Ядерная зима

Предположительный сценарий ядерной войны. После многочисленных ударов по разным населенным точкам мира в небо поднимутся столбы дыма и пыли, состоящей из растворившихся и измельченных в порошок остатков зданий и различных объектов. Помимо необратимых промышленных и инфраструктурных разрушений на земле произойдут катастрофические изменения в природе. Густой и нагретый до невероятной температуры дым поднимет в атмосферу облако пыли, сквозь которое не смогут проходить солнечные лучи. После остывания земной поверхности наступят долгие холода – отсутствие солнечного тепла повлечет за собой череду неурожайных годов и голода, литосфера промерзнет до нижних слоев. Смена времен года прекратится, либо станет невыраженной и слабой. Сохранятся только устойчивые к холоду и не нуждающиеся в активном фотосинтезе виды растений. Это ядерная зима. Длительность ядерной зимы не поддается прогнозированию. Горьковатый вкус алкоголя задерживался на языке чуть дольше, чем хотелось бы – так и хотелось сполоснуть рот. Вообще Сончже не привык к такому вкусу – пиво казалось каким-то густым, терпким и его вкус тянулся долгими минутами. Тело напитка ощущалось языком как нечто мягкое и кремообразное – совсем не то, к чему он привык. Рисовая водка, конечно, была понятнее и больше подходила для того, чтобы напиться. Сончже отвлекался тем, что рассматривал людей в комнате. Подпольный клуб для игры в карты был отличным местом для новых знакомств – при этом никто здесь к этому не стремился. Ему казалось, что это было правильно – кому расскажешь о том, что познакомился с человеком в этой дыре? Никакой вентиляции – помещение подвальное, обмен воздуха только через узенькие окошки считай что, под самым потолком. Тусклые лампы по четырем сторонам потолка отбрасывали желтоватые тени – никаких абажуров для них не предусматривалось. Голые столы без скатертей блестели натертыми лакированными крышками, по которым тут и там струились трещины. Стулья на шатких ножках, зато со спинками и обитыми облезлым бархатом сидениями. Гул голосов и запах алкоголя. Все тут выпивали – кто от радости, кто от горя. Среди игроков не встречалось людей со средним настроением. Сам Сончже не играл – ему это было не интересно. Он здесь просто отдыхал. Ни с кем не общался, никого не трогал. В подвале жизнь казалась несколько другой – не той, что за его пределами. Здесь, в этом сомнительно пахнувшем и тесном помещении Сончже будто отпускал себя на волю, хотя ничего подобного, конечно, не происходило. Просто здесь никому не было до него дела. А еще здесь можно было забыться. Потому что за тем самым сюда люди и приходили – за забвением. Кто-то отвлекался от своей однообразной работы, кто-то пытался не вспоминать о военной службе, кого-то сюда тянула сама игра. За пределами игорного клуба все было совсем другим – в том мире жили дела, заботы, деньги, распланированный распорядок дня. Здесь ничего этого не существовало. Сончже был еще слишком молод для таких развлечений – ему не требовались азартные игры для поддержания адреналина, в его прошлом было достаточно острых ощущений. Однако за стенами клуба и он оставлял свою ношу. Ильхуна. Призрак друга, которого он потерял на войне, преследовал его постоянно. Потерял он его в прямом смысле – о смерти Ильхуна не было никакой информации, так что он считался пропавшим без вести. Сончже давал этому термину определение «пятьдесят на пятьдесят». Половина для жизни, половина для смерти. Никогда не угадаешь. Прошло почти два года, война закончилась еще летом пятьдесят третьего, для Сончже все было ясно как день – страна разделилась, улицы очистились, нужно жить дальше. Однако дальше – вперед – не получалось. Потому что среди обломков разбомбленных зданий остался Ильхун – тот, кого Сончже потерял. По ночам Ильхун находился – обнаруживался. Приходил, укладывался рядом, проводил тонкой рукой по его груди и вздыхал, иронично кривя губы в своей обычной и неповторимой ухмылке. Говорил: «Живи, идиот». Сончже хватался за его запястье и держался так крепко, что ничего другого на свете больше не оставалось – только это тонкое и теплое запястье. А потом рука Ильхуна начинала холодеть, и Сончже понимал – расставание неизбежно. И как бы он ни цеплялся за него, к утру Ильхун начинал таять – если бы он просто уходил, Сончже нашел бы способ его удержать. Но Ильхун растворялся. Это было страшно. После таких ночей Сончже поднимался замерзшим – окоченевшим буквально. Он не пытался разобраться в себе и понять, сходил ли он с ума или видел такие сны – минуты, проведенные даже с таким эфемерным Ильхуном, были для него дороги настолько, что он почитал за кощунство подвергать их вообще какому-либо анализу. Однако такие ночи еще и выматывали его, причем настолько, что после них не оставалось сил буквально ни на что. Неудивительно, что Сончже начал относиться к таким ночам двояко – с одной стороны он их ждал, а с другой очень сильно боялся. Возможно, поэтому он начал пить, хотя даже опьянение не спасало – если Ильхуну хотелось прийти, он приходил даже к пьяному Сончже. Наваждение не исчезало ни под каким предлогом – даже если Сончже пытался не спать ночами напролет, визиты повторялись. Ильхун приходил и оставался до утра. И с каждым разом отрывать его от себя становилось все сложнее и сложнее. Сончже понимал, что однажды такой ночью не сумеет заставить себя смириться с потерей – однажды он решит уйти следом. И найдет для этого какой-нибудь выход. Но уходить было нельзя – он был молод и здоров, его силы требовались этой стране. Разумеется, о женитьбе стоило забыть – ранение в нижнюю часть живота лишило его всяческих надежд на отцовство, однако он все еще был мужчиной, и много чего мог сделать. Корея нуждалась в рабочих, и Сончже делал для нее что мог. Когда коллега пригласил его в игорный клуб, Сончже согласился без особого восторга – он ничего особенного не ожидал и ни к чему не стремился. Но в клубе произошло кое-что интересное, и в результате он вернулся домой не один. В подпольном заведении, где все сплошь преступники – что игроки, что хозяева, что простые клиенты – нет места предрассудкам. Преступники не разделяют друг друга, они даже стараются не сближаться, чтобы не стать еще более уязвимыми. Поэтому гомосексуалисты вроде Сончже тоже могли найти здесь себе место. И даже при том, что официально они были вне закона, такие мужчины все равно существовали – не могли же они совершить массовый суицид. Так уж вышло, что коллега, сам того не желая, нашел для Сончже идеальное место – здесь можно было встретить человека, который был не против провести вместе пару ночей. В такие ночи, когда Сончже был не один, Ильхун не появлялся. Так что когда Сончже чувствовал, что больше не мог терпеть страх и боль от встречи и расставания под утро, он шел в этот клуб. Со временем он даже понял, как можно было легче всего вычислить нужного человека – это было очень важно. Так и появлялись его кратковременные знакомства без обид и ожиданий – даже если кто-то из прежних замечал его в паре с кем-то новым, никаких разговоров не возникало. Сончже со своей стороны также мог гарантировать, что не ревновал и не считал никого себе обязанным. Все, что ему было нужно – сексуальная разрядка и спокойный сон до самого утра. Пару раз в месяц он имел на это право. Пользуясь нажитым в этом клубе опытом, Сончже довольно быстро заинтересовался молодым человеком, сидевшим за одним из столов. Этот мужчина не играл в карты и не делал ставок, однако его не выгоняли из круга, и он ни с кем не разговаривал, хотя ход игры его явно занимал. По всей видимости, днем его волосы были хорошо уложены, но к вечеру слегка растрепались, и пара тонких прядей теперь падала на лоб, отчего его лицо казалось более открытым. Сончже и прежде видел красивых мужчин, способных обворожить одним взглядом, но этому не было нужды даже смотреть на кого-либо. Его бледное лицо, полные губы, точеная линия подбородка и какая-то общая расслабленность делали его привлекательным во всех смыслах. Сончже понимал, зачем этот человек пришел сюда, и в этом их цели совпадали. Потому что во всем облике незнакомца было что-то соблазнительное – где-то даже чересчур явное, но при этом… ненавязчивое. Расстегнутая пуговица рубашки над приспущенным галстуком, закатанные до локтей рукава, блеск металлических фиксаторов черных резиновых подтяжек, перекинутых через плечи – все выглядело так, словно приглашало. Да и сам обладатель всего этого добра тоже приглашал – вполне возможно, неосознанно. В его позиции было что-то почти развязное – он сидел, растекшись по стулу, слегка отодвинувшись от стола, так что были видны слегка расставленные колени, к которым по бедрам ползли не разошедшиеся за день стрелки хорошо отглаженных брюк. Скрытый под рубашкой и майкой живот будто стелился плавной линией – в нем чувствовалась жизнь, но расслабленность делала его зрительно мягким. Сончже понял, что его взгляд притягивал именно живот – захотелось его потрогать. Чтобы хоть как-то отвлечься он перешел взглядом к плечам, почти лежавшим на спинке стула. Это было возможно, поскольку незнакомец сидел на краю, и при этом большая часть его спины оставалась навесу, в то время как плечи примыкали к спинке. Опять же расслабленные и распущенные плечи казались теплыми даже через расстояние. Гладко выбритое лицо выглядело белым и нежным, и даже легкая припухлость щек манила ладони – Сончже ощущал почти зуд в пальцах, желая дотронуться до него. Был ли он намеренно таким развязным или просто не отдавал себе в этом отчета? Преследовал ли он цель привлечь к себе внимание? Пришел ли он один или уже был со спутником? Сончже размышлял над этими вопросами, наблюдая за тем, как мужчина медленно вел кончиком языка по нижней губе, следя за очередной раздачей. На Сончже здесь не обращали внимания, потому что он не играл и никогда не садился за стол. Остальное посетителей не волновало, а потому им было все равно, что он всегда приходил в одиночестве, а уходил чаще всего в компании кого-нибудь. С этим незнакомцем все произошло иначе. Вставая из-за стола и направляясь к бару за новым напитком, этот мужчина сделал крюк и прошел рядом с Сончже. Не задерживаясь, на ходу сказал: – Через десять минут за кованой решеткой закрытого цветочного магазина. Это был не шепот, это было произнесено вполголоса. Здесь все говорили вполголоса, однако для Сончже этот звук был слишком громким. Он поднял глаза, желая поймать взгляд незнакомца, но тот уже отошел к стойке – не оглядываясь и нигде не останавливаясь. Сончже поглядел на его спину, прикрытую слегка смятой рубашкой, еще некоторое время, а затем поднялся и незаметно выскользнул из клуба. Уличный воздух обжег холодной влажностью – зимой воздух становился тяжелым, неприятным для легких и горла. После пребывания в душном клубе эта ночная тяжесть обдирала слизистую и давила на кожу мокрым холодом, от чего его кожа покрылась мурашками. Сончже затянул потуже шерстяной шарф и поднял плечи, засовывая сжатые кулаки в карманы толстого драпового пальто. – Где твоя шляпа? – раздался позади него уже знакомый голос. – Схватишь простуду на таком холоде. – Я пришел без шляпы. Забыл, – ответил Сончже, не веря ушам и глазам. – Я Чансоб, – не подавая руки, представился незнакомец. – Я Сончже, – оставалось только ответить тем же. – Отлично. Ты предпочитаешь у себя? Можем, конечно, отправиться в отель, у меня есть деньги. Сончже не любил ночевать в других местах, его раздражали жесткие простыни и запах полироли для мебели – он признавал только свою собственную постель. – У меня, – ответил он, не понимая, почему все получалось так легко. Даже верилось с трудом. – Хорошо. Далеко живешь? – Пешком полчаса. – Дойдем? Я не прочь прогуляться. Люблю ходить пешком. – Тогда пойдем, – кивнул Сончже. Чансоб кивнул в ответ и улыбнулся, а потом сделал приглашающий жест рукой – мол, выйди из-за решетки и иди вперед, показывай дорогу. От этого простого и безобидного движения Сончже почувствовал, что его рот наполнился слюной. Все это происходило взаправду – этот человек был на все согласен. В квартире Сончже, наконец, хоть немного пришел в себя. Только секс – ничего личного. Нечего стыдиться немытого пола и разбросанных в беспорядке фотокарточек, расставленных стопками у стены и рассыпанных по углам. Нечего стыдиться дома вообще – тесной и темной коробчонки в одну комнату, в которой за ширмой стоял таз для умывания и «принятия ванны», а у окна покоился стол, за которым чернела плита. Все в одном помещении. Но они, вероятно, больше никогда не встретятся, так что все равно. Чансоб здесь не для долгих отношений, для него не нужно стараться. На него не нужно производить впечатление. Чансоб увидел его в клубе, оценил, одобрил и сделал первый шаг, сочтя достаточной только одну внешность Сончже. О, да, Сончже нисколько себя не обманывал – он был красив и прекрасно знал это. Возможно, поэтому ему без труда удавалось находить партнеров, если он этого, разумеется, хотел. Чансоб обошелся без разглядывания комнаты – просто снял пальто и шляпу, повесил все это на свободный крючок возле входа. Разулся, аккуратно отставил туфли к стене. Заложил руки в карманы и развернулся, наблюдая за тем, как Сончже возился со своим пальто. – Я был так очевиден? – закончив с обувью и выпрямляясь, спросил, наконец, Сончже. – Нет, – приподняв брови в вполне себе искреннем удивлении, ответил Чансоб. – Так я тебе тоже понравился? Сончже кивнул и сделал шаг навстречу, протягивая руку и касаясь его плеча: – Еще как. – Ну, тогда до утра я весь твой. Разумеется, даже если это был простой секс, Сончже не хотелось превращать ночь в бесконечные случки без вкуса и удовольствия. Ему не хотелось раздражать партнера медлительностью и нерешительностью, либо пугать чрезмерным напором. Секс представлялся ему весьма сложным занятием, поскольку требовал полной отдачи и доверия – того, чего по определению не могло быть между незнакомыми людьми. Поэтому с одной стороны встречи на одну ночь все упрощали, а с другой – многократно усложняли. Можно ли понять, что делаешь все правильно, если с трудом помнишь имя человека, лежащего рядом или даже под тобой? Сончже всегда испытывал чувство неуверенности и временами даже отваживался на прямой вопрос – скажи, чего тебе хочется. Ему хотелось, чтобы секс нравился обоим, а не только ему одному, и обычно его партнеры ценили это. С Ильхуном все было иначе – еще со времен отрочества Сончже знал, как правильно обращаться с этим телом и чем порадовать его. Будучи друзьями детства, они многое поняли друг о друге в процессе долгих лет, проведенных в играх, шутливой борьбе и других развлечениях. Все эти невинные занятия служили неисчерпаемым источником информации, и к моменту, когда дружба переросла в нечто большее, они оба были изучены друг другом до костного мозга, хотя и не припоминали, что и откуда им было известно. Ильхун любил многое, и простые движения могли привести его в настоящий восторг – и самым восхитительным для Сончже было то, что он мог сделать все правильно. Без опаски, со знанием – сделать все так, как хотелось Ильхуну. И это было взаимно. Они любили друг друга нежно и крепко, и их совместные ночи никогда не оставляли неудовлетворенности или обид. Привыкнув к этой роскоши, Сончже поначалу довольно сильно робел перед малознакомыми телами и душами, но позже понял, что главным были чистые намерения – как бы парадоксально это ни звучало. Если человек понимал, что перед ним был тот, кто желал не только получить, но и доставить наслаждение, он обычно охотно шел навстречу. И после некоторой неловкости удавалось достичь сносного понимания, в котором и проходил остаток ночи. На сей раз Сончже наивно полагал, что такой подход сработает и с Чансобом. Но стоило прикоснуться к крошечной пуговице под узлом галстука, как все мысли растворились как сахар в крутом кипятке – быстро и незаметно. Никогда прежде в своей жизни Сончже не понимал, что значили эти слова – звериное желание. Возможно, если бы он был в состоянии понять себя чуть лучше, он мог бы обвинить себя в тупоумной похоти, но в тот момент он был слишком поглощен своим желанием. Не будучи самым красивым из всех, с кем приходилось спать Сончже, Чансоб все же ослеплял его чем-то. На разгадывание подобных загадок не оставалось ни сил, ни времени, и Сончже полностью поддался захлестнувшей его волне. Все получалось само собой – не было неловкости, о которой обычно беспокоятся те, кто впервые раздевается перед другим человеком. На неловкость у Сончже не оставалось сознания – он делал не то, чего хотел, он делал то, без чего сейчас не смог бы остаться в живых. Прикосновения превратились не в каприз, продиктованный жаждой покоя, а в необходимость, без которой дальнейшее существование казалось невозможным. Оказавшись перед угрозой смерти, любой человек теряет разум и старается сделать все, чтобы выжить. Поэтому Сончже вовсе не замечал, что делали его руки и губы. Сончже не сомневался в том, что тело Чансоба было таким же прекрасным, каким он его представлял. Чувствуя подступающую опасность полного безумия и превращения в нечто, похожее на животное, Сончже отчаянно попытался включить разум, давая определение всему, что видел или пытаясь хотя бы немного думать. Прямо под правой ключицей обнаружился шрам – Сончже мысленно отметил колотую рану. Недлинный, но очень глубокий порез – вероятно, целились в артерию, но промахнулись всего на пару сантиметров. Чудо еще, что сустав не пострадал, да и ключица осталась в целости – эта спасенная ключица была тут же зацелована и согрета губами Сончже, потому что так казалось правильно. Чансоб имел сильное и гибкое тело, которое казалось почти совершенным – не с точки зрения анатома или художника, а с его личной точки зрения, потому что Сончже находил его идеальным. Слегка покатые плечи с крупными мышцами, складывавшимися в красивый рельеф, упругий живот, гладкая абсолютно чистая грудь без единого шрама. Над косыми мышцами живота с правой стороны обнаружился еще один шрам – легкий, будто мазнули лезвием. Сончже удивляло, что раны не были огнестрельными, а лишь происходили от холодного оружия. Словно этот человек не бывал на войне. Этот ровный белесый шрам с нежной рубцовой тканью был обведен языком – это тоже казалось правильным. – Пулевое на бедре, – словно прочтя его мысли, сказал Чансоб. – Сам увидишь – то еще уродство. – Тогда давай скорее посмотрим, хочу оценить, – улыбнулся Сончже, не отдавая себе отчета в том, что впервые за долгое время сказал что-то игривое. Он не мог похвастаться большим опытом, поскольку начал заводить знакомства на одну ночь не слишком давно, но все-таки в Чансобе ощущалось что-то такое, чему Сончже даже мог дать определение – естественная раскрепощенность без распущенности. По тому, как Чансоб вел себя, было ясно, что он не был умелым любовником, однако он также ничего не стеснялся и был открыт для всего, что Сончже был готов ему предложить. Сончже был уверен, что мог запомнить множество моментов этой ночи – мягкие губы под его собственными губами, приятный запах тела, теплую кожу под ладонями, податливые его рукам, но упругие мышцы живота. Внутренний жар, который был как физическим, так и эмоциональным – он ощущался везде и во всем. И это странное желание обладать – желание, возникшее буквально ниоткуда, но оказавшееся настолько сильным, что Сончже не стал ему противиться. Поэтому, оказавшись внутри в первый раз, он остановился и замер на какое-то время, стараясь поймать взгляд Чансоба. Оставшаяся зажженной настольная лампа бросала неверные тени на его лицо, и Чансоб отвернулся, прикусывая губу – очевидно, ему было больно. Сончже понимал, что в этом не было ничьей вины – он позаботился о своем любовнике очень хорошо, но ощущения от настоящего соития всегда отличались от подготовки, пусть даже она была выполнена очень умело. – Прости, – целуя его в лоб, жарко выдохнул Сончже. – Прости, по-другому не получается. – Помолчи, – попросил Чансоб, все еще не поворачиваясь. – Давай, – прошептал он, легко, почти незаметно двинувшись навстречу. – Так легче привыкнуть. Только помедленнее, ладно? – Я… – Ждешь чего-то? – Нет. Можно я… Сончже обхватил его лицо и повернул к себе, прильнув его к губам. Даже так, слившись в одно, он не чувствовал полноты, к которой так стремился в тот момент. Хотелось большего, и он попытался найти еще одну точку соития – губами к губам. Чансоб ответил не сразу, видимо, его отвлекали болезненные ощущения, однако через секунду он разомкнул зубы и впустил его и сюда. И это было замечательно. Сончже вдруг захотелось сделать еще больше, и он приподнял его, пропуская руки под его плечами, передвигая их к лопаткам и прижимая к себе – так крепко, как только смог. Чансоб, отвечая его желанию быть как можно ближе, обнял его в ответ ногами и руками, мягко отвечая на поцелуй и начиная забываться. С ним такого никогда не происходило. Совсем никогда. Возможно, поэтому он будил Чансоба еще два раза, не спрашивая разрешения, и не сомневаясь в том, что ему будет абсолютно все позволено. Не найдя объяснения ничему из того, что происходило той ночью, Сончже решил позволить ощущениям и желаниям утопить его до утра. Наутро Чансоб поднял его со дна забвения глухим металлическим звуком – плита возмущенно загремела, когда он зажег ее в пять часов. Сончже нехотя разлепил глаза. Ничего не нужно было вспоминать – прошедшая ночь была какой угодно, но точно не пьяной. Все воспоминания проснулись вместе с ним, и он точно знал, кого увидит, когда разомкнет ресницы. – Ты чего так рано? – спросил он, усаживаясь на постели. – Спи еще, – улыбнулся Чансоб. – Я согрею воду, мне нужно помыться. – Как себя чувствуешь? Чансоб рассмеялся – почти беззвучно, но очень весело, без зажатости. – Если честно, не очень. – Очень больно? Прости, я… не знаю, что на меня нашло. Обычно я не такой. – А какой ты обычно? – спросил Чансоб, открывая крышку чайника и заглядывая внутрь. – Я услышу тебя, можешь говорить. Я пойду, воды наберу. Сончже указал на подоконник – там стоял керамический кувшин, который он еще с вечера наполнил водой. – Там возьми, не уходи. – Мне помыться, а не чай пить. – Я понял. В тазу за ширмой есть холодная вода, разбавишь как тебе нужно. – Но ты же ее для себя набрал? – предположил Чансоб. – Ничего страшного, тебе она нужнее. Я тебя всего извозюкал. Чансоб опустил взгляд на свои брюки и еще раз засмеялся. В одной майке, со спущенными подтяжками и застегнутыми только на пуговицу, без ремня, брюками, он выглядел домашним. Словно жил в этой комнате вместе с Сончже уже несколько лет. – Ничего. Хорошо же, что я такой желанный. – Ты чертовски желанный. Я никогда таких не встречал. – Ладно, на этом и остановись, – попросил Чансоб, наливая в чайник воду и убирая его на плиту. – Лучше давай о тебе. Так какой ты обычно? – Обычно… я умею себя контролировать. Не хотелось бы, чтобы ты думал, что я всегда такой бешеный. Чансоб вернул кувшин на подоконник и, немного подумав, зажег вторую конфорку. – Холодно, так быстрее согреемся, – пояснил он. Затем продолжил: – Ты вовсе не бешеный. – Третий раз был для тебя явно лишним. – Я мало что помню с третьего раза. Хотя, я тоже должен сказать тебе, что обычно этого не делаю. Не сплю с незнакомцами. Просто ты очень мне понравился, и у меня не было сомнений, что… все получится. Поэтому я решил рискнуть. Хотя сегодня мне нужно идти в приют, и я не знаю, как я буду смотреть детям в глаза после такого. Это было даже интереснее, чем обсуждение прошедшей ночи – Сончже вдруг стало любопытно, чем этот человек вообще занимался и где работал. Прежде у него не было таких вопросов – он и его партнеры просыпались вместе, выпивали чай и расходились. Чаще всего навсегда. Никто из них не хотел мыться в его доме или хозяйничать у плиты. Никто не расхаживал по его комнате в полуодетом виде, никто не говорил о своей работе и планах на день. Скорее всего, Сончже был бы против, если бы любой из его предыдущих партнеров вздумал делать что-то в этом роде, но с Чансобом все выглядело как-то естественно. Как будто так и было нужно. – Ты работаешь в приюте? – спросил Сончже. – Нет, я просто работаю добровольцем. Два раза в неделю прихожу, провожу уроки – обучаю их письменности. Потом работаю в прачечной, за детьми нужно много стирать, женщинам это тяжело. Кто-то должен об этом заботиться, но сейчас так мало взрослых. Особенно мужчин. В принципе, поэтому так много сирот – были бы взрослые, дети не оставались бы на улице. Замкнутый круг. – Я тоже сирота. Просто я сам по себе взрослый. – И о тебе я уже позаботился, – широко улыбнулся Чансоб. Он не стал дожидаться, пока вода закипит в полную мощь и ушел за ширму через пару минут, после того, как чайник запел. Сончже уставился на ширму, стараясь представить, чем там сейчас занимался Чансоб. Ночью он его уже видел во всей мужской славе, так что скрывать особенно было нечего, но он все-таки ощущал себя так, словно его чего-то лишили. – Ты как? Ходить хоть сможешь? – спросил он, рассматривая ступни Чансоба, которые были видны под ширмой. – И сидеть смогу. И в туалет ходить. Раз тебе так интересно. Сончже расхохотался – для утра было громковато, но что поделать. – У тебя нет вообще никакого стыда, – заметил он, отсмеявшись. – А ты гордишься собой, раз такие вопросы задаешь? Чансоб пыхтел и плескался, Сончже улыбался, глядя на тканевые складки и стараясь не рисовать себе слишком уж развратные картины. – Вчера я не гордился ничем. Вчера мне хотелось, чтобы мое хозяйство было менее впечатляющим. Ты очень… у тебя… у тебя было много любовников? Слова сами вырвались. Возможно, потому что поначалу Сончже едва не сказал совсем уж дикую пошлость насчет того, насколько тесным оказался Чансоб, а потом на ходу переделал вопрос, и вот что из этого получилось. – Один, – ответил Чансоб после полуминутной паузы. – Куда мне вылить воду? Сончже поднялся с постели, натянул штаны на голое тело и зашел за ширму. – Я сам, – наклоняясь за тазом, сказал он. – Иди за стол. Так значит, у этого Чансоба был всего один любовник? До войны или после нее? А что вообще у него за история? Может, он был женат, а потом овдовел – сейчас такое встречалось сплошь и рядом. А может, у него и ребенок есть? Или даже дети… сколько ему вообще лет? Сончже вернулся с тазом, в который заново налил холодной воды, а потом добавил то, что осталось в чайнике. Теперь настала его очередь плескаться за ширмой. – Ты был влюблен? – спросил он, начиная раздеваться. – В того, с кем спал? Да. Определенно. – А почему ты выбрал меня? Мы же не знакомы. – Теперь уже знакомы ближе некуда, – ответил Чансоб, в голосе которого звучала улыбка. – Знакомы, да. Но вчера, как я уже и сказал, ты мне очень сильно понравился. – Напоминаю тебе его? Чансоб помолчал. – Это что вообще за вопросы? – спросил он через некоторое время. – Мы же жениться не собираемся, да? – Просто… думаю, если ты не спал с другими, тебе было тяжеловато со мной. Это как… раскрыть всего себя незнакомцу. Я просто… хочу знать, представлял ли ты на моем месте кого-то другого. Вот. Почему-то сейчас это кажется важным. – Нет, не представлял. Вчера на твоем месте невозможно было представить кого-то еще, кроме тебя самого. Вероятно, ты всегда такой, просто сам еще этого не знаешь. Или тебе уже говорили? – Нет. Я не очень много говорю с теми, с кем сплю. – О, вот как? – Чансоб засмеялся. – Звучит так, будто ты настоящий герой-любовник. Если спрошу, сколько было до меня, ты, наверное, и сосчитать толком не сможешь, а? Сончже улыбнулся. – Смогу. Но не буду. Это не очень-то хорошо обо мне говорит. – А кем ты работаешь? Ты фотограф? – Ой, ты смотришь снимки? – Сончже насторожился. – Нет, я их вижу. – Ну… я, да, работаю фотографом. Внештатным. Но в основном на рыбной ферме. Оттуда денег больше. – Странно, что от тебя не пахнет рыбой. – Я не с рыбой работаю. С инвентарем. – Господи, у кого-то еще есть время на рыбные фермы… – У людей всегда есть время на развлечения. Мы же нашли время переспать. – Как ловко подмечено, – явно забавляясь, ответил Чансоб. Сончже закончил с помывкой, вынес и вернул обратно пустой таз, поправил одежду и сел за стол напротив Чансоба. В комнате действительно стало значительно теплее. И как они не замерзли ночью – при выключенной плите? Чансоб уже успел поставить чайник еще раз – теперь уже для чая. – Ты ведь останешься на завтрак? – с надеждой спросил Сончже. – Это же очевидно, что да. Боюсь, не дойду до дома, если не выпью чаю хотя бы. – Я действительно прошу прощения, мне стыдно. – Знаю-знаю, обычно ты не такой. Но если бы я был против, то дал бы тебе понять, поэтому перестань оправдываться. Думаю, в шесть мне нужно будет уйти. Чтобы соседи не заметили. Сончже кивнул: – Да, конечно. Как тебе будет удобно. – Не мне, а тебе. Ты здесь живешь. – Мне, если честно, все равно. Чансоб посмотрел на него – всего на секунду его взгляд стал острым и проницательным, так что захотелось от него спрятаться, а затем он вернулся к своей обычной мягкости. – Ладно, сам знаешь. Я вообще думал уйти потихоньку, пока ты спал, но потом выяснилось, что находился в совершенно неподобающем состоянии. Нужно было хотя бы умыться и воды выпить. – У тебя еще… в общем, не разматывай шарф. Чансоб встрепенулся и оглянулся, бегло осматривая комнату. – А зеркало есть? Детям-то все равно, но прачки точно поймут… а я не женат, и вообще… черт, а высоко это все? Под подбородком что ли? Он так забавно забеспокоился, что Сончже взял небольшую паузу, чтобы еще немного на него посмотреть. Лицо Чансоба было и красивым и смешным одновременно, так что временами смотреть на него было очень даже интересно. – Чайник закипел, ты ближе к плите сидишь, сними его, пожалуйста, – кивнул Сончже. – Зеркало я тебе дам сейчас. Разумеется, оно есть, я же бреюсь как-то. Пока Чансоб возился с чаем, Сончже вытащил из ящика зеркало и принес ему. – Вот же… Конечно, Чансоб был не в восторге от того, что увидел. – Прости. Еще раз. – Но зачем? Ты прям как вакуумный аппарат. Черт, черные какие… но почему-то не больно. Ладно, вообще, это и под рубашкой спрятать можно. Если я еще надену форму прачечной, там горловина… – Чансоб водил по своей шее пальцем, отмечая линию горловины и пытаясь представить, закроется ли одеждой все это безобразие. – Ладно, справлюсь. Сончже взял с подоконника оставшийся с ужина рис, накрытый фарфоровой чашкой. Несмотря на искреннее возмущение Чансоба, он все еще находил в этом что-то забавное. После завтрака Чансоб убежал – наскоро оделся, пригладил волосы, обулся и снял шляпу с вешалки. Сончже еле успел поймать его у двери – задержался, убирая постель. – Можно еще поцелуй? – спросил он, положив руку на дверную ручку. – Не обижайся. Я не хотел создавать тебе проблемы. Чансоб кивнул и улыбнулся – по-доброму и с теплотой. Потом сам взял его лицо в ладони и поцеловал – очень мягко и легко. Сончже не решился перехватить его и углубить поцелуй, потому что и так уже успел много чего натворить. Когда Чансоб ушел, он вернулся в комнату и подошел к столу, чтобы собрать посуду. Рядом с чашкой Чансоба остался листок с адресом и номером телефона. @@@ Это было чистым сумасшествием – жить так, как жили они. Однако после войны многое стало яснее, и в частности та простая истина, что нужно жить, пока живется. И если Сончже отчаянно нуждался в Чансобе, он не собирался этого скрывать. Поэтому он позвонил ему уже на следующей неделе, однако в первый раз к трубке никто не подошел. Во второй раз ответила какая-то женщина, за спиной которой, очевидно, плакал маленький ребенок. Сончже сообщили, что Чансоба нет дома. После этого, разумеется, у него возникли некоторые сомнения – показалось, что Чансоб мог быть женат. Впрочем, это его не остановило, и, даже понимая всю абсурдность ситуации, Сончже решил, что должен был как-то дозвониться до друга. Он работал не только на рыбной ферме – три дня в неделю уходил на текстильную фабрику и работал полную смену, а в свободное время занимался фотографией. Так что свободных часов у него было не очень много, но после пяти или шести безуспешных попыток связаться с Чансобом по телефону, Сончже решил, что должен был подойти иначе – связаться с ним напрямую. Неизвестность сводила с ума. Почему-то этот совсем еще незнакомый ему человек так прочно засел в голове и оккупировал все его мысли, почему-то невозможность достучаться и чувство отверженности причиняли ему боль. Сончже понимал, что где-то допустил ошибку, но не знал, когда именно это произошло. С другими его временными любовниками никаких проблем не возникало – ему было все равно, как и с кем они жили, он получал от них ровно по одной ночи и с готовностью исчезал из их жизни. Почему Чансоб стал другим? Почему его хотелось видеть вновь? Только лишь потому, что он оставил свой телефон и адрес? Или потому что они позавтракали вместе? Что изменилось? Где-то в этот невероятно короткий промежуток времени – с поздней ночи и до раннего утра – Сончже уронил свою броню и впустил этого человека внутрь, в самый живот. Впустил так глубоко, что стал зависеть от него. Разве такое было возможно? Разве так бывает? И почему Чансоб, сам оставивший свой адрес и телефон – его ведь никто не просил об этом – теперь стал скрываться? Что произошло? Он осознал, что совершил ошибку или он изначально хотел только поиграть? Или… Сончже подумал, что перегнул палку – не нужно было быть таким диким и необузданным, не нужно было так крепко его целовать и оставлять пятна на его шее и плечах. Может, Чансоб внимательнее рассмотрел себя, когда пришел домой, и решил, что такой любовник ему не нужен? Сончже потратил целый выходной на поиски адреса, а когда добрался до цели, был несколько удивлен – Чансоб жил в стареньком трехэтажном доме с побитым фасадом и крышей-террасой. Оказывается, квартиры здесь объединялись в секции, в двух из которых работали телефоны – по одному на три-четыре квартиры. Так что Чансоб жил в одной из таких секций и, следовательно, к телефону могла подойти хозяйка любой из квартир – не обязательно женщина, жившая с ним. Он вообще один квартиру снимал. Правда, ему сообщили, что Чансоб в отъезде и неизвестно, когда вернется. Выяснилось, что жил он здесь давно, и ни с кем из соседей особенно близко не общался, хотя был дружелюбен со всеми и любил детей, а они отвечали ему тем же. Сончже почему-то не удивился этому. Хотя… после многократных безуспешных попыток дозвониться ему уже стало казаться, что Чансоб просто спрятался от него и попросил соседей, чтобы они… Он превращался в параноика? Наверное. Нужно было остановиться. Сончже честно пробовал сходить в клуб еще раз, но ничего так и не получилось – никто ему интересен не был, и представить на месте Чансоба кого-то другого не получалось. Так что он вернулся домой и подумал, что утром нужно послать телеграмму или письмо. Глупо, конечно, делать такое, находясь в том же городе, что и получатель, но от письма или телеграммы не так-то просто отделаться – бумаги все равно вручают лично. Он хотел извиниться и сказать, что… да много чего. Хотел сказать, что ему жаль. Что он очень сильно просит прощения за свою несдержанность, и что он может быть лучше. Конечно, не было смысла так унижаться, но Сончже просто не мог по-другому. Если бы он видел другой выход, то воспользовался бы им. Однако никаких других выходов не было. Написать хотелось много чего, а получилось только одно: «Пожалуйста, приезжай». Через два дня Чансоб приехал – пришел поздно вечером, постучался довольно громко, влетел в отворенную дверь и замер, прижавшись к ее внутренней стороне спиной. Темные глаза с беспокойством оглядывали Сончже, тоже застывшего напротив. – С тобой… все в порядке? Я приехал, как только смог, я не думал, что… черт, поездка затянулась, я не знал… ты в порядке? Как ты? Прости, прости, я не мог раньше, я не знал. Не оставил номер для связи с соседями, я и подумать не мог. Меня обычно никто не ищет, так что… Сончже пошевелился – если моргание можно назвать шевелением – а потом выдохнул и сделал новый вдох. Он соскучился так сильно, что теперь ощущал почти боль от возможности хотя бы видеть Чансоба. – Я соскучился, – шепотом сказал он, страшно желая, но не решаясь протянуть руку и коснуться. – Я хотел… – Хотел? Ах, он хотел. Хотел он… Черт бы тебя подрал, ты хоть понимаешь, что ты сделал? Ты, гаденыш этакий, ты хоть понимаешь, что так не делается? Сончже отпрянул – Чансоб разозлился так резко, что с трудом верилось, что он только секунду назад стоял весь такой взволнованный и раскаивающийся. – Но я… я звонил тебе! Я не мог связаться с тобой, я думал, ты не хочешь меня видеть! – И что? Ну и не хотел бы я тебя видеть – и дальше что? Это не так, я действительно был в отъезде, но… не нужно же телеграммы писать! Тебя вообще кто воспитывал, засранец? Нельзя так делать, нельзя вот так пугать людей, только потому, что увидеться захотелось! Захотелось? Звучало почти оскорбительно. Захотелось. Будто каприз какой – временная блажь. Просто кровь в голову ударила, и вдруг захотелось. Как еды какой-то. – Да, захотелось! – тоже повышая голос, ответил Сончже. – И что ты мне сделаешь? Отлупишь меня за это? Чансоб сполз по двери и уселся прямо на циновку, на которой обычно было принято разуваться. Положил руки на слегка расставленные и согнутые в коленях ноги, уставился на него снизу, становясь почему-то похожим на ребенка, а потом опустил взгляд. Сончже тоже захотелось усесться, но он не знал, правильно ли так делать. Особенно сейчас. – Ладно, – кивнул Чансоб. – Ладно, я был неправ. Я просто подумал, что… а черт с этим, что я подумал. Я просто не ждал, что ты мне позвонишь так скоро. И что вообще позвонишь. Это шутка такая? Сончже даже ушам не поверил – Чансоб его не ждал. Он все-таки подошел и присел напротив. Положил руки поверх рук Чансоба, вздохнул. Чансоб поднял взгляд, обдав его почти физически ощущаемым теплом, а потом подался вперед и прижался к его губам своими. Сончже почти задохнулся от восторга – до потери сознания оставалось совсем чуть-чуть. Через поцелуй тоже можно было рассказать о том, как он соскучился, и это было даже лучше, чем стандартные объяснения словами – это было намного эффективнее и выразительнее. Сончже потянул Чансоба на себя, и тот поддался, почти влезая на его колени. Правда… не под дверью же? Хотя… Сончже нащупывал одну за другой крупные пуговицы пальто и расстегивал их вслепую, стараясь не отрываться от чужих губ. В конце концов, тяжелый и слегка отсыревший от влажной погоды драп был сдернут с плеч и брошен на пол, от чего Чансоб заметно напрягся и выпрямил спину. – Эй, я грязный. С дороги, – отстраняясь, объяснил Чансоб, стараясь сползти обратно на пол. – Я тебе ноги отдавлю сейчас своим весом. Сончже обхватил его за талию и прижал крепче. Он ощущался в руках очень хорошо – не слишком худой, теплый и полнокровный. Самый настоящий живой. – Не грязный вовсе, – улыбнулся Сончже прижимаясь носом к его шее прямо под подбородком. – Нормально все. – Я тебе серьезно говорю – ехал два часа поездом в вонючем вагоне, спал стоя… я еще не умывался. – И сразу ко мне? – спросил Сончже, перед тем, как прихватить мягкую кожу под ухом. – Конечно. Как вернулся, соседка сразу передала телеграмму. Сказала, ты звонил много раз, да еще и приходил. Я подумал… случилось что-то страшное, раз ты не успокаиваешься. Подумал, тебе помочь некому или что-то еще… мало ли, что может произойти. Бросил сумку и помчался к тебе. На такси. А ты… Сончже вжался лбом в его плечо, все еще скрытое под вельветовой рубашкой, едва не сходя с ума от счастья. – А я ведь и вправду умирал, – сказал он, справившись с собой. – Пошли, воскресишь меня. Я сейчас не о сексе, я понимаю, что ты устал. Просто полежи рядом. Могу даже ужином тебя накормить. – Ты сейчас… что ж ты за человек такой. Я тебе подарок купил. Реактивы. Много. И ванночку для промывки фото. Эмалированную. В общем, весь набор. Но все это лежит теперь у меня дома, потому что я сумку оставил, а сюда приехал пустой. И все из-за тебя, дурень, – Чансоб даже слегка стукнул его по спине кулаком. – Так и дать бы тебе по башке. – А ты и дай, – предложил Сончже. – Пойдем. Чансоб кивнул и поднялся с пола. Пока он поднимал сброшенное до этого пальто и искал на вешалке свободное место, Сончже прошел к плите и зажег огонь, чтобы поставить чайник. Кажется, в присутствии Чансоба это всегда было правильным – держать чайник на огне. Да и вообще, для двух людей требовалось гораздо больше горячей воды, чем для одного. Сончже подумал, что должен был накормить своего гостя чем-нибудь приличным, но ничего кроме кимчи и риса не оказалось. Впрочем, Чансоб оказался неприхотливым и обошелся даже такой скромной пищей. – Может, нужно было тубу купить и пожарить… или еще что-то такое сделать. Или рыбы принести с фермы. Я не подумал. Чансоб широко улыбнулся, от чего его глаза превратились в две хитрые и очень смешные щелочки. Вообще его лицо довольно быстро менялось и было… подвижным. Крупные мимические движения делали его выразительнее, и потому хмурился ли он или улыбался – все выглядело очень ярко. – Я не очень голоден. Если ты не будешь меня изводить, смогу продержаться на этом. Обещать что-либо Сончже не собирался. Впрочем, ему хотелось поспать рядом с Чансобом. Просто провести ночь рядом. Сейчас это желание было самым большим – чтобы Чансоб лежал возле него и дышал размеренно и тепло, как и было в ночь их знакомства. – Ничего не нужно, просто поспи сегодня у меня. После войны, когда ему приходилось спать рядом с другими солдатами в самых страшных условиях – в грязи, сырости или даже среди трупов – Сончже предпочитал спать в одиночестве. Возможность спать в одной кровати в одиночку казалась большой роскошью – после двух лет полного отсутствия личного пространства Сончже не мог насытиться своей изолированностью. Даже после того, как они с Ильхуном потерялись, Сончже не мог найти покоя, ему постоянно приходилось быть в окружении людей, и эта теснота убивала его. Поэтому, едва все закончилось, он решил, что мог бы провести немного времени, живя совершенно один. В конце концов, все привело к тому, что он так и остался в этой комнате, не желая заводить соседей или вообще с кем-то сближаться. Даже те ночи, что он проводил в компании незнакомцев, требовались ему исключительно в практических целях – чтобы защититься от визитов призрака и избавиться от напряжения. Чансоб был нужен за чем-то другим. Сончже не думал об этом до этого момента – пока не сказал вслух. Он не искал в нем спасения от воспоминаний. Да и воспоминаний в прошедшие дни особо не было. Было ли это предательством по отношению к Ильхуну? Сончже не хотел об этом думать прямо сейчас. Он понял, как сильно устал чувствовать себя обязанным, страдать и мучиться виной перед тем, кого потерял. Прошло два года, и ему очень захотелось жить. Неожиданно, без видимых и резких причин – просто все, что дремало и оставалось в анабиозе, вдруг растаяло и потребовало внимания. И реализации. – Спать и я хочу, – ответил Чансоб. – Я посуду помою, наверное. А то совсем плохо получается. Возражать не хотелось. Вообще больше ничего делать не хотелось – Сончже подумал, что мог бы прямо сейчас лечь на пол и утащить за собой Чансоба, чтобы проспать до утра. Он проснулся ближе к утру – небо занималось темно-синим цветом, когда он открыл глаза и по привычке поднял голову, задирая подбородок и стараясь рассмотреть, что там приготовила погода за окном. Ощущение было отличным – он выспался и чувствовал прилив сил. Правда, вставать все-таки не хотелось, и Сончже подумал, что мог бы еще полежать некоторое время. Опустил голову на подушку и только тут заметил, что в его руке было зажато запястье Чансоба. Это запястье было настоящим – не холодело с приходом утра и не норовило исчезнуть. Проведя большим пальцем по коже, Сончже осторожно нащупал пульс и остановил подушечку на этом месте – чтобы просто посчитать удары сердца. Чансоб спал очень крепко – он ничего не почувствовал. Потом они вместе готовили завтрак из все того же риса, и Чансоб стоял у стола в своих вчерашних штанах и майке, и подтяжки опять болтались под поясом. Он слегка хмурился, поднимая чашку с сухим еще рисом прямо к лицу и стараясь найти камешки. Он часто переворачивал рис ладонью, вычищая все, что мог увидеть. Его еще мокрые от умывания брови казались темнее, а лицо напротив – светлее. Создавалось какое-то странное ощущение, будто это был слегка другой человек. Сончже, который только что закончил умываться, подошел к нему сзади и уткнулся носом в плечо, прямо в широкую и белую лямку мягкой нательной майки. Чансоб вздрогнул – от неожиданности или волнующего физического контакта – и остановился. Отложил чашку на стол, развернулся. – Давай ляжем, – запуская два пальца за пояс его штанов и подтягивая ближе, прошептал Сончже. – Ты же уже отдохнул? С Чансобом было относительно просто – или, по крайней мере, так казалось. Сончже все еще думал, что мог не заботиться о впечатлении, которое производил на этого человека – даже при том, что в прошедшие дни мог думать только о нем, он все равно старался сохранить за собой какую-то долю независимости. Спал Сончже на полу, потому что на покупку кровати не было ни сил, ни времени. Некоторым из его прежних любовников это не нравилось, и его даже спрашивали, почему он не думал обзавестись нормальной мебелью для сна, но Сончже предпочитал ничего не объяснять. Чансоба все устраивало. Он охотно ложился на довольно жесткий матрац и не задавал никаких вопросов. Однако сейчас Сончже подумал, что должен был позаботиться о более приемлемой постели. – Тебе не больно быть со мной? – спросил он, останавливаясь и заглядывая Чансобу в глаза. Тот посмотрел на него почти насмешливо, приподняв брови и слегка ерзая, чтобы устроиться удобнее. – Все нормально, – ответил он. – Ты всегда такой? В прошлый раз тоже беспокоился. – Я… не об этом. Я о твоей спине. Ты об мою постель всю кожу счешешь. Может, хочешь быть сверху? Чансоб засмеялся, и Сончже наклонился еще ниже к его лицу, чтобы не видеть ничего, кроме этих сузившихся озорных глаз, которые, казалось, принадлежали еще ребенку. – Тебе не понравится, – сказал Чансоб, когда его глаза вновь стали серьезными. – Не беспокойся, я в порядке. – Я хочу, чтобы ты был не просто в порядке. И… я говорю об этом, потому что потом могу совсем обо всем забыть. Пока я еще в своем уме, пожалуйста, сделай, что хочешь. – А потом что будет? – спросил Чансоб, улыбаясь почти скептически. Сончже пропустил руки под его спиной и прижал теснее, одновременно сдвигая бедра ближе и уплотняя контакт, чтобы оказаться внутри полностью. Сдерживаться было тяжело, потому что внутреннее тепло желанного тела манило и искушало сорваться с рельсов. – Потом я могу растереть тебя к чертовой матери между матрасом и собой, – перенося лицо чуть в сторону и наклоняясь к самому его уху, признался Сончже. – Прости, но это правда. – И многих ты так растер? Сколько людей пропало без вести в твоей квартире? – обнимая его за плечи, опять рассмеялся Чансоб. – Ты будешь первым. С другими мне было проще. – Тогда сделай это, – выдохнул Чансоб, поворачивая голову и касаясь губами его уха. – Я умру счастливой смертью. Давай. Все-таки Чансоб себя переоценил – когда Сончже ускорился настолько, что почувствовал себя практически вне своего собственного тела, он откинул голову назад, упираясь затылком в подушку и приподнимая подбородок, и в этот момент с его губ сорвался довольно громкий и протяжно-хриплый стон. Когда он просто говорил, его голос звучал совсем иначе, и Сончже захотелось присвоить себе этот момент – гортанный звук, бесстыдный в своем ничем не прикрытом удовольствии. Испугавшись самого себя, Чансоб прижал кулак ко рту и прикусил пальцы, не желая допустить еще одну оплошность, но Сончже перехватил его запястье и сдвинул вниз. – Еще раз, – попросил он. – Пожалуйста, дай услышать тебя. Чансоб, у которого совсем не оставалось сил на слова, просто замотал головой, кусая нижнюю губу и закрывая глаза. Казалось, что ему было очень больно, и морщинка между сдвинутыми бровями пролегла глубже, но Сончже знал, что дело было не в страданиях. По крайней мере, не в физических. Голос, все-таки рвался наружу, и Чансобу удалось зажать его в горле, упустив при этом глухой выдох с остатками вибрации связок – этот звук получился намного тише, чем первый, и слышать его мог только Сончже. Это и стало точкой, в которой все закончилось – сдерживаться уже не имело смысла, и Сончже оставил его запястье, которое продолжал судорожно сжимать до этого момента, прижал его сильнее и прикусил кожу на его ключице. Сончже уже целую вечность не спал с одним и тем же человеком дважды, и сейчас, когда все закончилось, подумал, как много менялось при повторной встрече. Ощущения становились ярче, потому что не притуплялись неловкостью и страхом совершить ошибку – теперь он примерно знал, как нужно было себя вести. Он знал, что Чансоба не раздражали чрезмерно крепкие объятия и легкие укусы, и это было замечательно – ничего не нужно было проверять, тратить время на наблюдения. Он знал, что после оргазма можно было долго и с упоением целоваться – Чансоб не отталкивал его, не откатывался подальше и не тянулся за сигаретами. Это казалось удивительным, но он вообще не курил. – Я тебя не задерживаю? – Помнится мне, ты обещал меня растереть жерновом, – ответил Чансоб, облизываясь после поцелуя. Его губы слегка припухли и казались даже воспаленными. – Нет, не задерживаешь. Я должен был вернуться только сегодня, так что начальство полагает, что я еще в пути. В редакцию после обеда. – В редакцию? – Да, – просто ответил Чансоб, поворачиваясь набок, лицом к нему. – Я работаю в газете. В прошлый раз не сказал? Сончже покачал головой – нет, не сказал. Если бы он услышал такое, то точно не забыл бы. – И в чем заключается твоя работа? – Пишу репортажи. В среднем на репортаж уходит по неделе – сбор материалов, написание текста, редактура. После этого сдаю статью в печать и жду выпуска. Ты говорил, что работаешь внештатным фотографом, и я подумал, что ты вполне можешь числиться и у нас, как свободный фоторепортер. Потому что мы часто покупаем фото свободных мастеров. Если однажды встретимся в редакции, прошу, не делай вид, что мы не знакомы. Не нужно этой натянутости. – А что нужно сделать? Броситься тебе на шею и зацеловать до смерти? – Просто улыбнись и кивни. – Лучше поклонюсь. Ты же все-таки старше меня. А что за газета? – «Хангук ильбо». Сончже перевернулся на спину и засмеялся, зажмуриваясь и сотрясаясь в беззвучном хохоте. В это было сложно поверить, но он действительно сдавал некоторые снимки в «Хангук ильбо», поскольку только в этой редакции не обращали внимания на профессионализм сотрудников – если материал нравился, его просто принимали. – Тогда не исключено, что мы встретимся, – наблюдая за его весельем и правильно его понимая, предположил Чансоб. Впрочем, думать о маловероятных вещах Сончже не хотелось, и он вновь повернулся к Чансобу, глядя на него почти счастливыми глазами. – А где я могу услышать твой голос? – спросил он, касаясь кончиками пальцев его подбородка. – Сегодня ты дал мне его немного послушать, и я подумал, что хочу, чтобы ты делал это чаще. Просто стены действительно тонкие, и соседи не поймут наших развлечений. – Голос подавать вообще нельзя. Нигде. Только не когда двое мужчин делят постель. – Разве нет мест, где всем наплевать? – Есть – там, где вообще нет людей. Только в таких. Сончже перехватил его подбородок и слегка сжал пальцы. – Тогда я найду такое место, – пообещал он. @@@ Встречи продолжались до самой весны, и уже через пару недель в комнате Сончже появились вещи Чансоба. Привезенные им из поездки реактивы хранились нераспакованными на подоконнике, что часто заставляло Чансоба смеяться – он спрашивал, не планировал ли Сончже вообще законсервировать их для потомков. Сончже почему-то сильно смущался и объяснял, что собирался найти для этих реактивов достойные снимки. Он также несколько раз побывал в квартире Чансоба, но оставаться там подолгу не было смысла – когда они бывали наедине, ему всегда хотелось сделать что-нибудь непристойное, а между тем в дверь в любой момент могли забежать соседские дети, имевшие свободный доступ в дом. Сончже не понимал, почему Чансоб не запирал дверь на задвижку, но в целом его все устраивало, потому что он все еще предпочитал спать в своей комнате. Сырой и пасмурный март запомнился долгими ночами, когда Чансоб возвращался из своих коротких поездок и приезжал прямиком к Сончже. Тогда они проводили сладкие часы наедине, жгли свечи, потому что им это нравилось и занимались любовью столько, сколько могли. Сончже никогда в жизни не представлял, что мог так часто и подолгу тратить время на плотские радости, но теперь всего казалось недостаточно. Они редко говорили о прошлом, и он не знал, что случилось с тем парнем, которого Чансоб любил. Где он находился? Был ли жив или умер во время войны? Обзавелся ли семьей? Что с ним произошло, почему они не были вместе? Чансоб не спрашивал ничего о прошлом Сончже, и имя Ильхуна еще ни разу не прозвучало между ними. Это казалось неправильным, поскольку Сончже хотелось открытости и доверия, этого требовала его открытая натура, но раз уж Чансоб не задавал вопросов, он не решался первым затронуть больную тему. К тому же, они все еще не давали друг другу серьезных обещаний и не говорили слов любви. По большому счету Сончже даже не понимал, любил ли он Чансоба или просто очень сильно его хотел. У него почти не оставалось времени на такие рассуждения, а в редкие минуты, когда он бывал ничем не занят, ему приходилось прятаться от слишком большого количества разных мыслей. А размышлять было о чем. Например, о том, что Ильхун не приходил теперь даже в те ночи, когда Чансоб бывал в отъезде или уезжал к себе домой. Или о том, что Сончже пару раз назвал напарника по работе именем Чансоба – настолько привык говорить только с ним и о нем. В конце марта, когда слякоть стала отступать, Чансоб приехал к нему довольно поздно. Сончже ждал его вечером, а стук в дверь раздался только следующим утром, причем даже не ранним. Успев завести негласное правило, соответственно которому Чансоб предупреждал его о своих поездках и их сроках, Сончже знал почти до мелочей все его расписание. Поэтому он очень волновался и даже думал съездить к нему, но после одергивал себя, вспоминая, как разозлился Чансоб в первый раз, когда он умудрился навести шороху у соседей. – Я из редакции, – с порога объяснил Чансоб. – Они позвонили мне в Кёнгидо, попросили приехать вечером. Ночевал прямо там. Сончже только кивнул – сказать ему было нечего. Чансоб снял туфли и шляпу, расстегнул плащ и поднял лицо, внимательно глядя на него. – Ты совсем не спал? – Нужно провести телефон. Это будет непросто и дорого, но я так больше не могу, – сказал Сончже. – Ты не мог меня предупредить, я понимаю. Но все равно злюсь. Потому что да, я не спал всю ночь. – Господи, тебе не стоит жениться. – Я уже женат, – хмуро ответил Сончже. – На твоей работе. Чансоб прислонился спиной к двери и вздохнул. – Но у меня хорошие новости. – Какие? – рассматривая его слегка смятую рубашку с парой расстегнутых пуговиц прямо под воротником, поинтересовался Сончже. – Я видел тебя в списке фотографов, которых рассматривают для постоянного найма. Возможно, мы действительно будем видеться в редакции. Если ты хочешь работать в газете, то я дам тебе один совет – поработай над портретными снимками. У тебя недели две, я думаю. За это время ты сможешь сфотографировать нескольких людей. Сончже взял его за обе руки и потянул внутрь, оттаскивая от двери. От физического контакта нахлынуло облегчение – наконец-то он окончательно понял, что Чансоб был в его комнате. – Где же я их возьму? Мне сесть на улице и просить прохожих, чтобы они сфотографировались? Чансоб послушно зашагал, а потом уселся на постель, к которой его и отвел Сончже. Отстранился от поцелуя, но при этом почти улыбнулся, извиняясь за это. – На рыбной ферме или текстильной фабрике, дурак, – ответил он, расстегивая еще одну пуговицу. – Перестань раздеваться, иначе разговор не получится, – усаживаясь перед ним на пятки, попросил Сончже. – А, я передумал, – обнимая его и перетягивая к себе на постель, сказал Чансоб. – Давай поговорим позже. Позже получилось и вправду лучше – Сончже уже мог сосредоточиться на предмете разговора, перестал злиться и досадовать. Теперь, когда жажда близости была частично удовлетворена, он был готов внимать всему, что говорил Чансоб. А говорил он много, и все его слова заслуживали внимания. – Тебя примут, если у тебя будут снимки разного вида, – сказал он, глядя на Сончже снизу. Он на пару секунд поджал припухшие губы, вздохнул, а потом продолжил: – У тебя обязательно должны быть портреты. Обязательно. Потому что иногда нужны снимки не для репортажей и не для информационных статей, а для… биографий, интервью, некрологов. Ты должен показать, что работаешь и с живыми людьми тоже. У нас сейчас в редакции только один постоянный фотограф, и нам нужны еще фоторепортеры. Население слишком много работает, у людей нет ни времени, ни желания читать длинные тексты – фотографии гораздо проще и информативнее. Кроме того, они понятны даже тем, кто читать и вовсе не умеет. Думаю, тираж увеличится, если у нас будет много фотоматериалов. Сончже наклонился и поцеловал его еще раз, постаравшись сделать это как можно нежнее. – Я очень хочу работать в газете. Но я все еще не думаю, что смогу найти достаточно лиц, чтобы понравиться редактору. Чансоб потянулся за еще одним поцелуем, улыбнулся и ответил: – Предложи это клиентам. Ты можешь отпечатать по два экземпляра – один подарить модели, а второй оставить для себя. Если он тебе понравится, конечно. @@@ Ровно через две недели Сончже был в редакции «Хангук ильбо» - его пригласили, когда он приносил свои снимки в очередной раз. Вместе с ним в кабинете было еще пять человек, и у каждого в руках было по весьма упитанной папке, что заставляло его нервничать. Он вспомнил стопки своих неудачных снимков, хранившихся в комнате и уже сожравших почти четверть всей полезной площади, и усомнился в том, что мог бы работать в газете. Если у тех, кого пригласили вместе с ним, набралось так много удачных снимков, что они решились принести их на собеседование, то как мог он с ними сравниться, если из тысяч фотографий сумел выбрать только два жалких десятка? Очевидно, что процент успешных снимков в случае его соперников был куда выше. Редактор попросил оставить подписанные папки на столе, а затем выйти и подождать. Сончже ожидал, что их попросят вовсе уйти из здания, чтобы вернуться в определенный день, но им сообщили, что решение будет принято сегодня же. Редакция состояла из трех помещений – двух просторных залов, превращенных в настоящие ульи, и одного кабинета, в котором и работал главный редактор. Их отвели в один из залов, где, вероятно, работали репортеры – он сделал такой вывод, увидев за одним из столов Чансоба. Тот не сразу обратил на Сончже внимание – он сидел за машинкой и был явно поглощен какими-то своими мыслями. На его носу красовались очки в толстенной оправе, что делало его облик почти комичным, однако непривычно нахмуренные брови свидетельствовали о вполне серьезных размышлениях. Во втором помещении, по всей видимости, работали редакторы – те, кто работал над текстами. Они проверяли их на грамотность, сверяли даты и факты. Там же происходила верстка, которую выполняли при помощи фототипии или чего-то еще в этом духе – увлекаясь фотографией, Сончже немного разбирался и в этой области. Из того зала доносились кисловатые запахи, остававшиеся от работы с какими-то реактивами, очевидно, необходимыми для производства шаблонов. Больше половины сотрудников курили, но из четырех окон было открыто только одно, да и то в самом дальнем углу. При том, что все шторы были раздвинуты, горел верхний свет, отчего казалось, что помещение было каким-то разноцветным – сверху лилось желтоватое сияние ламп накаливания, не окруженных никакими люстрами, а со стороны окон проникал дневной белый свет. Что и говорить, было шумно. Сончже уставился на Чансоба, наблюдая за тем, как тот то кусал карандаш, то начинал стучать по клавишам, поправляя печатную ленту и сдвигая лист в конце строки. Пару раз Чансоб выбрасывал листы, не комкая их при этом в шарики, а просто разрывая на четыре почти одинаковые части. Через некоторое время его отвлекли, и он, наконец, поднял голову – к нему подошел какой-то молодой человек весьма приятной наружности, державший в руках папку из желтого картона. Они о чем-то поговорили, и Чансоб оставил папку у себя, улыбнувшись этому незнакомцу напоследок. Сончже не ощутил болезненной ревности, но ему стало чрезвычайно любопытно, что за дела обсуждали между собой Чансоб и другой парень. Очевидно, они были близки, поскольку им не потребовалось много времени на разговор, но при этом они держались дружелюбно и улыбались друг другу. Еще интереснее стало, когда Чансоб вынул из папки бумаги, оказавшиеся фотографиями. Он просмотрел их, раскладывая на столе и выбирая какие-то, видимо, нравившиеся ему больше остальных. После этого он сложил все оставшиеся снимки обратно в папку, а выбранные сложил, выровнял, постучав краем тонкой стопки по столу и, поднявшись, направился с ними в другой зал. Лишь по пути он заметил Сончже, сидевшего все это время у стены и наблюдавшего за ним уже битых полчаса. – О, добрый день, – встав со стула и слегка поклонившись, улыбнулся Сончже, припоминая, что ему говорил Чансоб. – Не думал тебя здесь увидеть, – ответил Чансоб, видимо, не желая, чтобы кто-то из окружающих подумал, что он составил Сончже протекцию для собеседования. – Я и сам не думал здесь оказаться, – улыбнулся Сончже. – Как поживаете? – Работаю, – поднимая фотографии почти к лицу, еще шире улыбнулся Чансоб. – Удачи тебе. Он скрылся в редакторском отделе, а через десять минут Сончже пригласили в кабинет, где сообщили, что его снимки были признаны лучшими – несмотря на то, что их было значительно меньше, чем у других, их качество было гораздо выше, а четкость изображения и передача характеров запечатленных людей удались ему весьма недурно. Так что было решено принять именно его. Со следующей недели, после некоторых формальностей, Сончже получил рабочее место. Он уволился с текстильной фабрики и рыбной фермы, выбрал для себя приличную одежду, чтобы носить ее на новую работу, разобрал и почистил все детали своей фотокамеры. Теперь он делил рабочий стол с Донгыном – тем самым молодым человеком, которого заметил беседовавшим с Чансобом в день собеседования. Выяснилось, что в газете было всего два репортера-корреспондента, совмещавших функции работы как на месте, так и удаленно. Одним из них был Хёншик – молодой человек с самой приятной улыбкой из всех, какие Сончже приходилось видеть. Вторым был Чансоб, с которым Сончже уже успел свести самое что ни на есть близкое знакомство. – Ты будешь работать, выезжая вместе с Им Хёншиком, если это будет нужно. Иногда для полноценного материала нужны фото, и тогда ему или Ли Чансобу приходится искать фотографа на месте, и удается это далеко не всегда. Шин Донгын не может сопровождать обоих одновременно, так что один из них постоянно вынужден как-то выкручиваться, – объяснил ему один из редакторов. – Поскольку Шин Донгын у нас американец, ему свойственны некоторые особенности, которые не всегда правильно понимаются окружающими людьми. Мы предпочитаем отправлять его с Ли Чансобом, поскольку этот репортер умеет быстро и легко сглаживать острые углы в общении с другими. Менее общительный, но весьма серьезный и основательный Им Хёншик будет твоим напарником на время поездок. Точнее, ты будешь его напарником. Сончже не задавал лишних вопросов и не думал ни о чем до тех пор, пока не настало время ехать. Они много говорили об этом с Чансобом накануне отъезда – Чансоб рассказал, что и как нужно делать, как правильно просить разрешения сделать портретное фото, в какой сумке лучше перевозить пленки и как общаться с представителями власти. До сего момента Сончже и подумать не мог, что в стране был установлен такой контроль, однако Чансоб несколько раз напомнил ему взять все нужные документы, оставаться вежливым с полицией и не грубить при встрече с американцами. Обязательно носить с собой удостоверение из редакции и подчеркивать, что он работает в «Хангук Ильбо» только фоторепортером. – Наша газета иногда публикует кое-какие материалы левого содержания, – пояснял он, безотрывно глядя на пламя свечи. – Ты же знаешь, что это такое? Коммунистические материалы. Мы ничего не пропагандируем, но стараемся сохранять объективность. Но в стране диктат, и к репортерам вроде меня и Хёншика часто придираются. Донгын для меня своеобразная защита – он американец, а потому все вопросы отметаются почти сразу. Но ты родился в Корее, и можешь иметь как правые, так и левые взгляды. Я имею в виду – предположительно можешь иметь. Однако если ты делаешь только снимки и не работаешь с печатным словом, с тобой все должно быть иначе. Поэтому не забывай говорить о том, что делаешь фото. Разумеется, если ты будешь один. Если вас остановят с Хёншиком, давите на то, что вы приехали по договору, а не самовольно – редакция выдает нам разрешения на интервью и заранее получает документы на проведение фотосъемки. Все санкционировано, вы не нарушаете закон. – С чего бы другим думать, что мы нарушаем закон? Мы ведь публикуемся не подпольно? – прижавшись носом к его теплому плечу, спросил Сончже. – Сейчас подозревают всех и каждого, даже старушек, торгующих едой на дорогах. Поэтому всегда носи с собой документы, не забывай. Иначе будут проблемы. В нашей работе, если выбиться из графика всего на день, можно схлопотать от редактора. – И как это связано? – спросил Сончже. – Без документов проведешь сутки за решеткой, потеряешь день и выбьешься из расписания, – терпеливо объяснил Чансоб. Он рассказал еще много о чем, но о самом главном так и не предупредил. Их работой был обзор трех школ с одаренными детьми, и Сончже с Хёншиком отправились в провинцию, чтобы побеседовать с семьями маленьких гениев, взять интервью у их учителей, поглядеть на школьные занятия – словом, набрать побольше материала. Сразу после приезда Хёншик снял номер в самой дешевой гостинице, оплатив залпом три дня, и только тогда Сончже осознал, что они должны были оставаться неразлучными почти круглыми сутками. Одна кровать, один стол, одно рабочее пространство – всегда вместе, вне зависимости от обстоятельств, мест и времени. Даже в общественную баню ходить нужно было только вдвоем. За эти три дня Сончже узнал о Хёншике больше, чем о Чансобе за все те месяцы, что они прожили любовниками. Он узнал, что Хёншик довольно много ел и был неприхотливым в еде, любил поспать, не мог пройти мимо окна, из которого лилась музыка, предпочитал ходить пешком, много и весело смеялся над хорошим шутками и при желании мог пробежать даже через заполненный коридор. И все это было лишь какой-то частью всей той информации, что Сончже накопил меньше чем за полнедели. Работа была не столько утомительной, сколько беспокойной – Сончже не знал, насколько хорошо получились портретные снимки, поскольку прежде не уделял должного внимания съемке живых людей. Теперь он вез домой пленки и думал, как сильно изменилась его жизнь. Ему действительно понадобились документы, поскольку их, как приезжих, сразу же заметили патрульные, но после пары встреч и проверки удостоверений все как-то стихло. Хёншик набрал немало письменных материалов и был весьма доволен. Он оказался действительно основательным и спокойным молодым человеком – мало разговаривал, больше слушал и думал о чем-то своем. Однако он также был достаточно доброжелательным, охотно беседовал на любые темы и был весьма умен. Сончже понравилось работать с ним, и его беспокоило лишь то, что работа напарников в редакции была настолько сближающей. Значило ли это, что и Чансоб с Донгыном работали так же тесно? Сончже вернулся в Сеул, преисполненным сомнений и слегка не в духе. Чансоб увидел его в редакции, заметил его странное настроение и зашел вечером. Утром он и сам должен был выехать вместе с Донгыном, так что у него было не особенно много времени, но он все же решил поговорить с Сончже и хотя бы спросить, не случилось ли чего-нибудь плохого за время поездки. – Ты спишь с Донгыном в одной постели? Сончже был совершенно серьезным, но Чансоб почему-то засмеялся – по-доброму, без обиды или желания подразнить. Просто засмеялся. – Когда уезжаем – конечно, сплю. У нас никогда не бывает денег на два номера, это обычное дело. Ты ведь тоже спал рядом с Хёншиком, верно? Пришлось согласиться – Сончже только кивнул. – Почему ты не рассказывал об этом? О том, что так часто спишь с кем-то другим? Это важно. – Теперь ты тоже будешь часто спать с кем-то другим. Должен ли я начать ревновать? – спросил Чансоб, усаживаясь за стол. Сончже остановил на нем взгляд и покачал головой. – Нет, ты не должен. Я просто… у нас нет точных отношений, я тебя замуж не звал. – И не позовешь. Не в этой жизни точно. – Но… мне обидно. Почему ты не сказал? Вы ведь с ним очень близки? Ты любишь Донгына, верно? Ты с ним очень ласков, всегда ему улыбаешься. Я подумал… вы действительно близки. – Я не занимаюсь с ним сексом, – довольно-таки прямо сказал Чансоб. – С чего бы? Донгын и Хёншик заинтересованы в девушках, я даже думаю, что оба они в скором времени смогут жениться. Военный угар рассеивается, все больше людей верит в то, что сейчас уже можно рожать детей, и никто не придет и не прогонит их из дома и не начнет бросать бомбы на голову. Думаю, они из тех людей, что женятся в ближайшие годы. И вряд ли жены будут ревновать их к нам. – Их жены не будут знать о том, что мы не заинтересованы в девушках. А я знаю, что ты… Чансобу было в самую пору обидеться – Сончже и сам понимал, что говорил неправильные вещи. Он не должен был вести себя так, поскольку они действительно не давали обещаний и ничего не были должны друг другу. Но он был так устроен – ему хотелось прямоты, и он не собирался скрывать то, что его мучило. – Да, я сплю с тобой, и ты мужчина, – кивнул Чансоб. – Но я сплю только с одним тобой. Или ты думаешь, что мне недостаточно твоей страсти? После одной ночи в твоей компании я еще три дня даже не думаю о сексе. Сончже улыбнулся – он и сам прекрасно знал, что иногда надоедал Чансобу и лишал его драгоценного сна, но все равно прозвучавшие слова были почти комплиментом. Так что он смутился и опустил взгляд. Хотя какой в этом был смысл? Они уже давно изучили друг друга во всех подробностях. – Тогда мне сделать запас на три следующих дня? – уже шутя, спросил Сончже. – Чтобы ты действительно и не подумал… – Говнюк, – шепотом обозвал его Чансоб. – Мне завтра нужно очень рано проснуться. И я еще не собрал сумку в дорогу. Поэтому сегодня я у тебя не останусь. Майская ночь дышала в окно прохладным ветром, наполненным запахом молодой листвы. Сончже лежал рядом с Чансобом в его квартире – не смог отпустить его и решил поехать вместе с ним. На низкой кровати с металлическим каркасом было достаточно места для двоих, и Сончже находил небольшой повод для ревности даже в этом. Уставший от сборов Чансоб спал, повернувшись к нему лицом и уткнувшись носом в его грудь. Он походил на маленького ребенка. Сончже все-таки удержался и не стал его трогать, потому что знал, как много сил отнимала долгая дорога, предстоявшая Чансобу завтра. Это был первый раз, когда он ночевал в доме у Чансоба. @@@ Недели в работе полетели одна за другой, жизнь покатилась на добросовестно смазанных колесах по гладкой дороге без ухабов – Сончже почти привык к газетной повседневности. Это было довольно просто – ему нравилось заниматься фотосъемкой, он хорошо переносил поездки, да и с Хёншиком работать было просто. Распорядок работы был простым – первую и третью неделю месяца они проводили в поездках. Для начала уезжали они с Хёншиком, второй сменой отправлялись Чансоб и Донгын. В течение недели обе пары заканчивали со сбором материалов, и следующие семь дней проходили в подготовке материала. Так что через каждые две недели в газете появлялись не только вскользь подготовленные заметки и занятные статьи в исключительно положительном ключе, но также и вполне содержательные материалы. Как правило, статьи от Хёншика и Чансоба занимали по несколько страниц и были весьма ожидаемы читателями. Кроме того, оба они также работали над другими сюжетами, правда, это занимало больше времени, поскольку данные линии им приходилось развивать параллельно с поездками и прочими делами. Они здорово рисковали, выезжая каждый раз и мелькая в разных городах своей столичной одеждой. Сончже понял, что, собираясь в пригород или куда-то в другую провинцию, нужно было брать с собой очень простую одежду, однако не забывать о представительности – чтобы внушать людям уважение, но не бросаться в глаза. С Хёншиком это было несложно, и ему все больше нравилось работать в редакции. Так продолжалось до самого июля, пока Донгын не был вынужден отправиться обратно в США, чтобы прояснить вопросы с документами – вероятно, он хотел переехать в Корею насовсем, и теперь ему предстояло решить немало проблем формального характера. Сончже, который еще не успел устать от работы, охотно вызвался работать с двумя репортерами, даже при том, что всю следующую неделю он должен был провести в постоянных разъездах. Первая поездка с Чансобом прошла легко и интересно – они поехали в Тэгу, где пообщались со служителями некоторых церквей. В Корее стремительно набирало популярность христианство, и Сончже не очень понимал, кем все эти люди хотели стать – католиками, протестантами, пуританами, кальвинистами или кем там еще. Или они вообще хотели открыть какой-то левый подход к христианству и найти компромисс между традиционной религией и христианской? Во всяком случае, людям хотелось во что-то верить, и они находили для этого какие-то решения. Им хотелось верить, что если помолиться Господу, все будет хорошо, кто-то на небесах позаботится о высшей справедливости. Он сделал несколько снимков церквей, сфотографировал церковных служителей и даже распятие в одном из приходов. Однако само богослужение снять ему не разрешили. Чансоб долго беседовал с каждым священником, что-то записывал в своей книжке, внимательно слушал каждого и кивал, давая понять, что все слова достигали цели. Он был необычно серьезным за работой, и Сончже было даже непривычно видеть его таким. Вечером они возвращались в гостиницу, где жили в одном номере. Стены были слишком тонкими, и Чансоб отказывался заниматься сексом на кровати, чтобы скрип не привлек внимание соседей, но зато на полу можно было делать что угодно. Они даже подтыкали под дверь полотенце, чтобы никто не вздумал подглядеть за ними или еще лучше подслушать. Летняя жара была тяжелой и влажной, и окна они закрывали только на время секса – в остальное время находиться в полностью запертой комнате было невозможно. Впрочем, Сончже был рад и этому, потому что находил в своей работе единственный изъян – две недели из месяца они с Чансобом проводили порознь. С понедельника по среду отсутствовал он – уезжал с Хёншиком. С четверга по субботу не было Чансоба. Пережить эти шесть дней было непросто, тем более, что даже в редакции нельзя было как-то выдавать свои отношения. А сейчас был порядок – эти две ночи, что они провели в Тэгу, они периодически закрывали и открывали окна, и это казалось и смешным и правильным одновременно. После секса они много говорили – пока желание опять не накрывало их. – Понимаешь, в чем тут дело… христианство – религия с весьма конкретными тезисами. Не так все расплывчато, как у нас. То есть… я имею в виду, большинство из нас ведь и понятия не имеет, где находятся мертвые, верно? Мы просто держим алтари, выкладываем перед ними еду, просим прощения, отмечаем дни рождения и дни смерти. Но никто не может нам конкретно сказать, зачем мы это делаем. А людям хочется определенности. Как я понял, Библия дает им эту определенность. Не полностью, но уж получше, чем традиции, которые никак нельзя объяснить. Эти священники немало туману напустили, пока говорили со мной, но все-таки эти беседы были информативными. Я понимаю, почему люди предпочитают уходить к ним. Сончже, у которого также появились свои мысли на этот счет, перевернулся на спину, ощутив твердость деревянных досок – они успели постелить только под Чансоба, но даже он теперь вытянул из-под себя простыню, потому что ему было жарко. – А ты бы стал христианином? – спросил Сончже. – Нет. То есть, какие-то библейские мысли мне нравятся и даже очень, но то, что «мужчины, которые ложатся с мужчинами царства Божьего не наследуют»... Так что я не хочу бояться бога, который не примет меня таким, какой я есть. К тому же, после войны я не особенно верю в Будду или Господа или кого-то еще. На войне произошло слишком много всего. Сончже кивнул. – Я тоже не собираюсь прибиваться к какой-то определенной религии. Потому что тогда я позволяю другим себя оценивать – правильно ли я живу, достоин ли я называться хорошим человеком. Если я хожу и кланяюсь на могилах родных, я хороший человек. А если я не хожу и не делаю этого, тогда плохой. Но почему что-то непонятное должно определять меня? Или вот… я убийца. И ты убийца. В Корее почти все убийцы. Нам теперь целиком сгореть – всей страной? Все же воевали… Чансоб засмеялся и повернулся к нему. – Если мы и так грешники, тогда терять определенно нечего. Не думаю, что спать с мужчиной более тяжкий грех, чем убить кого-нибудь. С Хёншиком они о таком не говорили, да и вообще ничего не обсуждали, хотя и сблизились за время совместной работы. А с Чансобом можно было поговорить – он вообще почти никогда и ни в чем Сончже не отказывал. Засыпая рядом с ним, Сончже ощущал себя нужным и… любимым. @@@ Все случилось очень быстро. Обстоятельства складывались так, словно кто-то сверху дергал за ниточки, вынуждая все складываться именно в пользу этой встречи. Донгын прислал телеграмму и сообщил, что не может вернуться в срок, так что Сончже был выбран еще на одну неделю как временный напарник Чансоба. Они должны были поехать на острова, но вместо этого отправились в Пусан, где находился сталелитейный завод, обеспечивавший материалами совсем новую судостроительную верфь. Репортаж о рыбной ловле и собирании моллюсков было решено отложить на следующий месяц, потому что на этот завод привезли новый мартен, увеличили число рабочих мест, и теперь данное событие следовало осветить со всех сторон. Сончже, который едва успел оправиться от поездки в Кёнсан, заехал сразу к Чансобу – с сумкой и вещами, чтобы утром опять выехать, только теперь уже в Пусан. Им выделили деньги на гостиницу, но владелец завода заверил их, что дешевле и безопаснее жить в общежитии, построенном при заводе – там ночевали все работники, проживавшие за городом. Для репортеров подыскали комнату с двухъярусной кроватью и чистыми простынями. Чансоб словно почувствовал что-то – в первую ночь согласился только лечь рядом и поспать. Уставший Сончже подумал, что мог бы хотя бы разок заняться любовью, но Чансоб довольно твердо отказался, никак это не объяснив. Так что они просто улеглись на нижний ярус и, несмотря на адскую жару, проспали до утра вместе, тесно прижавшись друг к другу. Позже они позавтракали в столовой вместе с рабочими и с ними же отправились на сам завод – общежитие находилось на территории комплекса, так что до промышленной части можно было дойти пешком. Сончже не был уверен, что жить в такой близости от завода безопасно, но, с другой стороны, на ночь все цеха закрывались, и было действительно тихо. Кроме того, сам завод отлично охранялся. Из города приехала другая часть рабочих – те, что могли добраться до завода на специальном автобусе, поскольку жили в самом Пусане. Сончже попросил разрешения сфотографировать нескольких из них, и для этого Чансоб предварительно переговорил с разными рабочими, выясняя, кто был нанят в новый отдел. Именно этих счастливчиков и нужно было уговорить сняться для газеты. Дальше все пошло как обычно – Сончже фотографировал все, что ему разрешали снимать на камеру, а Чансоб беседовал с руководством, отдельными сотрудниками и инженерами. Рабочий день уже заканчивался, когда произошло это. Сончже увидел его. Среди рабочих, в какой-то огромной куртке-спецовке, потертых штанах – закрытый со всех сторон, но все-таки узнаваемый Ильхун хлестнул его одновременно всем. Голосом, донесшимся через гул, состоявший из сотен других голосов и с чудовищного расстояния. Осанкой, знакомой с самого детства. Профилем, которым Сончже любовался годами, не ощущая никакой усталости. Взглядом – таким же слегка усталым, но наполненным тайными мыслями, в которых никто не смог бы разобраться. Линией верхней губы – неповторимым изящным изгибом с острыми углами. Он шел в группе других рабочих, беседуя с ними, но не улыбаясь – очевидно, он слишком сильно устал. Они двигались достаточно быстро, торопясь вернуться домой – уже через секунду Сончже понял, что Ильхун направлялся к ожидавшему их автобусу. И времени было очень мало. Зная только одно – нужно добраться до него как можно скорее – Сончже бросился вперед, продираясь через толпу народу, тут и там поднимая возмущение и совершенно не думая о том, что выглядел, по меньшей мере, странно. – Ильхун! Ильхун-а! Стой, стой, остановись! Это я, я, Сончже! Ильхун услышал его не сразу. Точнее, услышал он его как надо – отреагировал не сразу. В самом начале, сразу после этого отчаянного крика, Ильхун остановился всего на секунду – не замедлил шаг и не встал на месте, а просто… замер. Не телом – существом. Его ноги продолжали двигаться, но ресницы застыли и дыхание замерло, он словно вмиг окаменел. Однако он так же быстро вернулся к прежнему состоянию, и Сончже пришлось крикнуть еще раз. – Ильхуна-а, это я! Я нашел тебя, неужели я тебя нашел! Лицо с удивительно тонкими чертами лица обернулось к нему, и Сончже застыл на месте, как примороженный. Ильхун был реальным – люди задевали его плечами, направляясь к автобусу, его приятели остановились вместе с ним и стали тормошить, спрашивая, все ли в порядке. Сончже захотелось добежать до него, схватить и обнять – расцеловать это знакомое лицо, смять поцелуем чувственные губы, зарыться носом в шею, ощутить руками тепло тела. Ему захотелось так много всего, но его собственные ноги отказались повиноваться. Ильхун подошел первым – медленно, словно проверяя собственное зрение и способность оценивать расстояние. Подошел почти вплотную, остановился и устремил прямой взгляд в его лицо. Сончже не отступил – он глядел и не мог наглядеться. Через минуту (полчаса? час?) Сончже решился обнять его – до сего момента он все еще не мог заставить себя поверить в абсолютную реальность произошедшего. И только когда Ильхун оказался в захвате его рук, осознание нахлынуло теплой и мягкой волной, укутывая его в одно-единственное ощущение – облегчение. Тонкие руки сомкнулись на его шее, и Ильхун прижался к нему худым телом, наконец, произнося первые слова: – Я скучал по тебе, Сончже-я. Скучал до смерти. – Я теперь тебя точно не потеряю, – пообещал Сончже, сжимая его крепче, так что самому стало стыдно. – Прости меня, я так виноват. Прости меня, Ильхун-а, я потерял тебя. Но теперь все… больше никогда. Никогда. Подтянулись остальные рабочие – парни, шедшие до этого с Ильхуном. Они были явно заинтересованы происходящим, да и кто бы на их месте не залюбопытствовал? – Это мой друг, – объяснил Ильхун, отрываясь от Сончже и разворачиваясь. Сончже почувствовал себя так, словно от него оторвали часть тела – стало больно почти на физическом уровне. – Мы повзрослели вместе. И воевали вместе. Мы потерялись… там где, сейчас демилитаризованная зона… недалеко… шли бои, и мы потерялись… я думал… думал, он попал на Север, – рвано и непонятно объяснял Сончже, едва находя слова. – Я очень рад его видеть. Он мой брат, понимаете? Друг, брат, любимый. Окружающие одобрительно загалдели – фронтовые истории всегда вызывали интерес и уважение. – Что здесь за собрания?! – раздался голос одного из звеньевых. – Вы домой не собираетесь? Автобус до ночи стоять не будет! У всех семьи ждут, а ну пошевеливайтесь, говнюки-холостяки! – Ну, что вы, не ругайте их, – последовал за ним голос, который почти выбил из Сончже дух. Чансоб был мягок и деликатен – как и всегда в случаях, когда речь шла о работе. – У них состоялась встреча. Может быть, этот молодой человек сегодня останется в общежитии? Я могу уехать в город автобусом и снять комнату в гостинице, а он пусть остается. Думаю, между ним и господином Юк должно прозвучать еще много важных слов.