Vivat, Veronica!

Джеймс Маркус любит себя. Или не Джеймс?.. Но ему нравится проводить пальцами по портрету, чувствуя на кончиках шероховатость полотна; художник – ныне мёртвый, как и другие – постарался на славу: картина вышла такой… настоящей, живой. Джеймс верит в неё, верит в самого себя, от того, восторгаясь каждым изгибом кисти, каждым мазком краски, впитывает в себя чужое: идеальный во внешности – пустой внутри. Королеве пиявок ничего больше не нужно. Идеальная оболочка, идеальная копирка её хозяина; того, на чьей груди она сидела, когда он умирал; того, чью кровь она пила, пока тот не издал последнего вздоха. Она не Джеймс Маркус. Она – не близко он. Но ей так нравится ощущать себя им, ощущать себя в совершенном прекрасном теле: идеальное воплощение красоты и силы. Ещё прекраснее: когда её собственные дети приживаются в нечеловеческом теле: ползут чернильными кляксами, впитываясь внутрь. Принося колоссальное – почти человеческое - удовольствие. Возрождённому Джеймсу Маркусу хорошо. Он рвёт полотно на части, чувствуя какое-то странное удовольствие. Любовь и похоть смешались воедино коктейлем безумства. Пиявка любит своего хозяина. И считает себя им.