожидали.
— Все в порядке?
Конев перевёл задумчивый взгляд.
— Как мы удостоверимся, что вы не отдали копию англичанам?
— Никак, — пожал плечами князь. — Сделка на доверии.
Маршал отпустил учёного, бумаги оставил при себе. Комната на какое-то время погрузилась в тишину. Разумовский побарабанил пальцами по гладкой поверхности стола и сказал:
— Документы в порядке, как я понимаю.
— Да. Но у нас нет гарантий, вы могли сделать копию и передать своему начальству.
— Гарантий не было с самого начала. Я обещал отдать исследования в обмен на жизнь Анны. Бумаги у вас.
Конев положил ладонь на папку и смерил изучающим взглядом.
— Когда вы заберёте ее?
— Через несколько дней, если позволите, — и быстро добавил: — Уничтожьте ее личное дело, Иван Степанович. Мироновой Анны Викторовны никогда не было, она не рождалась.
Конев вскинул брови.
— Вы просите слишком много.
Разумовский сузил глаза.
— У американцев есть оружие, противопоставить которому вам нечего. Пока что. А если начнется Третья мировая? Я предлагаю вам исследования Брауна, — он открыл портфель и вытащил журнал, — плюс наработки немцев, списки их учёных, занимающихся вопросом ядерного оружия.
— Вы готовы отдать столь ценные бумаги, обменять на... женщину? — уточнил Конев. — Не слишком ли завышена цена?
— В самый раз.
Конев постучал пальцами и тихо сказал:
— Вы не думали работать на нас? Англичане вам верят, в свою очередь нам нужен надёжный источник.
Как непредсказуема жизнь, с горечью подумал Разумовский. Он, бывший князь, перед которым открывались все двери в Российской империи, получает предложение о сотрудничестве от власти, родившейся в огне революции.
— Моя война окончена, — улыбнулся краешком губ Разумовский. — Теперь я намереваюсь пожить для себя.
— Я не надеялся, что согласитесь, но попробовать стоило.
— У меня есть человек, которого, возможно, заинтересует ваше предложение.
— Вот как. И кто же он?
— Мой адъютант, Генрих Нойманн.
— Немец? Зачем ему работать на нас? В его сердце должна жить ненависть к нашей стране.
— Должна, но не живет. На родине ему делать нечего, для своих он предатель, отец отказался от него, невеста вышла за другого. — На недоумённый взгляд Разумовский пояснил: — Он участвовал в заговоре против Гитлера.
— Я подумаю и переговорю с Варфоломеевым.
— Если собираетесь навести о нем справки, спросите у Штольмана. Они встречались пару раз. Насчёт моей просьбы, подумайте.
— Вам будет достаточно моего обещания?
— Вы человек чести. Мне будет достаточно вашего слова.
Конев слегка улыбнулся. Получить списки учёных, разрабатывающих ядерное оружие, в обмен на личное дело медсестры. Заманчивое предложение и понятно, в каких целях Райхенбах хочет уничтожить информацию о Мироновой. Он хочет исчезнуть, а для этого исчезнуть должна девушка. За передачу исследований его ждёт пуля в голову от англичан, несмотря на это, Райхенбах готов дополнительно отдать сведения о немецких учёных. Какую игру он ведёт?
— Где вы так хорошо научились говорить по-русски?
— Моя няня была русской, — усмехнулся Разумовский.
— Гувернантка, полагаю, тоже. Вы больше похожи на человека, у которого в семье есть выходцы из русских.
Они обменялись долгими взглядами. Губы Разумовского дрогнули в улыбке.
***
Лучи тёплого солнца проникали в комнату, с улицы долетало щебетание птиц. Солнечный зайчик прыгнул на нос, Анна поморщилась и перевернулась на другой бок, свесив голую ногу с кровати.
— Что это с ней? Спит, как убитая, — шепнула одна соседка другой. — Ты помнишь хоть раз, чтобы она так долго спала? Солнце еще не взойдет, а она уже работает.
— Видимо, вымоталась вчера, — хитро улыбнулась вторая.
— О чем ты?
Полчаса назад одна вернулась с ночного дежурства, удивлению ее не было предела, когда на столе обнаружила корзину с едой. В ней было все, о чем только можно мечтать: мясо, сыр, колбаса, фрукты, сладости.
— Она вчера попросила меня задержаться до девяти, вечером к ней приходил Штольман.
— Не может быть, — удивилась первая медсестра, — он весь вечер провел у Скрябина. От Ивана Евгеньевича потом пахло перегаром, а когда я уходила, он так и не пришел. О! Смотри, виноград и апельсины! А как пахнет шоколад! Ты только понюхай. Кто ей все принес?
— Ешь, она угощает.
— Правда?
— Ну да. Свинину и овощи мы съели вчера, прости. Так Штольман был у Скрябина весь вечер?
— Ну да, а я о чем тебе говорю!
— Тогда кто к ней приходил?
— Мало ли мужчин в армии, — уплетая мясо, ответила девушка.
— Но Миронова общалась только с ними.
— Много ли ты знаешь, да и какая тебе разница? Ах, как вкусно! Наливай чай и бери шоколад.
Анна проснулась, когда медсестры уже покинули дом. Она сладко потянулась, сощурилась от солнца и улыбнулась при воспоминании о вчерашнем, хотя ей и хотелось, чтобы он остался на ночь. Она так давно не засыпала в его тёплых, сильных объятиях, прижимаясь щекой к твёрдой груди. Анна откинула одеяло и спустила ноги на пол. С лица не сходила улыбка, а глаза блестели. На щеках расцвёл румянец. Она бодро спрыгнула с кровати, глянула на стол и закусила губу. Внизу живота начал стягиваться тугой узел желания.
Не успела она проснуться, как уже соскучилась по нему. Он обещал приехать сегодня. Всякий раз, когда он уходил, Анна боялась, он не вернётся и, глядя вслед, с жадностью ловила каждое его движение.
Она посмотрела на часы и с удивлением обнаружила маленькую стрелку на девятке. Анна уже и не помнила, когда в последний раз просыпалась так поздно, почему же никто не разбудил ее? Она быстро умылась и позавтракала. Нужно найти Скрябина, ей так много хотелось ему сказать! А если дружба между ними была фальшью, и он с трудом переносил ее весь год, а вчера вздохнул с облегчением? Им обязательно нужно поговорить.
Анна как раз покончила с прической, как в дверь постучали. Один раз. Сердце ее подпрыгнуло, с невидимкой в зубах она бросилась открывать дверь.
Он переступил порог со свёртком в руках.
— Проснулась?
Она не ждала его утром, не надеялась и была приятно удивлена. Разумовский закрыл ногой дверь, сгрёб Анну в охапку и поцеловал. Его требовательные губы коснулись ее, выбивая из груди вздох. Она приоткрыла рот, впуская его язык, прижалась к нему, провела ладонями по груди сверху вниз. Он целовал с одержимостью, терзая рот страстными поцелуями. Ее дыхание сделалось сбивчивым. Анна приподняла голову, когда его губы скользнули к ее подбородку, а потом к шее. Она окончательно потерялась в ощущениях, когда их губы снова встретились, и прижалась теснее.
— Я кое-что принёс тебе. — Он поцеловал ее в волосы. — Посмотри.
Пока Анна боролась со свёртком, Разумовский устроился на стуле и снял фуражку. Ему чертовски не нравилась новая форма отвратного цвета. Анна извлекла платье небесного цвета с рукавами по локоть и замерла.
— Где ты его достал?
— Нравится? Я решил, оно подойдёт к твоим глазам, — самодовольно ответил он. — Надень.
— Но ведь...
— Не положено? С этого дня ты больше не медсестра, — он вынул из внутреннего кармана паспорт и протянул.
Анна раскрыла документ и прочитала «Элизабет Брэндон». Элизабет. Потребуется время, чтобы привыкнуть к новому имени.
— Ты отдал бумаги? Что сказали?
— Да, отдал лично в руки. Ты свободна. Но я прошу тебя побыть со своими какое-то время. Мне нужно уладить дела. Я приеду за тобой, а теперь примерь платье.
— Я не могу появиться в таком виде здесь...
— Здесь и не нужно. Я хотел показать тебе Берлин, или ты не хочешь? Другого шанса у тебя может не быть.
— Меня выпустят?
Разумовский нахмурился и серьёзным тоном изрёк:
— Миссис Элизабет Брэндон, сейчас же переоденьтесь и не забудьте про чулки! Ваши но́ске не подлежат.
Анна покраснела до корней волос. Значит, всё-таки заметил заштопанную пятку. Шпион, что сказать, глаз намётан подмечать мелочи! Она вылетела в другую комнату и покраснела ещё больше, когда он рассмеялся:
— Куда ты побежала? Я давно все рассмотрел и увиденное мне понравилось!
Она вернулась быстро, остановилась в дверном проеме и смущенно поправила длинный подол. Платье, полностью закрытое, пришлось по размеру, и цвет действительно ей шёл. Про себя Разумовский подумал, сюда не хватает модного легкого пальто и шляпки, и, конечно, сапог, но чудо, что он раздобыл в городе хотя бы платье.
— Ты заслуживаешь гораздо больше, чем я могу тебе сейчас дать.
У неё ком встал в горле от того, с каким выражением лица он произнёс эти слова, и в глубине души Анна понимала, чего ему стоило признание.
— Но обещаю, я буду работать в этом направлении. — Он сощурился. — Помнится, одна из моих горничных повязывала так бант. Никуда не годится.
Он поднялся и подошёл к ней, опустился на колено и перевязал пояс, затем критически осмотрел и довольно кивнул:
— Так намного лучше. Ты ведь не горничная.
Он скользнул ладонями по талии и нежно прикоснулся губами к животу — в место ранения. У Анны сердце сжалось в комок, на глаза набежали слёзы. Она положила руки ему на плечи. Разумовский приподнял голову.
— Что с тобой?
— Я подумала, — Анна сморгнула слёзы и опустила на него взгляд, — так мужчина целует, когда женщина ждёт ребёнка...
Они могли бы взять на воспитание чужого ребёнка, сколько детей осталось без родителей и дома. Она думала об этом с той минуты, как они воссоединились. Почему им не сделать счастливым какого-нибудь малыша или двух? Мальчика и девочку. Нужно только подобрать
правильные слова и улучить подходящий момент. Разумовский поднялся и обнял ее, Анна положила голову ему на плечо.
— Навряд ли я был бы хорошим отцом. Чему я смогу научить ребёнка? Справедливости?
— Твёрдости духа.
— Этому нельзя научить. — Он поцеловал в лоб. — Мне неважно, можешь ты иметь детей или нет. Я сказал тебе ещё тогда: главное, чтобы ты выжила. Остальное для меня неважно. Ты поняла?
Анна кивнула, пряча лицо у него на груди, втянула носом его запах и прикрыла глаза.
— Я хотела спросить у тебя... кто такой Павел?
— Павел?
— Да, Элис показала мне, как тебя ранило в 1916. Тебя спас Павел. Кто он?
Разумовский напрягся.
— Элис показала тебе даже мое ранение и удачное спасение, — задумчиво проговорил он. — Павел был моим хорошим другом, мы многое прошли вместе.
— Что с ним стало?
— Погиб в марте 1917 года, как и многие офицеры. После вышедшего, так называемого, приказа №1, армия начала быстро разлагаться. Его застрелили, когда он пытался призвать к порядку. — Он помолчал, подбирая слова. — Никого не осталось... Георгий погиб еще осенью 1916 года, а Андрей, я слышал, он погиб спустя полгода, как я уехал, а уехал я в 1920.
— Прости...
Анна крепко его обняла.
— Прошло много лет. Не переживай. — Он поцеловал в висок и сменил тему. — Я никогда не спрашивал тебя, чем ты занималась до войны? Ты училась?
Анна покачала головой.
— Я не смогла поступить, планировала на следующий год, а потом началась война.
— Ты бы хотела учиться?
Она подняла на него глаза.
— Это возможно?
— Почему нет? — Он поцеловал ее пальцы. — Что тебе интересно?
— Я бы хотела стать врачом.
Врач. Анна будет замечательным врачом. Любопытно, какая сфера ей интересна?
— С твоим практическим опытом тебе не будет равных на вступительных экзаменах, — усмехнулся Разумовский. — Хорошо, врач, так врач, я не против. А направление?
— Не знаю. Хирургия?
— Хорошо, мы подумаем с тобой об этом позже. Торопиться некуда. — Он погладил ее по спине. — А теперь марш в машину, если хочешь увидеть развалины!
***
Разумовский вернулся ближе к вечеру, плеснул на дно стакана янтарной жидкости, задумался и налил до краев. Бренди обожгло горло и раскатилось по телу приятной тёплой волной. Ему не стало легче, наоборот, внутри закипала злость. Нужно собраться с мыслями. Хорошо, что она ни о чем не догадалась, не поняла, чего ему стоили все улыбки, и спокойно согласилась ждать его столько, сколько потребуется. Проще было закинуть сегодня же Анну на плечо и сбежать, но он же не дикарь. Да и куда бежать? Ее документы, которые он так ждал, обесценились утром. Он посмотрел на себя в отражение. От совести, как от шагреневой кожи, ничего не осталось, отрезал по лоскутку год за годом. Каков итог! Ему нужно успокоиться, внутреннее напряжение мешало думать. Разумовский сделал два больших глотка и разбил стакан о каминную полку, осколки врезались в кожу, кровь потекла по ладони, каплями падая на ковер.
Из соседней комнаты послышался шум, дверь распахнулась, и в дверном проеме появился Генрих с пистолетом. Он замер на пороге и огляделся.
— Что-то случилось, герр генерал?
Разумовский поморщился. Сколько бы он ни просил его так не называть, у Нойманна наедине нет-нет, да и проскальзывало.
— Да, — князь достал белый платок и счищал с кожи осколки, — разбил стакан. Опусти пистолет, кроме меня тут никого, хотя другой бы на твоём месте, наоборот, насторожился.
Нойманн убрал пистолет и подошел.
— Тебе поступило предложение. Работа на Советский Союз.
— Коммунисты?
— Коммунисты, капиталисты — один черт! — раздражился Разумовский и пнул носком сапога крупный осколок, загоняя под тумбу. — Все они одинаковые, когда дело касается их интересов, и те, и другие размозжат тебе голову. Если не хочешь, то так и скажи. С таким богатым на события прошлым ты можешь смело браться за перо, станешь вторым Ремарком.
Генрих сдвинул брови.
— Как бы вы поступили?
— Ты знаешь ответ. Полей мне на руку, пользы больше. — Он сцепил зубы, пока бывший адъютант добросовестно исполнял приказ. — Достаточно. — Промокнул платком. — Будет сложно, бесконечные проверки, недоверие, но если тебя мучают демоны прошлого, и ты хочешь что-то сделать, изменить, то иди к ним. Завтра в пять с тобой хочет встретиться Варфоломеев, руководитель их внешней разведки, Штольман, кстати, в его подчинении. Считай, друзьями ты уже обзавёлся, и мой тебе совет — начинай учить русский прямо сейчас, пусть это будет твоим преимуществом, о котором хоть какое-то время никто не будет знать. — Разумовский помолчал, занятый ладонью. — Они могут предложить игру на два фронта, это опасно.
— Я понял, — кивнул Генрих. — Совет?
— Не соглашайся на условия, которые тебе не подходят.
— Я понял. Спасибо. — Нойманн внимательно посмотрел на мужчину. — Вы в порядке? Вы решили дела?
— Об этом я хотел поговорить с тобой. Мне нужна будет твоя помощь. Я пойму, если откажешься.
— Сделаю все, что угодно!
Где-то он уже слышал подобное. Молодежь.
— Никогда не соглашайся, пока не узнаешь, что хотят. Это тебе мой второй совет.
Разумовский прошёл к софе и сел, кровь не останавливалась. Не хватало ещё перевязывать руку. Нервы совсем ни к черту. Он заскрежетал зубами.
— Что твой отец?
— Ничего.
— Так и молчит?
— Да.
— Если встанешь на этот путь, о родителях забудь, о ней тоже. Ни семьи, ни привязанностей. Хорошо подумай. Это должен быть
твой выбор, понимаешь?
— Эмили счастлива в браке, — с болью в голосе ответил Генрих, — она уже забыла обо мне.
— Тем лучше. Отдашься полностью работе, но сначала выслушай меня. Сядь, не маячь.
Генрих выслушал молча и к концу на нем не было лица. Он подорвался к бару, откупорил бутылку.
— Мне тоже.
Нойманн налил в два стакана.
— Это измена, — сказал он, протягивая бренди. — Вы нарушаете присягу.
— Которую из? — усмехнулся Разумовский и пригубил алкоголя.
Генрих покачал головой.
— Другого выхода нет?
— Нет.
Нойманн побарабанил по стакану пальцами.
— Хорошо. Что от меня требуется?
В этот момент Разумовский подумал, Нойманн-старший мог бы гордиться своим бесстрашным сыном, хотя конкретно сейчас отвагу можно было принять за слабоумие.
