Ядерная зима

Ильхун рассказывал о многом – о том, что при выдаче новых документов в его имени была допущена ошибка, и потому в списках найденных солдат его не было. О том, что искал Сончже везде, где только мог, но так и не сумел найти – все бюро после войны работали как попало, и в такой маленькой стране как Корея потерять человека безвозвратно было проще простого. О том, как разыскивал свою семью, но нашел только старшую сестру, и о том, что так и не сумел выяснить, где были его родители. – Там, где мы выросли, остались одни руины. Никого и ничего там нет. Я провел там три долгих дня, жил в уцелевшей части дома, все ждал, может, ты появишься, но никого так и не дождался. А потом те улицы стали разбирать от завалов, и мне пришлось уйти. Кроме того, бродяжничество сейчас считается почти преступлением, все должны быть при деле. Я искал тебя все два года, но никаких результатов так и не добился. Им предстояло еще о многом поговорить, и Сончже понятия не имел, как следовало все устроить – начать ездить в Пусан или как-то устроить Ильхуна в Сеуле. Или… бросить Сеул и переехать в Пусан? Мысли не давали ему спать всю ночь, и он совсем не отдохнул – Ильхун лежал у стены, и Сончже смотрел на него, думая о том, что теперь уж точно не должен был его потерять. Он обещал самому себе сотни раз, что если найдет Ильхуна, то уже никогда его не отпустит, и этот вопрос был решен – чего бы это ему ни стоило, он должен был сделать так, чтобы расставание не повторилось. О Чансобе он подумал только утром. Это было чудовищно, но радость от встречи с Ильхуном почти поглотила все остальные эмоции, и Сончже оказался почти неспособным воспринимать мир за пределами этого события. Лишь утром, поднявшись с постели и наткнувшись на разобранный чемодан Чансоба, он понял, насколько все усложнилось. Чансоб был. Его нельзя было отменить. Его нельзя было отбросить. Его нельзя было… оставить. Сончже уселся перед этим чемоданом, ломаясь от боли и ужаса перед тем, что ему предстояло сделать – через какие страдания он должен был проволочь Чансоба, который был совершенно ни в чем не виноват. Он почти сошел с ума от этого осознания, глядя на откинутую крышку чемодана, во внутреннем кармане которой лежали документы, принадлежавшие Чансобу. Он оставил документы и даже не зашел в комнату. Они не носили бумаги при себе на территории завода, потому что здесь было словно другое государство – здесь их не могли остановить патрульные, они ни у кого не вызывали подозрений, поскольку основной персонал был предупрежден о визите репортеров. Поэтому Чансоб, который не выходил в город без документов, здесь расслабился и оставил их в чемодане. А теперь он был в городе – где-то, непонятно где, без документов. Он сбежал так быстро, что Сончже даже не успел его окликнуть – Чансоб позволил толпе рабочих унести себя к автобусу и скрылся за дверями. Сончже ощутил себя полным ничтожеством и мерзавцем, позабывшем о человеке, с которым делил постель и крышу последние полгода. Они не разлучались дольше, чем на три дня и всегда бывали вместе, Сончже постоянно испытывал желание обнимать его, целовать его, забирать его себе. И что же случилось сейчас, стоило ему увидеть Ильхуна? Он забыл совершенно обо всем. Чансоб просто вылетел из его головы. Разве так поступают нормальные люди? От этих мыслей захотелось плакать – или, на худой конец, закричать. Разбить голову об стену, обгрызть пальцы – причинить себе хоть какую-то боль, как-то наказать себя. Ильхун проснулся через пятнадцать минут и поднялся следом. Присел рядом, также уставился в чемодан. – Это вещи твоего напарника? – Да, – кивнул Сончже. – Мы с ним спали. – Я понял. По его лицу. И вообще… думаю, кроме меня не понял никто, но мне сразу все стало ясно. Что теперь? – Не знаю. Я должен… рассказать ему все. Должен объяснить. – Тогда объясни. Вчера ему было очень больно. Если Чансобу и было больно, он умел отлично маскироваться. Он приехал вместе с рабочими на автобусе – со светлым лицом и хорошим настроением. Сончже встретил его на платформе для транспорта – он встречал каждый автобус, заглядывая в окна, и когда, наконец, увидел его, сорвался с места и побежал к передней двери. Чансоб спрыгнул с довольно высокой ступеньки и подошел к нему – на его лице была безмятежная улыбка. – Как отдохнул, Сончже-я? – Я… в порядке. А как ты? Где ты ночевал? Я… прости, я совсем о тебе не подумал. – Почему ты извиняешься? Я взрослый мужчина и даже старше тебя, я могу о себе позаботиться. Ты мне ничего не должен, все в порядке. Я был у этого прекрасного человека, – Чансоб указал рукой на одного рабочего примерно лет тридцати с приятной внешностью и красивой улыбкой. – Он и его супруга любезно приняли меня на ночь. У них хороший дом, и я отлично провел время. Сончже почувствовал это сразу – холод. Светлая, но холодная улыбка. Чансоб полностью изменился за эту ночь – он… Отстранился и выстроил стену. Сончже ожидал, что он обидится, не захочет разговаривать или скажет что-то неприятное, но Чансоб сделал совершенно иной выбор. Стало ясно, что он отказывался от всего разом – от них, как от пары, от их прошлого, от их ночей и сложившихся за долгие месяцы отношений. Он перечеркивал все, заполняя пустоту этим холодным дружелюбием. Так же, как и Сончже неосознанно поставил точку этой ночью, Чансоб вполне сознательно вынудил себя отойти на безопасное расстояние. – Не притворяйся, будь честен со мной, – попросил Сончже. – Я… Чансоб положил руки на его плечи и слегка сжал их. – Я не притворяюсь. Я честен. И у нас мало времени – мы можем остаться до обеда, а после нам нужно вернуться в Сеул. Мне нужно побеседовать с главой завода. Так что давай не будем задерживаться, ладно? Он защищался и делал это просто виртуозно. С какой болью он простился со своей первой любовью, если сейчас так быстро определился с линией поведения, делавшей его неуязвимым? Они проработали до обеда, как и договорились, а потом сели на поезд и поехали в Сеул. Им достались соседние места. Предстояло несколько часов рядом с Чансобом. – Вы хоть проститься успели до следующей встречи? – спросил Чансоб, открывая сумку и проверяя, на месте ли билет. Это был уже совершенно новый уровень. Он не только мог сделать вид, что ему не больно, он еще и мог заставить себя говорить на эту тему – говорить об Ильхуне. Сончже понимал, что был единственным, кто нес все бремя вины, но даже ему это показалось жестоким. – Да, – пересиливая себя, кивнул он. – Я вернусь на следующей неделе, как разберусь со снимками. Смогу ездить пока что, а потом посмотрим. Слова бежали сами, и он не мог их остановить. Оказалось, он был в состоянии еще и подыгрывать Чансобу. Наверное, потому что даже при всей болезненности это было куда проще, чем пытаться поговорить всерьез и выдавить из Чансоба что-то настоящее. – Конечно, у тебя же масса свободного времени, – согласился Чансоб. – Тем более, в редакции твое присутствие обязательно только в первые три дня после завершения сбора материалов. Потом ты можешь ехать, куда захочешь. Это здорово – иметь свободное время. – Послушай… – Сончже взял его за запястье, и Чансоб отвернулся от окна, в которое смотрел все это время, обращая свое лицо к нему. Его спокойный и мягкий взгляд ножом полоснул по нутру Сончже, заставив оборваться на полуслове. – Послушай… я не рассказал тебе. Ты не знаешь. – Расскажешь позже, когда немного успокоишься. – А ты? Тебе не нужно успокаиваться? Чансоб пожал плечами. Как хорошо он умел прятаться! Если бы он сказал, что ему не нужно успокаиваться, то выдал бы фальшивость своего спокойствия. Если бы согласился, что нуждается в успокоении, то был бы вынужден говорить прямо. Но он ничего не ответил. Он так быстро и точно ориентировался в ситуации, что Сончже почувствовал нечто вроде ужаса. Поэтому он сильнее сжал пальцы и потянул его руку на себя. – Пожалуйста, не нужно так со мной. Чансоб улыбнулся, и выглядел он при этом вполне естественно. – Я ничего тебе не делаю, – сказал он, даже не пытаясь высвободить запястье, хотя ему, должно быть, стало больно. – Я хочу, чтобы ты был счастлив. И ты будешь счастлив. – А ты? – Опять ты беспокоишься… что ж делать-то с тобой. Я буду в порядке. Моя жизнь не заканчивается, у меня есть много чего такого, ради чего я встаю по утрам. Послезавтра я пойду в приют, во вторник встречу Донгына, в следующую субботу сдам материал и получу зарплату. У меня достаточно радостей в жизни помимо встреч с тобой. – То есть, ты хочешь сказать, что ничего не теряешь? – шепотом спросил Сончже. – Конечно, теряю. Как и ты. Но я, как и ты, переживу. – Но ты… ты хоть позволишь мне объяснить? – Разумеется. Когда ты будешь готов к разговору, я тебя выслушаю. С чего бы мне отказываться? @@@ Разговор состоялся только в конце августа. Так получилось, потому что жизнь неожиданно свернула в новое русло и побежала с такой скоростью, что даже у весьма активного Сончже закружилась голова. С возвращением Донгына работать стало проще, но и видеться с Чансобом они стали гораздо реже. Теперь Сончже проводил первые три дня недели вместе с Хёншиком, после чего уезжал в Пусан – в это время Чансоб и Донгын также занимались сбором материалов. Дальше наступала неделя работы в Сеуле, и он возвращался домой, работая в редакции с понедельника по среду – именно эти дни он и видел Чансоба. Сдав фотографии на утверждение, он опять уезжал в Пусан. Получалось, что из всего месяца выпадало всего шесть дней, когда он мог видеться с Чансобом, да и то проходили эти встречи в редакции. При этом никакой неловкости не было – преуспевший в маскировке своих чувств Чансоб легко здоровался при встрече, прощался при расставании, желал приятного аппетита за обедом и благодарил за помощь в работе. Словно ничего и не произошло. Окружающие, наверняка, даже не почувствовали никаких перемен. Сончже никогда не думал, что жизнь станет такой неоднозначной. В его комнате все еще лежали вещи Чансоба, которые тот никак не мог забрать. Зато его собственные вещи появлялись в квартире Ильхуна в Пусане – в тех двух комнатах, принадлежавших Ильхуну и его сестре. Сончже бывал у них по три дня в неделю, и всего за месяц успел к ним привыкнуть вновь – будто этих лет разлуки и не было. Они с Ильхуном уходили гулять по городу по вечерам, рассказывали о том, что с ними происходило, делились воспоминаниями и целовались где-нибудь в укромных местах. Иногда им удавалось поцеловаться даже в квартире, пока сестра Ильхуна занималась приготовлением еды или принимала ванну. В Пусане его мысли занимал Ильхун. В Сеуле он не мог не думать о Чансобе. Был ли он лжецом и лицемером? Чего он хотел от жизни, чего ему не хватало в самом себе, чтобы сделать выбор и во всем признаться? Сончже безуспешно копался в себе, не понимая, как именно следовало поступить. Он был рад всему, что происходило между ним и Ильхуном – это казалось естественным, тем самым, что и ожидалось от жизни. Но он также страдал от непонятного чувства, поднимавшегося в груди всякий раз, когда он видел рубашки Чансоба, сложенные рядом с его вещами. Он все еще терялся при встрече с ним и не видел никакого выхода. Должен ли он был оставить все, как было? Стоило ли ему отпустить эти безумные месяцы, проведенные с Чансобом – признать их просто временным развлечением и сбросить с себя груз ответственности? Возможно, для этого ему все-таки было нужно поговорить с Чансобом – через некоторое время он начал думать, что все его мучения происходили от недосказанности, повисшей между ними. Чансоб не отказывался говорить, но времени на беседу никогда не было, так что они не могли встретиться в неформальной обстановке. С другой стороны, Сончже мог бы пропустить хотя бы один день из своих поездок во вторую или четвертую неделю месяца, чтобы выиграть немного времени и появиться в редакции. Делать этого не хотелось. Они с Ильхуном только что нашлись, и пропускать драгоценные дни казалось просто кощунством. Поэтому Сончже без сомнений уезжал каждую неделю, даже не думая, что можно было поступить иначе. Время, проведенное рядом с Ильхуном и его сестрой, казалось просто волшебным – иногда, когда они сидели вечерами за одним столом, Сончже вспоминал дни детства. Они могли так же открыто и весело разговаривать, обсуждать разные вещи и шутить. Постепенно Сончже влился в круг их знакомых, стал узнавать по лицам и именам нынешних друзей Ильхуна, запомнил его любимые места для прогулок, начал сам покупать продукты в магазине, который нравился его сестре. В Пусане жизнь стала налаживаться, и, хотя с тех пор, как они вновь встретились, прошло не так уж и много времени, Сончже уже несколько раз успел подумать, что было бы неплохо перебраться в Пусан насовсем. Его останавливало только одно – работа. Мог бы он устроиться в редакцию в Пусане? В этом городе и газет-то толком не было, а значит, конкурс на получение вакансии был просто огромным. К тому же, где еще могли принять на работу фотографа без опыта и образования? Сончже приходилось мириться со страшной реальностью – он не мог работать по призванию нигде, кроме Сеула. При этом мысли о Чансобе сопровождали его постоянно и доставали его даже в Пусане – особенно по ночам или в свободное время. Они казались мучительными, потому что отличались от того, что было, когда он проводил время с Чансобом и при этом думал об Ильхуне – тогда, когда он был уверен, что Ильхун был потерян окончательно, все было иначе. Мысли не казались болезненными или неестественными, и не заставляли его чувствовать себя виноватым. Мысли о Чансобе по каким-то причинам приносили ощущение вины. Тяжелой, холодной и неприятной вины. Наконец, в конце августа рабочий график сам лег таким образом, что Сончже просто не мог не воспользоваться подвернувшейся возможностью. Жаркое лето подходило к концу, тяжелый и нагретый воздух лежал на плечах и спине капельками пота, и Сончже ненавидел собственное тело, которое с трудом переносило эту духоту. В редакции открывали все окна, а курящих выпроваживали на воздух, но даже это не особенно помогало. Именно в такой день главный редактор отправил его вместе с Чансобом в городскую оранжерею, чтобы сделать несколько снимков и пообщаться с цветоводами. – Всего на пару часов. С учетом дороги выйдет три часа. Я даю вам целых полдня, не торопитесь, работайте обстоятельно. Чансоб легко согласился, и Сончже в тысячный раз удивился его сговорчивости и легкости – словно ему ничего не стоило пойти на работу с тем, кого он, наверное, теперь и на дух не переносил. Хотя иногда Сончже уставал думать, и ему казалось, что Чансобу и вправду было все равно. Они прошли до трамвайной остановки, заскочили в самый хвост, проехали с минут десять, а потом сошли недалеко от дороги, на которой вовсю шел ремонт. Нужно было идти через мост, чтобы обойти это место и не мешать рабочим, которым и без того было жарко от нагретого и размягчившегося асфальта. Чансоб в своей синей рубашке казался необычно белым – он постоянно сидел в редакции, проводил интервью в закрытых кабинетах, ездил в поездах и автобусах и совсем не появлялся под солнцем. Теперь его кожа отсвечивала почти снежной белизной и оттенялась темной рубашкой. Сончже посмотрел на свои руки и отметил, что у него хотя бы не было этого контраста – все-таки прогулки в Пусане не прошли даром. – После работы поговорим? Не в конце дня, я имею в виду, а сейчас… когда закончим с оранжереей. – Конечно, – кивнул Чансоб. – Можно зайти в маленькую кофейню рядом с редакцией – я там частенько бываю, когда делаю перерыв. – А там рядом есть кофейня? Я ничего об этом не знал. Чансоб пожал плечами и повернулся к нему, жмурясь от солнца. – Там много чего есть. Проходя через мост, Сончже заметил парня, стоявшего, опираясь локтями о перила – этот молодой человек наблюдал за ними с момента, как они сошли с трамвая. Когда они взошли по ступенькам и двинулись через мост, этот парень развернулся и уперся в перила уже поясницей, глядя на них с загадочной полуулыбкой. – Привет, – первым поздоровался Чансоб. Сончже поклонился, понимая, что этот человек был старше него. Чансоб обошелся без формальностей. – Привет, – ответил парень. – Представишь нас? – Это фоторепортер из редакции, – сказал Чансоб, указывая рукой на Сончже. – Юк Сончже. Очень хороший специалист. – Потом он повернулся к самому Сончже и с легким кивком представил незнакомца: – Ли Минхёк. Главный педагог приюта, в котором я сейчас работаю на полставки. Поразительный и весьма самоотверженный человек. Вот как? Значит, Чансоб теперь уже не просто ходил работать в прачечную приюта и возиться с детишками – теперь он там работал. Работал с Ли Минхёком, от красоты которого можно было ослепнуть. От его вида болели глаза, и слепившее летнее солнце было ни при чем. – А где Пыниэль? – спросил Минхёк, видимо, упоминая какого-то их с Чансобом общего знакомого. – Он сегодня не может, – ответил Чансоб. – Но вечером-то он придет? – Конечно, вечером он придет. – Тогда ладно, – закладывая руки в карманы, улыбнулся Минхёк, от чего его лицо приобрело лукавый оттенок. – Идите, не буду вас задерживать. У меня тоже перерыв скоро закончится. – Удачи с детишками, – со смехом пожелал ему Чансоб, шагая дальше по мосту. – Удачи с материалом, – ответил Минхёк. С оранжереей они разобрались даже быстрее, чем изначально предполагалось – Чансоб успел закончить интервью со всеми работниками, которых сумел обнаружить в пределах досягаемости, после чего просто ходил следом за Сончже и наблюдал, как тот фотографировал цветы. Он совсем не разговаривал и вел себя очень тихо, и Сончже это даже удивило, но когда они выходили на воздух, Чансоб все объяснил – сказал, что Донгын не любит, когда его отвлекают вопросами во время работы. Так что он предположил, что и Сончже болтовня за фотографированием вряд ли понравится. В ответ Сончже его заверил, что болтать он любит в любое время, даже держа камеру у лица. Уже подходя к тому самому мосту, на котором они встретили Минхёка, Чансоб пожевал губу, будто сомневаясь, а потом спросил: – Можно я зайду к тебе домой? Хочу забрать вещи. Мне нужны некоторые из них – скоро наступит осень, а у меня не так много теплых штанов и рубашек, так что было бы неплохо вернуть свое добро домой. Время идет так быстро… Сончже почувствовал, как внутри все похолодело – в животе будто ледяной ком образовался. Это чувство было чем-то средним между страхом и волнением, и оно было настолько сильным, что Сончже даже не решился всерьез в нем разобраться. – Да, конечно. Раз уж у нас есть время… Запоздало пришла досада на себя – как он мог не позаботиться об этом раньше? Он даже не собрал вещи Чансоба, они все еще лежали по всей комнате – перемешанные с его одеждой, расставленные на полках, покоившиеся на стопках из фотографий. Почему он не собрал их в одну коробку или, по крайней мере, не сложил? Вот же неряха. Впрочем, теперь это уже не имело значения – Сончже не мог отказать Чансобу и попросить его не забирать его же собственные вещи. Он не мог этого сделать даже при том, что очень хотел. Они пересели на другой трамвай, дошли до его дома, поднялись по лестнице и остановились перед дверью. Сончже замешкался, вынимая ключ, с трудом попал в скважину, и в результате на открывание замка ушли добрые три минуты. – Прости, – ощущая, как холод начал расползаться к самым кончикам пальцев, прошептал он, толкая дверь и все-таки ее открывая. – Ну, что ты, – улыбнулся Чансоб. – Нам спешить некуда. Внутри стало еще страшнее, и теперь Сончже даже не сомневался, что чувство, наполнившее все его тело, больше чем наполовину состояло из самого настоящего страха. Он остановился посреди комнаты, не зная, с чего начать. Чансоб подошел к сложенной в корзину одежде и вопросительно посмотрел на него. – Я вижу здесь свою рубашку, – пояснил он, протягивая к ней руку. – Можно? Сончже кивнул. – Да. По правде говоря, я не сложил твои вещи, они все еще лежат по всей комнате вместе с моими. Так что будем искать их вместе. Я даже не помню, что именно ты у меня оставил. – Ничего страшного, найдем. Что не найдем, считай, что я тебе подарил, – непонятно, всерьез или в шутку сказал Чансоб. Он очень аккуратно достал свою рубашку, сложил ее и отложил на пол. Дальше они нашли еще черный шерстяной шарф в красную клетку, теплые перчатки, пару бязевых рубашек и даже запасной кожаный ремешок для наручных часов. Чансоб все складывал в уже образовавшуюся стопочку и принимался смотреть дальше. В ящике нашелся один из его рабочих блокнотов – в нем было достаточно чистых страниц. Рядом с ним Сончже нашел носовой платок, который Чансоб также забыл однажды вечером. В деревянном ящике, где Сончже хранил свои зимние вещи, он нашел рубашку из мягкой фланели – ту самую, в которой Чансоб приехал к нему во второй раз, когда Сончже догадался отправить ему телеграмму. Каким образом эта рубашка осталась в его комнате? Сончже не смог вспомнить, как это произошло. И он также не смог объяснить себе, почему оставил ее у себя и не отдал Чансобу. Собрав все найденные вещи, Чансоб вынул из сумки бумажный пакет и сложил все внутрь. – Я как многодетная мамаша – всегда ношу с собой пакет, вдруг что-то нужно будет забрать или купить, – со смехом сказал он, сворачивая верхний край пакета, чтобы содержимое не выпало. – Пойдем? Можно было поговорить и в квартире – здесь было даже удобнее. Здесь не было посторонних ушей, можно было говорить громко и без стеснения, но Сончже не стал предлагать этот вариант по той же причине, по которой испытал почти парализовавший его страх всего получасом ранее. Ему все еще было страшно, но теперь, когда они собирались выйти на улицу, он немного успокоился. Он боялся сделать что-нибудь не то. Когда они с Чансобом остались наедине впервые за долгое время, Сончже почувствовал, что очень близко подошел к запретной черте. Ему захотелось обнять Чансоба. Обнять со спины, прижать, поцеловать за ухом, почувствовать, как вздрогнут его плечи, и прошептать: «Пойдем в постель». Он увидел эту картину так ярко, это желание было настолько реальным, что Сончже испугался самого себя – того, что не удержится, когда Чансоб войдет в комнату. Неужели этот странный и смешной парень имел над ним такую власть? Почему это происходило, если он уже все решил и даже размышлял, стоило ли ему переехать в Пусан? Они доехали до кофейни, действительно работавшей совсем рядом с редакцией, и заняли столик в самом углу – места, находившиеся далеко от окон, были непопулярными, и чаще всего пустовали. Однако именно такая позиция и была им необходима – чтобы никто не мог их слышать. Они заказали по чашке кофе, и Сончже остановился, обводя пальцем ободок с полустершейся позолотой. – Мы с Ильхуном выросли вместе, – начал Сончже. – Я ничего тебе о нем не рассказал, хотя следовало бы. У меня и вещей не оставалось, что могли бы о нем напомнить. Но я всегда думал о нем. Слова полились сами – они как-то находились и вырывались ровным и спокойным потоком, без лишних эмоций и драматизации. Сончже рассказал о том, как много они пережили еще детьми, о том, как были призваны в армию и разлучились во время войны. Говорить пришлось много, но это было просто – Чансоб слушал и не перебивал. Ему, казалось, было действительно интересно, хотя он почти не кивал и ничего не говорил. Впрочем, для того, чтобы выложить всю правду Сончже не нужна была поддержка, он и без того мог все рассказать. Возможно, если бы Чансоб хоть как-то проявил активность, Сончже не сумел бы изложить свою историю так подробно. – Пока я жил один… у меня было так много других, потому что я устал. От того, что видел его по ночам и не знал, был ли он призраком, сном или я просто сам уже сошел с ума. Когда в моем доме ночевали другие люди, я мог не бояться – он не приходил. Я очень сильно боялся сойти с ума. А когда мы встретились с тобой, он перестал являться вовсе – даже когда ты бывал в отъезде. Пойми правильно, я не перестал о нем думать, я всегда помнил о нем, но… он просто больше не приходил. Чансоб не изменился в лице, ничего не добавил и никак не отреагировал на эти слова, но Сончже вдруг понял, насколько гадко они звучали – будто он все это время прятался за Чансобом и просто использовал его как щит от визитов призрака из своего прошлого. А когда призрак нашелся во плоти, он просто выбросил щит, потому как тот стал не нужен. – Я… я не знаю, как правильно все тебе объяснить. Но я не хочу, чтобы ты считал, будто я только за этим тебя и искал постоянно. Ты все еще дорог мне, и я вряд ли выдержу, если с тобой что-то случится, но теперь пришло время быть честным. – Не нужно мне ничего объяснять, – наконец, сказал Чансоб, после чего залпом выпил остывший кофе. – Я не тупой, могу все понять и сам. На самом деле я рад, что хотя бы твой призрак перестал быть таковым. Это важно – теперь ты сможешь жить нормально. Я тоже очень дорожу тобой, и, как уже успел тебе сказать, хочу, чтобы ты был счастлив. Если ты станешь счастливым или уже стал, то больше мне ничего не нужно. Это походило на прощание, и Сончже стало страшно. Захотелось спросить, не задумал ли Чансоб исчезнуть куда-нибудь – переехать, уволиться, скрыться. Впрочем, на это у Сончже уже не осталось ни сил, ни смелости. Он исчерпал весь запас храбрости в квартире, когда боролся с собой и своим страхом сорваться и потащить Чансоба в постель. Сончже не хотел оставлять все в таком виде, но дальше разговор не шел, и пришлось вернуться в редакцию. @@@ В середине сентября он почти принял решение переехать в Пусан, потому что ему просто жизненно необходимо было определиться. Приближался Чусок, Сончже решил провести это время с Ильхуном и его сестрой – с теми, кого теперь считал своей семьей. Он собрал вещи, купил билет на поезд и уточнил даты всех выходных, которые им предоставлялись. Ради этих выходных пришлось работать сверхурочно, чтобы газета издавалась без перерывов, но зато теперь впереди простирались долгие пять дней, которые можно было использовать как угодно, ничего не боясь. Как и принято в хороших семьях, его ждали – когда он поднялся на этаж, обнаружил, что даже дверь была приоткрыта. Ильхуна он нашел в кухне – он возился с чайником и не слышал, как Сончже вошел. Они крепко обнялись, похлопали друг друга по спинам и посмеялись – каждая встреча начиналась именно так. Сончже как никогда явно ощущал разницу между ними – Ильхун был миниатюрным, тонким, но очень сильным, хотя в его теле эта сила почти не ощущалась. Поэтому даже хлопать его по спине было страшновато, и Сончже обычно осторожничал. Рядом с ним он сам казался себе чрезмерно высоким и крупным, с огромными ручищами и здоровенными суставами. Ильхун обычно чувствовал, что Сончже слишком сильно его берег, и начинал нервничать – говорил, что не сломается, если его посильнее прижать, ерничал или подшучивал над ним. Слушать такое было не слишком приятно, но Сончже не мог иначе – боялся сделать ему больно. Возможно, именно поэтому они все еще ни разу не были близки. Или потому, что просто у них не было ни сил, ни времени. Или потому… Черт знает, почему. – Ты останешься как обычно? – поинтересовался Ильхун, поправляя крышку чайника, пока она не нагрелась. – Нет, на сей раз у меня больше времени. Если не прогонишь, останусь на четыре дня. – Тогда я посмотрю на твое поведение, – улыбнулся Ильхун. – Веди себя хорошо, и тогда все получится. – Что именно получится? – Получится спать в доме, а не на улице, – со смехом ответил Ильхун, поворачиваясь к нему. – Мы ждали тебя. Хорошо, когда все в сборе. Как ты до этого праздновал Чусок? Сончже уселся на пол, не утруждаясь поисками подстилки. – Никак. Не праздновал его. Это праздник для семьи, а я был один. – А твой напарник? Тот, с кем я тебя увидел впервые. – Мы познакомились зимой, и еще не встретили вместе ни одной осени. Мы были вместе совсем недолго. Ильхун кивнул так, словно понял гораздо больше, чем Сончже хотел ему сказать. С ним иногда возникало это ощущение – что он знал все, даже то, что от него пытались всеми силами скрыть. Наверное, это чувство происходило о того, что Ильхун был необычайно смышленым с самого детства, и умел думать не только головой, но и сердцем. Проницательность была его врожденным даром. – В таком случае дни твоего заточения подошли к концу, и теперь ты больше не будешь одиночествовать во время осеннего праздника, – радостно заключил Ильхун, усаживаясь на пол рядом с ним и хлопая себя по колену. – Потому что теперь, что бы ни случилось, у тебя есть семья. Не каждому удается повзрослеть так красиво, как это удалось Ильхуну. Сончже рассматривал его без стеснения – его друг никогда не стеснялся открытых взглядов. – Очень странно, – заметил вслух Сончже. – Ты, вроде, очень сильно изменился, но, вроде, все тот же, что и раньше. Никак не могу понять, как такое возможно. – Ты каждый раз об этом думаешь, когда смотришь на меня? – приподнимая бровь, поинтересовался Ильхун. – Нет. Каждый раз о разном. – Тогда я открою тебе секрет – ты точно такой же. Тот же самый Сончже, но уже совсем другой. Так бывает, когда люди взрослеют порознь. Любовь, наверное, тоже взрослеет вместе с нами. Остается вроде и той же, но все-таки меняется при этом. Сончже хотел спросить, что он конкретно имел в виду, но в этот момент вернулась Минджу, после чего завертелась обычная предпраздничная суета – нужно было готовить ужин, расчищать место в гостиной, чтобы поставить стол, отглаживать одежду для вечерней прогулки. Никто из них не знал места захоронения своих родителей, и, если уж начистоту, Ильхун и Минджу не могли сказать точно, осиротели ли они или просто не смогли найти свою семью. Поэтому на кладбище они решили не идти – просто прошлись по побережью, погуляли по припортовой местности, покатались на такси и вернулись домой. Никакого особенно праздничного настроения не было, и день воспринимался как просто удачная возможность провести время вместе без оглядки, когда никому не нужно бежать на работу и еще бог знает чем заниматься. Вечером Минджу ушла спать в кухню – там у нее была своя раскладушка, которой она пользовалась в дни, когда к ним приезжал Сончже. В целом в этом не было необходимости, поскольку они знали друг друга с самого детства, между ними было по-родственному крепкое и незыблемое доверие, однако Сончже подозревал, что таким образом она просто проявляла деликатность. Между ней и Ильхуном почти не было никаких секретов, кроме, разве что, какой-нибудь мелочи, без которой вполне можно было прожить. Однако, сколько Сончже их знал, они всегда говорили друг другу о том, что считали действительно важным. Поэтому он не сомневался, что Минджу просто позволяла им быть наедине. Конечно, они делили постель, но при этом просто спали рядом. Не потому, что боялись быть услышанными и пойманными. Просто так получалось. Сончже был из тех людей, что при большом желании могли найти возможность для утоления своего голода буквально в любых обстоятельствах. И если его не тянуло на подвиги, это означало только одно – желания просто не было. Ильхун ни о чем его не спрашивал и никогда не провоцировал – создавалось впечатление, что его также устраивала эта дружественность. Когда они улеглись на ночь, Сончже вдруг понял, что они и целовались только при встрече и расставании – они не обменивались поцелуями на ночь, хотя и могли беспрепятственно закидывать друг на друга руки и ноги. С другой стороны, торопить события было просто незачем – даже прожив с ними почти два месяца, Сончже все еще считал, что недостаточно гармонично вошел в их жизнь, чтобы творить какие-то радикальные перемены. Может быть, все было из-за недостатка сближения? С Ильхуном нельзя было обращаться как с теми, кого он встречал в том уже порядком позабытом игорном клубе. Ильхун был драгоценностью, неповторимым чудом его жизни – другом, которого ему подарила судьба и которого отняла совсем ненадолго, братом, которого у него не было в родной семье и любимым человеком, от которого Сончже никак не мог отказаться. Его нельзя было ни с кем сравнить или променять на кого-то. Отношения с ним – эту тонкую, но крепкую и острую связь – нельзя было испортить. Поэтому Сончже ждал отклика. От себя или от Ильхуна. Неважно. Пока что они молчали, и главным было лишь то, что они были рядом. Ничего другого было и не нужно. Возможно, эта последняя мысль и была самой верной? Потому что в последний вечер его пребывания в Пусане Минджу задала вопрос, перевернувший для Сончже абсолютно все. Они сидели в кухне за низким столом и ели соленый планктон с рисом, когда она как бы между делом спросила его: – А кто такой Чансоб? Сончже замер, держа хаши навесу и глядя на нее круглыми глазами. Вопрос был таким неожиданным, что он даже ничего не почувствовал – только успел подумать, откуда она взяла это имя. Ильхун рядом с ним засмеялся – громко и от души. – Попался! – в перерывах между захлебываниями, выдал он, хлопая в ладоши. – В смысле, кто такой Чансоб? – переспросил Сончже. – Ты имеешь в виду, я где-то сказал это имя? Минджу посмотрела на него так, словно он сморозил несусветную глупость. – Ты постоянно называешь Ильхуна этим именем. А сегодня и меня назвал. Так кто это такой, что ты его постоянно в нас видишь? Твой близкий друг? Стало почти смешно – Сончже пришел в то самое состояние, когда все стало окончательно ясно. – Это… это тот молодой человек, с которым я работаю в редакции. Ильхун его видел. Мы с ним приезжали в Пусан всего один раз. Он… он да, мой друг. Сончже перевел взгляд на Ильхуна – тот уже перестал смеяться, но все еще улыбался. Вечером, когда они укладывались спать, Ильхун заговорил об этом первым. Он был не из тех, кто долго держал в себе размышления, он не имел привычки таить свои догадки и оставлять все на самотек. Вероятно, он и без того прождал слишком долго, надеясь, что до Сончже дойдет вся абсурдность его самоотрицания. Свет погас, и лампа под потолком тихонько запищала – остывала лента вольфрама, слегка щелкнуло перегретое стекло колбы. Сончже перевернулся на спину и уставился на красноватый отблеск на стене – в комнате висели бордовые шторы. Пахло домом. Было тепло и безопасно. Впервые за очень долгое время Сончже почувствовал себя свободным – словно определился с тем, как дальше жить и поступать. Все пришло в норму – Ильхун был рядом, в голове воцарился порядок, война закончилась. Он многое о себе понял. – Ты любишь его, – прошептал Ильхун. – Я понял это не так давно, когда ты начал называть меня этим именем. Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, кому именно оно принадлежит. Все не хотелось верить, что ты это его везде с собой возишь. Он мне показался довольно… странным. – Он не только тебе таким видится, – улыбнулся Сончже. – Мне казалось, ты должен был сам понять, но ты так и не догадался, и дотянул до того, что назвал Минджи мужским именем. Если так тоскуешь по нему, то сходи и все ему скажи. Скажи, что мы с тобой друзья. Потому что мы и впрямь друзья. – Нет. Ты и Минджи – вы моя семья, – ответил Сончже. – Так что ты не просто друг. – Вот и отлично. Так что… я и сам понял, что все изменилось. Я люблю тебя так же сильно, как и до войны и всего этого дерьма, я могу убить и умереть за тебя, но прости, трахаться мне с тобой не хочется. Хорошо, что ты тоже ничего такого не хочешь. Потому что было бы худо. Но я всегда был умнее тебя и понял все гораздо быстрее, а ты… пока тебя носом не ткнули, так и не видел ничего. Это было верно – Сончже и сам едва мог в себе разобраться. И непонятно, сколько бы все это продолжалось, если бы он не назвал Минджи совсем не подходящим ей именем. @@@ – Слушай, я не называю тебя неправильным именем? Ну, знаешь… может, я путаюсь иногда. Я рассеянный в последнее время. Хёншик снял очки и внимательно посмотрел на него, отвлекаясь от блокнота. Он просидел, уткнувшись в свои записи не меньше часа, и теперь, наверное, с трудом оторвался от него. – Чансобом? – уточнил Хёншик, начиная улыбаться. Улыбка Хёншика была тем непризнанным шедевром мирового уровня, за которые Сончже было искренне обидно – это была своего рода достопримечательность, о которой почти никто не знал, потому что за работой Хёншик никогда не улыбался. Однако стоило ему начать, как вокруг становилось на десять градусов теплее. Его глаза, превращавшиеся в две горизонтально направленные запятые, выглядели просто очаровательно, и Сончже думал, что хорошо бы, будущим детям Хёншика перепало бы это счастье. – Вот черт, – опуская голову, вздохнул Сончже. – Прости. – Ты постоянно это делаешь. Хорошо еще главного редактора не зовешь Чансобом. Знаешь, когда у тебя родится сын, дай ему это имя, и успокойся уже. Так будет куда выгоднее, чем искать, к кому бы пристроить его. У нас все-таки есть свои имена, которые нам родители выбрали. Хёншик явно забавлялся, и Сончже стало веселее – беседа выходила непринужденной. – Хотя, – Хёншик продолжил, откладывая блокнот и разминая ладонью шею. – Хотя, знаешь, вот у Донгына целых два имени. Его еще Пыниэлем зовут. Правда, знают об этом только несколько человек, но в нашем коллективе тебе одному это не известно. В смысле, первым узнал Чансоб – он уже с лета так его зовет. Я узнал на прошлой неделе – совершенно случайно. Остался только ты один из нашей репортерско-фотографской семьи, так что я тебя тоже поставил в известность. Это не секрет, так что все в порядке. – Пыниэль? Сончже даже выпрямил спину. Но это имя было известно не только Чансобу и Хёншику – он сразу же вспомнил, что именно его услышал от того самого Ли Минхёка, работавшего главным педагогом в приюте. Стало быть, Чансоб решил взять с собой Донгына или тот просто сам изъявил желание поработать с детьми? Теперь, когда он расставил все по своим местам и понял, что для него значил Чансоб, и кого именно он видел в Ильхуне, ему стали понятны эти жалкие приступы ревности, которые временами накрывали его. Но то, что Минхёк, который не работал в их коллективе, знал Донгына по второму имени и при этом обзавелся этой информацией даже быстрее, чем Хёншик, казалось действительно непонятным и подозрительным. – Я… не знаю, можно ли об этом спрашивать, – начал Сончже, решив уточнить, было ли что-нибудь еще известно Хёншику. – Просто… ты не знаешь, а Донгын работает вместе с Чансобом в приюте? Хёншик покачал головой, опуская взгляд в блокнот, но глядя не через очки, а поверх них. – Нет, он там просто доброволец. Как и сам Чансоб-и работал в свое время. Просто Пыниэль еще не очень хорошо ориентируется в корейских обычаях, ему тяжело с детьми, которые другой жизни совсем не знают. Но у него доброе сердце, и дети любят его. Если он приживется, то устроится как Чансоб. Я тоже был там пару раз… в приюте всегда не хватает рук. Если хочешь, и ты сходи – попробуй просто. Мужчин там очень мало, а работы полно. Особенно в группах от трех до семи лет – сумасшедший дом, по правде говоря. Я этих детей даже побаиваюсь – они очень шумные. С другой стороны, если подумать, они пережили то, что даже взрослым перенести не под силу, некоторая истеричность, полагаю, сохранится в их характерах на всю жизнь. Они были еще слишком малы, чтобы терять родителей и видеть смерти вокруг себя. Поэтому они особенно нуждаются в любви, которую сейчас никто дать им не может. Он был необычно разговорчивым, Сончже даже удивился такой щедрости. Обычно Хёншик не очень много разговаривал, если речь не шла о работе, но о приюте и детях говорил охотно и даже выкладывал все без вопросов. – Но разве я могу просто так заявиться в приют? – А почему нет? Если кто-то проявляет интерес к этой работе, Чансоб-и всегда счастлив и никому не отказывает. Он вообще воспринимает этот приют как свой второй дом. Странно, почему Сончже раньше не пришло в голову пойти в приют вместе с ним? Почему Чансоб никогда не приглашал его и вообще ничего не рассказывал об этой стороне своей жизни, если она значила для него так много? Сончже это казалось странным и непонятным. Как будто Чансоб также что-то скрывал – как сам Сончже до этого умалчивал об Ильхуне. – Тогда… когда встретимся с ним на следующей неделе, я попрошу его взять меня с собой, – сказал Сончже, укладывая камеру в футляр. – Может, и ты сходишь? – Я же сказал, что боюсь детей, – напомнил Хёншик. – К тому же, я просил их дать мне какую-то работу, не связанную с прямым взаимодействием с малышами, но они все равно отправили меня в среднюю группу. А Чансоб между тем работает в прачечной. Поэтому я пойду только когда наберусь смелости. – Так ты ее никогда не наберешься, нужно просто бросить себе вызов, – сказал Сончже, которому захотелось уговорить Хёншика составить ему компанию. – А их главный педагог… он чем занимается? – Преподает, – ответил Хёншик. – Чем еще все педагоги занимаются. Чансоб только заменяет его, когда он уезжает по рабочим делам. Система образования, даже послевоенная – это такой кошмар. Такие требования, такая отчетность… нам такое даже не снилось. Иногда я начинаю возмущаться, если мне приходится что-то переписывать или уточнять, а потом вспоминаю Ли Минхёка и его мучения, и сразу успокаиваюсь. – Тогда давай… давай сходим вместе? Тебе же это тоже полезно, получается. Хёншик снял очки и повернулся к нему, глядя внимательно и спокойно. – Если ты тоже боишься, давай сходим вместе. Но без Чансоба все равно нельзя – в приют не пускают кого попало, Ли Минхёк очень требователен к персоналу, несмотря на то, что взрослые там на вес золота. Так что если заявимся без Чансоба, нас просто не впустят. Сончже улегся на постель и кивнул: – Договорились. Ждем до следующей недели. @@@ Идти по дороге вчетвером было как-то необычно. Сончже шел прямо за Чансобом, которому, казалось, было все равно. Конечно, Чансоб удивился, когда в четверг увидел Сончже на рабочем месте – он отлично помнил, что с четверга и до конца недели Сончже бывал в Пусане. Еще больше он удивился, когда Хёншик сказал ему, что все они хотели бы пойти в приют после работы. «Если ты нам все еще доверяешь, возьми нас с собой, ты же теперь ходишь каждый день». Вот тогда настала очередь Сончже удивляться и, в который уже раз, мучиться подозрениями. Потому что прежде Чансоб не ходил в приют каждый день – раньше он бывал там пару раз в неделю. Что изменилось теперь? Теперь, когда никто не тащил его в постель каждую ночь, он находил в себе больше сил для общественной деятельности? Или у него там появился другой интерес? Пыниэль держался рядом с Чансобом, и они о чем-то болтали – хотя шли они практически кучкой, Сончже не мог расслышать ни слова. Наверное, потому что у Пыниэля до сих пор была чутка английская дикция, которая корейскому языку совсем не подходила. Из их репортерско-фотографской семьи, как выразился Хёншик, Сончже не знал только одного Пыниэля, потому что никогда с ним не работал. До приюта они добрались сравнительно быстро. Сончже удивился тому, что за воротами, во дворе, не обнаружилось детей. – Учатся во вторую смену, – пояснил Хёншик. – Но вечером приходить лучше, потому что больше шансов получить безопасную работу. Не с детьми. – Ты боишься детей или того, что сделаешь что-нибудь не то? – поворачиваясь к нему, спросил Чансоб. – Боишься их поранить случайно? В прошлый раз они лазили по тебе, как по дереву, я бы тоже на твоем месте испугался. Но на самом деле они уже несколько раз спрашивали о тебе, и я не думаю, что Минхёк им откажет, если они захотят тебя видеть. Тем более, трехлетки вообще ничем сейчас не занимаются – они наверняка воюют у себя в спальне. Удачи, Хёншикк-и. Наверное, Чансоб слишком хорошо знал местные нравы в общем и Ли Минхёка в частности, потому что получилось именно так, как он и сказал – их поприветствовали, поблагодарили и распределили по разным работам, после чего Хёншик и Пыниэль отправились в спальню к детишкам, поскольку те ожидали их с большим нетерпением. Сончже попросили сходить в кухню и помочь с генеральной уборкой запасного помещения, а Чансоб отправился в прачечную, которая здесь работала каждый день. Сам Ли Минхёк, выполнявший и педагогические и организаторские обязанности, вернулся к проведению уроков, и все как-то разбрелись. Сончже и не подозревал, насколько сильно соскучился по физической работе – теперь, когда он больше не ходил на текстильную фабрику и рыбную ферму, ему не хватало активного труда. Поэтому он с головой погрузился в уборку. Его задачи были довольно простыми – передвигать мебель, выносить мусор, приносить ведра с водой. Помещению явно требовался ремонт, но пока что об этом не могло быть и речи – денег явно едва хватало на саму еду и на все необходимое. Приют был не слишком большим – большое здание, в левом крыле которого были жилые помещения, а в правом учебные и рабочие, для персонала. Кабинетов было очень мало, мебели в них не было, так что старшие ребята учились, сидя на полу. Как они умудрялись еще и писать при этом в тетрадях было непонятно. Он успел достаточно увидеть, пока ходил по коридорам с разным хламом, перетаскивая вещи в кладовую. За работой время прошло быстро и без проблем – Сончже даже не понял, когда именно стемнело. В конце сентября осень уже подступала так близко, что игнорировать ее холодное и сырое дыхание было просто глупо. В восьмом часу Минхёк зашел в помещение и попросил женщин остановиться. – Продолжим завтра, – улыбаясь, сказал он. – Вас ждут ваши семьи. Надеюсь, господин Юк успел выполнить самую сложную работу, и завтра вам его помощь не понадобится. Женщины поблагодарили его и ушли собираться домой, причем скрылись очень быстро. Минхёк проследил за ними по коридору, а потом повернулся к Сончже. – Пойдем, – кивнул он. – Нужно отдохнуть. Сходишь в душ после них и поднимайся после этого на чердак, там мы обычно проводим свободное время. Сончже подумал, что женщины могли бы занять и больше времени, но они справились очень быстро – он успел закрыть дверь, забрать свою одежду, поискать по коридору Хёншика и узнать, что все остальные уже были на чердаке, и к тому времени, когда он подошел к душевой, все работницы уже были готовы идти. Они вежливо попрощались, поблагодарили его за помощь и буквально сбежали. Разумеется, у них было полно домашних забот. Также не испытывая желания тратить много времени на душ, Сончже поплескался минут пять, после чего вышел, чувствуя себя гораздо лучше. Он поднялся на чердак, ощущая влажной кожей прохладный вечерний воздух и думая о том, что с завтрашнего дня стоило начать надевать куртку поплотнее. – Мы тебя заждались, – поднимая взгляд, сообщил Чансоб. – Хочешь чаю выпить? Место рядом с ним было свободным, и Сончже решил им воспользоваться. Чансоб сидел за низким столиком, рядом с ним на небольшой плитке с бензиновым подогревом пищал чайник. – Да, – ощущая подступившую после трудов праведных усталость, согласился Сончже. Чансоб подвинул свободную чистую керамическую кружку к себе, вынул бамбуковое ситечко из коробки с чаем и закрепил его ободком на краях кружки – размер точно подходил. Потом он насыпал в ситечко чуть-чуть чаю, взяв его прямо в ладонь и слегка встряхнув при этом – выглядело так, словно он занимался этим постоянно и уже довел все движения до автоматизма. Удостоверившись в том, что все готово, он снял с плитки чайник и залил в кружку прямо через заварку, придерживая ситечко свободной рукой и периодически приподнимая и опуская его. Кипяток заливался тонкой струйкой и как-то кругами, чтобы намокли все сухие листики. Сончже наблюдал за этим как завороженный, словно это было самое прекрасное из всего, что он видел. – Давай быстрее, он пить хочет, – поторопил Чансоба Минхёк, который, очевидно, заметил, но не совсем верно истолковал его пристальный взгляд. – Подождет, ничего, – озорно улыбаясь, ответил Чансоб. Сончже кивнул, наблюдая, как чайник возвращался на место, а ситечко при этом продолжало покачиваться, окрашивая воду в красивый золотистый цвет. Это был так называемый черный чай, который предпочитали пить американцы – теперь он пользовался все возраставшей популярностью. Сидеть рядом, но при этом находиться не наедине было приятно. Сончже вдруг понял, что они никогда не бывали в компании, всегда были вдвоем. Чансоб подвинул ему кружку, предварительно вынув ситечко и вытряхнув его в консервную банку, стоявшую под столом. – Спасибо, – улыбнулся Сончже. – Пожалуйста, – вежливо ответил Чансоб. В нем почти ничего не изменилось, и именно это настораживало больше всего – то, что он был почти таким же, как и до расставания. Его голос был теплым и мягким, он не прятал взгляд и не отстранялся, когда Сончже будто случайно касался его локтем или плечом. Все было в порядке. И именно это беспокоило больше всего. Сончже хотел перестать все настолько сильно преувеличивать, но не мог этого сделать. Чансоб не спрашивал, почему он вдруг решил ходить в приют, он не задавал вопросов о поездках в Пусан – в течение следующего месяца он только пару раз спросил, все ли в порядке с Ильхуном, на что Сончже отвечал утвердительно. Он ездил в Пусан в дни, когда Чансоб и Пыниэль также отбывали за репортажами – за октябрь он побывал в гостях у Ильхуна два раза по два дня, и этого было вполне достаточно. Не слишком редко, чтобы соскучиться, и не слишком часто, чтобы надоесть. А после того, как заканчивалась неделя сбора информации, он возвращался в Сеул, где проводил следующую неделю в редакции. Ему хотелось видеть Чансоба и как-то сблизиться с ним – сделать это вновь, но уже иначе. Чтобы между ними был не один сплошной секс, а нечто более тяжеловесное – полноценное. Сончже думал об этом очень много, но никаких конкретных шагов так и не сделал. Потому что… Замерз. От Чансоба исходило холодное тепло, как бы парадоксально это ни звучало. Именно его внешняя теплота и заставляла кровь Сончже стыть и останавливаться в жилах. В доброжелательности и открытости Чансоба, в его непринужденности и естественной манере общения крылось что-то большее, показывавшее Сончже, что его не хотели. Это не было чувством отверженности, это была нежеланность, от которой сводило льдом все внутренности. Можно было бы отступиться и прекратить попытки, но Сончже ощущал еще кое-что – обреченность. У него просто не было выбора. Каким образом этот человек, которого он встретил в подпольном клубе, стал для него так важен? Почему именно он? Сончже часто вспоминал, с чего все началось и как проходило – лежа ночами в своей постели, он прокручивал в мозгу детали их непродолжительного романа и не мог выделить ни одного момента, который можно было бы назвать ключевым. Первое утро? Когда Чансоб остался и позавтракал с ним. Вторую встречу? Когда Чансоб привез ему реактивы? Вздор. Казалось, что и тем самым первым утром и тем несчастным вторым вечером с Сончже уже было покончено. Так что начало, видимо, лежало в том мгновении, когда он впервые скользнул взглядом по расслабленной фигуре Чансоба, сидевшего за одним из игровых столов. Наступил влажный и холодный ноябрь. Сончже продолжал ходить в приют и работать там кем приходилось. Дети не особенно его любили – возможно, просто чувствовали, что он их боялся. Он не боялся их физически, просто не знал, чего от них ожидать. За их внимательными взглядами крылись целые миры, которые Сончже не мог затронуть – он полагал, что не имел на это права. За эти два месяца, что он проходил в приют по вечерам, он сумел сблизиться только с одной девочкой, но она была еще совсем маленькой. Его охотно впускали в группу малышей, поскольку с ними не нужно было разговаривать – они были неприхотливы и требовали не общения, а простого внимания. Внимание можно было проявлять по-разному – носить на руках, обнимать, жалеть, кормить и умывать. Не нужно было разговаривать с ними, развивать их или вкладывать в их умы какие-то истины, как это было необходимо с группой постарше. Сончже работал в младшей группе без особого страха, и именно там у него появилась первая любовь. Девочка даже ждала его – она улыбалась ему, тянула к нему свои тонкие ручонки и без возражений принимала лекарство, если Сончже поил ее с ложки. Она засыпала на его руках, вцепившись пальчиками в его свитер и уложив голову на плечо. Держа ее теплое маленькое тело, Сончже думал, что должен был раньше проявить интерес приюту и попросить Чансоба показать ему это место. Только в эти моменты Сончже мог забыть о своей цели – о том, что теперь Чансоб был недосягаемым. Казалось, что пространство между ними погрузилось в бесконечную зиму – тусклую, без солнечных лучей, с выбеленными снегом облаками и рассеянным мерцанием вместо настоящего света. И конца этой зиме не было. По крайней мере, в обозримом будущем. В конце ноября он почти последним узнал о том, что Минхёк собирался праздновать день рождения. Теперь они отмечали такие дни по западному календарю, не очень полагаясь на простой лунный – это было легко и удобно. Детям было решено ничего об этом не говорить, но для себя они решили устроить небольшую вечеринку. Вообще, Сончже не особенно понимал, что они собирались делать, поскольку место проведения вечеринки было старым и известным – чердак, который теперь, разве что, просто утеплили газетами. Женщин среди них не было, так что обошлось без лишней суеты – просто раздобыли алкоголь неизвестного происхождения, разлитый по стеклянным бутылкам с этикетками, утверждавшими, что в них находился соевый соус. Чансоб обещал принести жареный рис с кимчи, чтобы потом просто разогреть его, и Сончже с удивлением узнал, что это нехитрое блюдо считалось его фирменным. Пыниэль и Хёншик готовили какие-то подарки, а Сончже оставался в полном неведении касательно того, что должен был делать – он совсем не знал, что любил Минхёк, и чем его можно было бы порадовать. – Ты можешь купить ему что-то из вещей, – как-то раз, выходя с приютского двора, сказал Чансоб. – Или еще лучше – туалетную воду. В прежние времена, еще до войны, он часто пользовался парфюмерией. Теперь у него на это нет денег. – А что именно я могу купить ему? Может, у него есть любимая марка одеколона или… – Сончже, ты давно в последний раз покупал что-то из парфюмерии? – улыбаясь, спросил Чансоб. – Я вообще ничего не покупал. – Тогда зайди в магазин и увидишь, что выбор там не так уж и богат. Что-то привозят из Америки, и чтобы не ошибиться, спроси у Пыниэля, что лучше всего купить. Мы не покупаем сладости или мясо, потому что это несправедливо по отношению к детям – купить на всех мы не можем, а есть только самим как-то непорядочно. Но вот такой элемент роскоши вполне приемлем. Подумай. Мы можем даже оплатить это пополам. Оплатить пополам? Впервые с самого лета Чансоб предлагал сделать что-то вместе. Этот случай не стоило упускать. – Да. Лучше давай вдвоем. Чансоб выдохнул облачко пара и решительно кивнул: – Давай. Тогда пойдем, догоним Пыниэля, спросим сразу. @@@ Хорошо еще день рождения главного педагога не выпал на первую или третью неделю месяца – тогда кто-то один не смог бы присутствовать при вручении подарка. Туалетная вода с каким-то непонятным названием, написанным словно размашистым почерком, была упакована в коробку, а саму коробку они решили завернуть в серую бумагу и перевязать лентой. Чансоб потратил минут десять на то, чтобы понять, как лучше всего с этим делом справиться, и в итоге все-таки сделал как надо, так что теперь у них был довольно-таки приличный подарок. Сончже подумал, как так американцам удавалось писать, что все буквы были связаны друг с другом? Слово или название этой парфюмерии казалось одной просто очень длинной буквой с множеством завитушек. Проработав весь день в редакции, и еще отстояв недлинную смену в приюте, они, наконец, собрались на чердаке, чтобы, как обычно провести пару часов вместе. Поднявшись, Сончже увидел, что в обычно пустом чердачном помещении были некоторые изменения. В самом углу появилась постель, а стол был выдвинут ближе к двери. Минхёк, который уже находился здесь, устало улыбнулся ему. – Проходи. Сейчас остальные поднимутся. – А это зачем? – спросил Сончже, глядя на постель. – Это… я и Чансоб будем спать сегодня здесь. Не будем расходиться по домам, вот и все. – Только вы? Минхёк рассмеялся – у него был приятный низкий голос, который, наверняка, нравился женщинам. – Ну, да. Мы же не можем привести девушек. Просто сегодня нам хочется не уезжать. Если хочешь, тоже останься, – предложил он. Сончже подумал, что когда Чансоб бывал рядом, ни о каких женщинах и речи быть не могло. И потом… а почему постель была всего одна? Он и прежде относился с некоторым недоверием к отношениям между Минхёком и Чансобом – они не казались ни близкими, ни чужими. При этом они умели отлично понимать друг друга и никогда особо не тратили время на разговоры – Чансоб знал, что именно раздражало или тревожило Минхёка, а тот, в свою очередь, никогда не делал того, что могло бы расстроить Чансоба. Они не были похожи на братьев, но и горячей привязанности между ними не наблюдалось. А теперь они вдруг решили переночевать на чердаке и застелили постель на пол в самом углу. – А когда вы договорились? – Пока ты работал в кухне. Я же говорю – оставайся, если хочешь. Мы еще принесем. С постельным здесь проблем нет, прачечная работает каждый день, спасибо нашему Чансоб-и. – Тогда… да, я останусь, наверное. Хорошая идея – не уезжать. Будет поздновато. – Ну и отлично, – не меняясь в лице и не расстраиваясь, согласился Минхёк. – Пойду, принесу еще матрац. В сущности, этот вечер мало чем отличался от остальных, даже при том, что все они довольно много выпили. Сончже почти не опьянел, хотя с тех пор, как он выпивал в последний раз, прошло уже достаточно времени. Хёншик и Пыниэль, которые все-таки собирались домой, пили осторожно, помня о дороге. Чансоб опьянел быстро, но Сончже заметил, что ни на какие подвиги его не тянуло – он просто сидел с самого краю и наблюдал за остальными. Его выдавал взгляд – веселый и искрившийся. Минхёк, казалось, вообще не пьянел. Где-то в середине Чансоб вспомнил о подарке, который все это время лежал в его портфеле. Сончже ждал момента вручения с самого начала, но по первости Чансоб был занят разогревом риса с кимчи, а потом, видимо, просто забыл. Он прошел к лежавшему на полу портфелю, опустился на колени и открыл крышку. Минхёк повернулся в его сторону, наблюдая за тем, что он там делал, хотя обычно его не очень интересовали занятия других людей. Через мгновение Чансоб вынул упакованный подарок, повернулся и улыбнулся Сончже, виновато улыбаясь и одними губами говоря: «Я забыл». Минхёк приподнял брови и тоже улыбнулся, но выглядел он при этом скорее не обрадовано, а иронично. – Я уж думал, что ты решил оставить меня без подарка, – сказал он, глядя на Чансоба, поднимавшегося с колен и поправлявшего брюки. – Как я мог. Вот, мы с Сончже решили купить вместе. Чансоб подошел к сидевшему на полу Минхёку и протянул ему коробочку, почтительно держа ее двумя руками. Выглядел он при этом до крайности серьезно, хотя в его глазах плясали озорные искорки. – Спасибо вам с Сончже, – кивнул Минхёк, принимая коробку и глядя на Чансоба снизу. – Полюбопытствуем. Он развязал узелок и распустил ленточку, расслабляя сложенные края упаковочной бумаги. Открылась небольшая коробочка с замысловатым начертанием. Минхёк нахмурился, но его лицо было не недовольным, а просто очень сосредоточенным. Он бросил еще один мимолетный взгляд на Чансоба, уже успевшего усесться напротив него. Осторожно открыл крышку и наклонил ее над ладонью – по картонной стенке сполз стеклянный флакон простой цилиндрической формы. Глаза Минхёка слегка расширились от удивления, и его взгляд мигом изменился – он посветлел и одновременно стал теплее. Он поднял лицо и посмотрел на улыбавшегося Чансоба. – Ты помнишь, – сказал он, улыбаясь. – Разумеется. Проверь, понравится ли. Крышка снялась с флакона с негромким щелчком – внизу оказался маленький распрыскиватель-кнопочка. Сончже таких никогда не видел – обычно туалетная вода продавалась во флаконах с распрыскивателем, работавшим как небольшой насос, там даже ручная груша-помпа имелась, правда, совсем небольшая. Минхек брызнул на рукав своей рубашки, в сгиб локтя и поднес его к лицу, одновременно закрываясь. Это было очень умно, потому что на его месте Сончже тоже захотел бы спрятать лицо. – Божественно, – улыбаясь с необычной широтой, заключил Минхёк, вкладывая флакон обратно в коробочку. – Какой замечательный аромат. – За это нужно благодарить Пыню, поскольку именно он дал нам такую рекомендацию, – заметил Чансоб, плечи которого расслабленно опустились. Минхёк в ответ счастливо рассмеялся и благодарно посмотрел на Пыниэля, который при этом сделал вид, что ничего не услышал – он был весьма застенчивым и не любил благодарности или комплименты. Итак, подарок удался лучшим образом. Минхёк был счастлив, и Сончже тоже почувствовал радость от того, что все получилось. Они посидели еще немного, обсуждая разные дела, связанные с приютом, а потом Чансоб зачем-то вышел – Сончже подумал, что ему просто было нужно в туалет. Однако вернулся Чансоб с гитарой – этот инструмент приобретал все больше известности с распространением американской культуры. – Я думал, не дождусь, – улыбаясь в своей уникальной манере, сказал Хёншик. – Я только пару песен знаю, – смущаясь, сказал Чансоб. – Так что остальное доверяю тебе. – А дети не проснутся? – забеспокоился Пыниэль, который, однако, заметно оживился. Минхёк покачал головой: – Нет, с чердака вообще ничего не слышно. Очень хорошее перекрытие – старое здание, его еще хорошие архитекторы строили. После этого Чансоб действительно сыграл и спел две песни, и Сончже слушал его очень внимательно, удивляясь тому, что опять не знал чего-то столь важного. Ему не было известно, что Чансоб умел так хорошо петь, причем одна из песен была на английском языке, и звучала весьма сносно. Сончже и сам любил петь, но при этом он не играл ни на каких музыкальных инструментах и потому обычно не пел в компании. Гитара перекочевала к Хёншику, умевшему играть не только уже готовые песни – он умел импровизировать и еще подбирать нужные мелодии по желанию. Поэтому Минхёк просил его сыграть определенные фронтовые песни, которые были популярны еще во времена войны – Сончже их тоже знал. Обычно их пели на стоянках и в лагерях, они напоминали о временах, когда все они пытались забыть о предстоящих боях и прочих бедах. Поначалу он не решался петь вместе с остальными, но вскоре его смущение рассеялось как-то само собой, и он присоединился к ним. Петь вместе было приятно – никто их них не повышал голос, и поэтому звучание было мягким и осторожным. Хёншик пел просто замечательно, и это было здорово – поскольку он сам вел аккомпанемент, ему было лучше известно, как именно должна была звучать та или иная песня. Остальные тянулись за ним. Спев всевозможные песни, какие только пришли на ум, они полежали на полу еще какое-то время, отдыхая от пения – оно тоже утомляло, и Сончже даже удивился тому, как сильно устал. Отдышавшись, Хёншик и Пыниэль решили уйти. Празднование дня рождения прошло даже лучше, чем они предполагали, и все были довольны. Минхёк ушел их провожать, а Чансоб собрал на деревянный поднос всю посуду и направился в кухню, попросив Сончже позаботиться о столе и постели, чтобы можно было сразу лечь спать. Сончже убрал стол к стене, поставив его вертикально и прислонив верхними ножками к деревянной панели. Развернул принесенный для него матрац, застелил его простыней, проверил, все ли в порядке с постелью Минхёка и Чансоба, подумал над тем, почему они собирались спать совсем рядом и даже посмотрел, подготовили ли они для себя одно одеяло или хотели накрываться раздельно. К счастью, на их постели обнаружилось два свертка из одеял, и Сончже немного успокоился. Правда, когда прошло еще минут десять, а никто так и не поднялся обратно на чердак, он опять начал нервничать, а еще через десять минут решил спуститься и поискать их в кухне – может быть, они мыли посуду или делали что-то еще. Он осторожно сошел по лестнице, прошел по коридору и, чтобы не разбудить детей, тихонько прокрался к кухне. В большом помещении горела свеча – видимо, чтобы яркий электрический свет не привлекал лишнего внимания. Сончже остановился у двери, оставаясь незамеченным – свет не доставал до проема, и вряд ли они его видели, поскольку находились прямо у свечи и действительно мыли посуду. Чансоб выкладывал уже помытые чашки на полотенце, расстеленное на столе, а Минхёк вынимал уже чистую посуду из воды. Они уже заканчивали, и Сончже каким-то образом почувствовал, что обратно наверх они еще не собирались. Чансоб стоял спиной к Минхёку – он работал медленно, видимо, слишком сильно устал или просто осторожничал, чтобы не стучать керамическими краями по столешнице. Минхёк вылил воду в специальный слив, вымыл и вытер руки, остановился за его спиной. Провел раскрытой ладонью по его плечу и спине. У Сончже на несколько секунд замерло сердце. Это был простой жест, и выглядел он вполне невинно, но то, что ладонь была раскрыта – пальцы были расставлены и выпрямлены – ударило его больно и сильно. Минхёк мог прикасаться к Чансобу таким образом. Не прикасаться – трогать его. Чансоб, почувствовавший силу этого движения, повернулся, оставив последнюю чашку не перевернутой. – Прямо здесь? – спросил он. Его голос звучал тихо, но отчетливо. – Нет. Просто… мы уже давно… иногда думаю… Минхёку было тяжело подобрать слова, и он просто замолчал, держа руку чуть ниже левой лопатки Чансоба. Это было ожидаемо. Сончже должен был догадаться раньше, и он, по большому счету, догадывался, но все равно это было очень и очень больно. Чансоб и Минхёк были связаны далеко не простой дружбой. Чувственность этого движения преследовала Сончже всю ночь – он закрывал глаза и раз за разом видел, как ладонь Минхёка с красивыми тонкими пальцами скользила по спине Чансоба, приминая складки, слегка смявшейся от всей это возни рубашки, лаская через ткань и присваивая Чансоба. Это было не просто прикосновение – это было обладание. Сончже лежал без сна, смотрел в непроглядно черный потолок и слушал их дыхание – Чансоб лежал у стены, а Минхёк у края, чуть ближе к Сончже. Они лежали совсем рядом, и Сончже думал о том, соприкасались ли их тела или руки. @@@ Сончже промучился почти месяц, не понимая, что следовало сделать. Полная неопределенность преследовала его постоянно – когда он уезжал с Хёншиком на задания, когда возвращался в Пусан, когда ходил в приют вместе с Чансобом и Пыниэлем. Он почти не пересекался с Чансобом в приюте и только несколько раз видел, как он проводил занятия с детьми, подменяя Минхёка. Чансоб вообще вел себя довольно тихо, особо не отсвечивал и не шумел. Дети любили его, причем не было никакой разницы – находился ли он в группе самых младших или ходил к старшим, всюду ему были рады. Сончже думал, что дети тянулись к Чансобу, чувствуя его внутреннее тепло, пленившее и самого Сончже почти год назад. Что касалось воздуха, остававшегося между ними – здесь зима держалась уже несколько месяцев, и не было никакой надежды на то, что когда-то станет лучше. Это простое отчуждение становилось невыносимым, и Сончже несколько раз пытался сломать стену, но Чансоб останавливал его своим спокойствием и безотказностью. Может быть, пообедаем вместе? Хорошо, без проблем. Когда пожелаешь. Хочешь, пойдем на задание внутри города вместе? Да мне без разницы, с кем. Пойдем вместе. Как твои дела? Выглядишь неважно. Спасибо, Сончже-я, ты внимательный, как и всегда. Я в порядке, просто плохо спал ночью. Последнее замечание наводило на плохие мысли, но Сончже гнал их от себя – иначе можно было совсем сойти с ума. Он старался держаться лучше, но не мог взять себя в руки, и постоянно срывался – ловил себя за тем, что откровенно таращился на Чансоба, следил за ним, прислушивался к его разговорам, придирчиво рассматривал Минхёка или даже начинал шпионить за ними. Это было так малодушно, что он начинал презирать сам себя. И все равно не мог остановиться. К концу декабря стало совсем невыносимо, и он рассказал обо всем Ильхуну. До сего момента он старался не затрагивать эту тему, считая, что его душевные излияния были лишними, но поскольку поделиться ему было не с кем, он все-таки не удержался. Ильхун выслушал его, не перебивая. Подумал, облизнул свои потрясающе красивые губы и сказал: – Признайся ему напрямую, я же тебе говорил. Лучше способа нет. Получи отказ или стань для него тем, кем хочешь быть, но успокойся. – А если я все испорчу – спешка еще никого не спасала. – А если ты умрешь, прежде чем дождешься? Вы уже спали вместе, вы практически поженились, и ты знаешь вкус его поцелуя и, возможно, не только поцелуя. Куда уж ближе. Чего ты боишься? Сончже вдохнул. Они опять беседовали при погашенном свете, и он видел только силуэт Ильхуна, сидевшего на стуле у окна. – Того и боюсь, что он все понимает без меня и намеренно отказывается. Что он уже многократно сказал мне «нет», но я отталкиваю от себя эту реальность, и продолжаю искать чего-то. И если я спрошу напрямую, то все закончится. – Так и пусть закончится. Будь смелее. Будь ты мужиком, господи, что с тобой не так! Стало смешно. Сончже засмеялся, прикрывая рот ладонью, чтобы не разбудить Минджу. Ильхун себе не изменял. С самого детства он решал вопросы быстро и без лишних сомнений. Что удивительно – при этом Ильхун ошибался довольно редко. Наверное, потому что все его действия не были результатом горячности – они демонстрировали решительность и свидетельствовали о весьма рано сформировавшемся взрослом складе ума. Даже если он тратил время на раздумья, он делал это четко и упорядоченно, а не мотался от варианта к варианту, терзаясь бессмысленными сомнениями. Поэтому Сончже решил ему довериться. Все равно иного выбора не оставалось. @@@ В декабре Пыниэль опять уехал – в Америке начался какой-то праздник, происхождение которого было тесно связано с церковными обычаями. Пыниэль не был католиком, но его семья все равно отмечала Рождество, так что он получил выходной – гражданам США полагались лишние выходные на такие случаи. Понимая, что он и так редко виделся с семьей, они проводили его со всем теплом и добрыми пожеланиями. Двадцать третьего он отбыл пассажирским рейсом – гражданская авиация набирала силу, и Сончже удивлялся тому, что в небо могли подниматься не только набитые бомбами самолеты, но еще и пассажирские лайнеры. Правда, после отлета Пыниэля Чансоб опять остался без напарника, а ведь им предстояло работать в привычном ритме. Решив, что упускать такую возможность было бы грешно, Сончже вызвался поехать с ним, пропуская при этом одну из своих поездок в Пусан. Чансоб, который к этому времени уже решил съездить один, а в статью вставить нейтральные снимки из архива – с цветами, пейзажами или магазинными полками – несколько удивился такому решению. Главный редактор не стал возражать – тематические снимки всегда были ценнее нейтральных, годившихся на что угодно. Сончже поблагодарили, благословили и снабдили документом, дававшим ему полномочия вести съемку. – А куда мы едем? – остыв от волнения, спросил Сончже, принимая документ. – В Пусан, – ответил Чансоб, который почему-то даже не скрывал своего недовольства. – Мог бы и раньше спросить. Его обычная доброжелательность потускнела, и Сончже был этому даже рад – хоть какая-то реакция. Правда, Чансоб стал еще меньше разговаривать и совсем не проявлял никакого желания ехать куда-то в его компании. Сончже решил потерпеть всего день, а вечером, уже в Пусане, попробовать поговорить. Или дождаться вечера перед отъездом? Вечера пятницы. Намерения были самыми добрыми, но получилось иначе. Им предстояло собрать материал о больших продуктовых магазинах, открывавшихся в портовом районе Пусана – в эти торговые точки поступали продукты, продававшиеся без обложения налогом. Это было новое веяние, которое могло серьезно повлиять на экономическую жизнь города и вдохновить прочих граждан смелее покупать импортные товары. Впрочем, импорт в Корее всегда был слабоват – жители предпочитали пользоваться тем, что хорошо знали. Однако как порт Пусан был совершенно незаменим и его значение было сложно переоценить. Началось все с того, что Чансоб заказал в отеле комнату на одного. Когда Сончже поднялся в номер вместе с ним, он очень удивился и спросил, не планировал ли Сончже пожить у своего друга, на что получил вполне внятный ответ – нет, не планировал. Пришлось говорить с администрацией и срочно менять номер. Оставив все вещи внутри, они прошли в порт, где и провели остаток дня, а вечером вернулись в гостиницу. Поужинали в столовой на первом этаже, поднялись в номер. Чансоб уселся на пол, уложил на колени закрытый чемодан, используя его как столешницу, и начал делать записи. Он просидел так примерно два часа, когда Сончже это надоело. Надоело буквально все. Расстегнутая пуговица рубашки, под разошедшимися половинками которой было видно место, где сходились ключицы Чансоба. Линия подбородка. Крупная косточка на тыльной стороне запястья. Поджатые полные губы. Усталый взгляд. Надоело смотреть на это и сидеть без дела. – Умываться пойдешь? Кажется, здесь общий душ, – сказал Сончже, поднимаясь с постели. – Да, пойду, – кивнул Чансоб, со странной скоростью откладывая чемодан и закрывая блокнот. – Я скоро. Ты после меня, договорились? – Если там несколько кабин… – Ты после меня, – повторил Чансоб, давая понять, что его «предложение» не обсуждалось. Он ушел и оставил Сончже в полном замешательстве. И если до сего момента он вел себя слишком естественно, то теперь он выглядел еще более странно. В нем что-то переменилось – он стал нервным и резким, почти всегда ходил хмурым и неохотно отвечал на вопросы. А теперь еще и заставил Сончже пойти мыться последним, в то время как в гостинице это можно было сделать одновременно. Правда, вернулся он действительно быстро – с мокрыми волосами, бледный и все такой же недовольный. Сончже без слов вышел из номера – к возвращению Чансоба он уже успел вытащить полотенце и мыльницу и вообще подготовиться, так что едва его строптивый напарник вошел в дверь, он в эту же дверь и выскользнул. Мылся Сончже тщательно, используя прохладную воду – чтобы можно было остыть, но не заболеть. Растираясь докрасна и безжалостно отскребая себя жесткой мочалкой, он старался избавиться от ненужных мыслей, но, в конце концов, решил, что нужно закругляться с сомнениями. Нужно было выйти и поговорить – сказать все начистоту, как советовал Ильхун. Просто признаться. Наскоро вытершись полотенцем и натянув вещи как попало, Сончже вернулся в номер, боясь только того, что Чансоб уже лег спать. Однако Чансоб все еще не спал – он сидел все с тем же чемоданом на коленях и писал в блокноте. Сончже повесил полотенце на спинку стула, у туалетного столика, очевидно, предусмотренного для женщин. Мелькнула мысль, что номера для двоих рассчитывались на супружеские пары, а не на пары репортер-журналист. Может, поэтому и постель была всего одна. Европейский стандарт прокрался и сюда – кровать на довольно высоких ножках, тумбочка у изголовья с круглой лампой и коническим абажуром, вязаный коврик под ноги. Обстановка была почти незнакомой. Знакомым был только Чансоб. Сончже уселся на пол напротив него, положил руки на края чемодана и сказал: – На счет три я убираю его с твоих колен. Нужно поговорить. Чансоб поднял на него покрасневшие от работы глаза и послушно отложил перо. Потом опустил блокнот, позволил Сончже забрать этот импровизированный стол со своих колен, а сам закрутил крышку чернильницы, чтобы ничего не расплескалось. Наверное, он предвидел дальнейший ход событий. – Кто для тебя Ли Минхёк? – начал Сончже, избавившись от всего, что отвлекало. – Твой первый или третий? Молчание, накрывшее его плотным покровом, показалось очень долгим – Сончже почувствовал, как сердце взлетело к самому горлу и забилось раненым зверем. – Единственный, – ответил Чансоб, глядя ему в глаза. – Ты любишь его? – Люблю. – Тогда… тогда это не имеет смысла, но я все равно должен сказать, – выдавил Сончже, ноги и руки которого онемели от ужаса. – Я должен сказать. – Я знаю. Не говори ничего, это лишнее. – Откуда ты знаешь, что я хочу сказать? Неужели читаешь мои мысли? – сбиваясь в дыхании, спросил Сончже, которого уже начал подводить голос. Чансоб отстранился, опершись спиной о край кровати. – Минхёк первый и третий, – зачем-то уточнил он. – Я любил его до войны. И любил все это время. И сейчас люблю. Очень крепко. Ты думаешь, ты плохой человек? Ты хотя бы был почти вдовцом, когда мы встретились. А я был просто тем, кого называют нелюбимым. Он не отвергал меня, для него все изначально выглядело иначе. Он и не знал, что я влюблен – и я надеюсь, не узнает этого никогда. Но я начал отвечать на твои звонки лишь потому, что хотел забыть о нем. Ты был для меня спасением от него. И то, что ты ушел – это равновесие мироздания, не более. Я должен был понести наказание за то, что решил использовать тебя. Так что не искушай меня делать это вновь. – Ты не можешь так жить, – прошептал Сончже. – Ты не можешь быть с тем, кто только хочет тебя, но никогда тебя не полюбит. – Почему же? Для него это удобно. Мы просто друзья, которые иногда проводят вместе ночи – иногда с сексом, иногда без него. Без любви секс возможен, тебе ли этого не знать. – Но… зачем ты это делаешь? Зачем ты унижаешь себя? – Я себя не унижаю. Я просто не могу по-другому – большего у меня никогда не будет, и рассчитывать не на что. – Тогда… почему ты не выберешь меня? Я хотя бы… я люблю тебя. Я буду рядом с тобой, любя, а не… – Зато я тебя не люблю, – тихо, но твердо ответил Чансоб. – И если я соглашусь, то уже ты начнешь себя унижать. Мне это не нужно. – А меня ты не спрашиваешь. Думаешь… – Хватит. Я устал. Зачем ты делаешь меня чудовищем? Сончже не верил ни единому слову. Не потому, что не хотел или не мог – в его мозгу словно вмиг взлетела стена, которая отсекла все слова, произнесенные Чансобом. – А он тогда… тоже чудовище? Потому что он поступает с тобой так, как ты не хочешь поступить со мной. Он тоже чудовище. – Он не знает. – Да брось, как можно заниматься сексом и не знать? Как можно? – Как-то можно. Все это слишком сложно, чтобы оценивать так прямолинейно. – Не защищай его! – крикнул Сончже, сам удивившись тому, что у него еще нашлись на это силы. – Хватит его выгораживать! Ты должен сказать ему, почему ты молчишь? Нравится издеваться над собой? Чансоб отвел взгляд, и Сончже почувствовал почти физическое облегчение. – Я не хочу его обременять. – Тогда… я что – обременил тебя, получается? Я тебя обременил, когда сказал, что люблю тебя? – Да, – просто ответил Чансоб. – Лучше тебе было держать свои признания при себе. – Я больше не мог. Ты должен знать, это будет честно. – Нет. Честно – не говорить. – Ты хоть сам понимаешь, что говоришь? Или ты просто все еще пытаешься представить так, словно этот твой Минхёк нормальный человек? Он спит с тобой и не понимает, что ему отдается любящий человек. Да он душевный инвалид, если не чувствует этого! Чансоб ударил первым – не прицельно и без замаха, почти не больно. Сончже просто не ожидал этого, и потому его качнуло в сторону от кулака, ткнувшегося в его плечо. – Хватит, – прошептал Чансоб. – Не заставляй меня. – Тогда выслушай, – приближаясь к нему вплотную, потребовал Сончже. Чансоб фыркнул и уперся руками в пол, собираясь подняться. Этого Сончже никак не мог допустить – чтобы Чансоб сбежал прямо сейчас, когда он все-таки набрался смелости для разговора. Он схватил Чансоба за плечи и впечатал в кровать, почти наваливаясь на него. – Останься и выслушай. – Ты мне надоел, – отвернувшись, сказал Чансоб. – Кажется, ты уже и так наговорил лишнего. – А ты уже успел меня ударить. Думаешь, я не ударю тебя в ответ? Чансоб засмеялся – беззвучно, только сотрясаясь всем телом. – Ну, попробуй, – предложил он. – Пусти. Слышишь ты меня или оглох ко всему прочему? – Не паясничай. Долго будешь трусить и врать мне? Любишь его, значит? И всегда любил? А вот мне кажется, что ты любил меня. По крайней мере, когда мы были вместе. Потому что я не инвалид, я могу почувствовать это – когда любят. – Нарываешься? Тогда почему ты сбежал и оставил меня, ничего не сказав? – Я хотел попросить за это прощения. – Не нужны мне твои извинения. Пусти, я сказал. – Не дергайся, – прошептал Сончже. – Пожалуйста, не шевелись. Пожалуйста, не уходи. Второй удар был уже тяжеловеснее – Чансоб по-прежнему не целился, но вложил в свой кулак приличную силу, отчего Сончже мотнуло назад так, что он едва не выпустил из рук крепко сжатые плечи. Живот обожгло болью, хотя и не настолько сильной – Сончже немало подрался во время войны и знал, что этот удар был направлен скорее на раскоординацию противника, чем на настоящее повреждение. Да, Чансоб не собирался всерьез его колотить, но Сончже решил не ждать третьего раза. Поэтому когда Чансоб дернулся, все-таки пытаясь подняться, он вцепился в него крепче и встал одновременно с ним, подаваясь вперед и распластывая поперек постели. Чансоб вывернулся – он был необычно сильным и гибким, но Сончже отлично знал возможности этого тела. Он был весьма внимателен, когда они спали вместе, он много наблюдал за Чансобом и запомнил, как его тело ощущалось в руках – как двигались мышцы под мягкой теплой кожей, как напрягался живот, как сжимались ладони. Поэтому ловкость Чансоба не была для него неожиданной – он был ко всему готов и с небольшим усилием перевернул его, перекатывая к изголовью постели и наваливаясь на спину, чтобы обездвижить. Чансоб двинул более сильной левой рукой, но Сончже перехватил его за запястье и прижал к постели у его лица. – Успокойся и послушай, – попросил он, наклоняясь к его уху. – Просто послушай. Это несложно, я не прошу тебя дать мне литр крови, я прошу просто выслушать. – Слезь с меня, – хрипло потребовал Чансоб. Сончже прижался животом к его спине и почувствовал внутреннюю дрожь, прошивавшую его тело насквозь мелкими иглами. Это было удивительно – Чансоб дрожал, словно ему было страшно. – Я тебя все еще волную, – прошептал Сончже. То, что случилось в его голове, не было мыслью или идеей – это была картинка. Сончже увидел, как целует открытую за сползшим воротником рубашки шею, как разрывает ткань и ведет ладонью по спине, как вжимается в теплое тело, переворачивает его на спину и целует губы. Картинка была настолько четкой, что он поразился ее реалистичности – это словно происходило взаправду, в настоящем. Это было преступлением. Даже если бы тело Чансоба изменило ему, если бы оно поддалось и отдалось желанию, и разум на какие-то несчастные мгновения закрылся бы пеленой удовольствия, за всем этим великолепием его неминуемо ожидало отрезвление. Он возненавидел бы Сончже на всю жизнь, если бы Сончже сделал это сейчас. Но соблазн был так велик – это было так просто. Переломить и заставить, взять желаемое и сделать своим – хотя бы так, если по-другому не получалось. Принудить его испытать влечение, вырвать у него то, что он не отдавал и то, в чем Сончже так нуждался. Почувствовать его своим. Это было слишком легко – Чансоб уже был под ним, прижатый к постели, со слегка влажными после душа волосами и чистой кожей. Сончже испугался. Он слишком часто испытывал страх, когда речь заходила о Чансобе. Он слишком остро реагировал на все, что с ними происходило, и не мог иначе. Боясь не удержаться на тонкой грани, Сончже отпустил Чансоба, спрыгнул с постели, схватил пальто и выбежал за дверь, быстренько надев туфли – благо, они были без шнуровки, самыми простыми. Прочь, прочь, подальше от номера, чтобы не было никакого соблазна и не было никаких мыслей! Подальше от всего, на холодный воздух, остыть и превратиться обратно в человека. Сончже выбежал на ночную улицу и понесся, не разбирая дороги. Он не знал, куда его несли ноги, и не думал, как будет возвращаться – это казалось незначительным, куда важнее было уйти подальше. Свернув несколько раз и выйдя на центральную дорогу, он остановился, наконец, почувствовав потребность отдышаться. – Господин! Патрульный остановился совсем рядом, когда Сончже, вздрогнув, отмер и повернулся – он даже не заметил, как к нему подошел человек. – Господин. Что вы делаете поздно ночью на улице? – Я… Сончже похлопал по карманам, с какой-то отрешенностью понимая, что не взял с собой документов – они остались в сумке, брошенной в номере. – Господин, ответьте. – Я… я приехал из Сеула, я работаю в газете. Могу пройти с вами, а завтра утром вы сможете уточнить, говорю ли я правду. Идея переночевать в кутузке показалась неожиданно привлекательной. Куда уж безопаснее – есть, где поспать, причем даже взаперти, чтобы не вернуться в отель и не натворить страшных дел. – Но, господин… вы не можете просто так, так не положено. Вы должны, – уже теряя терпение, заговорил патрульный. – Где ваши документы? – У меня их нет с собой. Случайно оставил в номере. – Вы издеваетесь? Покажите свои документы! Возможно именно легкость, с которой Сончже согласился пройти с ним, и насторожила полицейского. – Их действительно нет, прошу прощения, – честно повторил Сончже. – Я же сказал, что готов пройти с вами, в чем проблема? Полицейский уже набрал воздуха в легкие, грозя взорваться криком и возмущением, когда Сончже услышал торопливые шаги, приближавшиеся очень быстро. – Господин патрульный, – явно не находя достаточно дыхания для полноценного звука, выдохнул Чансоб, останавливаясь рядом. Он был в своем пальто – не застегнутый и растрепанный. В руках у него были зажаты документы – свои и Сончже. Патрульный подозрительно уставился на него, недовольно надувая губы. – А вы еще кто такой? – Я его напарник. Мы работаем в «Хангук ильбо», возможно, вы слышали о нашей газете. Я Ли Чансоб, издаю по одной статье за выпуск. Вот наши документы и разрешение на работу от редакции. Пожалуйста, проверьте. Патрульный выдернул из его рук бумаги, пролистал их чисто для формы, а затем вернул. – Постарайтесь больше не выходить в столь темное время. Мало ли что может случиться. Пусан – портовый город, здесь слишком много подозрительных граждан, прибывающих с водным транспортом. Он приложил ладонь к козырьку и медленно удалился, оставив их на дороге. Сончже повернулся к Чансобу. Они оба были без шляп и шарфов, только в одних пальто, и, нужно полагать, было большим счастьем, что они еще успели обуться. – Идиот, – буркнул Чансоб, хватая его за запястье и подтягивая к себе. – Выскочил голышом на мороз. Идиот. Возражать не хотелось. Сончже так сильно устал, что ему почему-то стало уже все равно – последняя надежда в виде неудавшейся кутузки уплыла на ногах патрульного, и вместе с ней он утратил всякую волю к борьбе. Чансоб повел его обратно в гостиницу, сердито печатая шаги. Поблескивавшая от влажности мостовая под его туфлями отзывалась глухим размеренным стуком. У двери в номер Сончже остановился. – Если войду, я уложу тебя в постель, – предупредил он. – Я больше не могу терпеть это. Все это. Разлуку. Твою чертову зиму, твой холод. Ты врешь мне в лицо и думаешь, что я тупой и не понимаю. Ну, да, я не самый умный человек, но я далеко не тупой. Я все вижу. Чансоб толкнул дверь и втянул его внутрь, свободной рукой нащупывая выключатель на стене. – И что ты видишь? – спросил он, сбрасывая с плеч пальто прямо на пол. – Расскажи, мне интересно. Сончже облизнул пересохшие губы и тоже снял пальто, бросая его рядом. – Что ты волнуешься при мне. Что любишь его не так, как говоришь мне. Не так, я знаю. Как я стал любить Ильхуна иначе, так и ты полюбил его по-другому – не так, как до войны. Война изменила нас, сделала другими людьми. Наша встреча изменила нас. И ты отказываешься от нас, ты совершаешь преступление. Казнишь нас. За то, что я сделал. Я понес наказание, – укладывая ладони на его плечи, сказал Сончже. – Поверь, Чансоб-а, я уже наказан. Я так хочу все исправить, и я знаю, что это возможно, но ты ничего не позволяешь – ты хочешь мерзнуть и убивать холодом нас обоих. Откуда в тебе эта жестокость? – А разве любить принято не всего человека целиком? Если уж я такой жестокий, ты должен знать и принимать это. – Я принимаю, – согласился Сончже. – И я хочу жить с этой жестокостью и со всем, что есть в тебе. Но ты не позволяешь даже этого. Чансоб положил руки на его талию и направил к кровати, заставляя его медленно пятиться, пока его колени не уперлись в край постели. Сончже уселся и потянул его к себе, усаживая близко, так что их бедра соприкоснулись. – Мне было очень больно, – сказал Чансоб, глядя в стену. – Я почти умер в ту ночь, когда спал в доме рабочего сталелитейного завода. Утром я решил, что выживу, как выжил после того, как у нас с Минхёком все закончилось. Мы с ним просто играли – когда мы начали, никто из нас не был влюблен. А когда все закончилось, он оказался свободным, а я разбитым до самого дна. – Он все еще хочет тебя, – ответил Сончже. – Я видел ваши прикосновения. Чансоб покачал головой, улыбаясь. – Мы не спали ни разу с тех пор, как я расстался с тобой. Не исключаю, что это могло бы произойти в будущем, но… Сончже вскинул голову: – Ты все-таки врал мне, – на выдохе сказал он. – Ты все-таки меня обманывал. Ну ты и говнюк. – Я сказал себе, что выживу, – повторил Чансоб. – А если ты сделаешь это со мной еще раз… не уверен, что смогу сохранить себя. Мы… думали, что можем переспать в день его рождения, но ты остался с нами, и ничего не получилось. А после уже не было случая. От этих слов стало совсем тошно. – Вы еще договаривались? – с горечью усмехнулся Сончже. – Я с ума с тобой сойду. Как ты можешь так поступать? – Никак. Я ничего не чувствую, мне все равно. Если бы это его порадовало, я бы не стал отказывать. В конце концов, это просто секс. – Просто секс… как ты только смеешь. – Ты тоже спал с теми, кого едва знал, когда искал спасения. Ты ли осуждаешь меня сейчас? – Но я здесь – тот, кто тебе небезразличен, здесь. И я хочу все вернуть, нет, я хочу не вернуть, а создать новое, но ты… ты готов отдаться тому, на кого тебе плевать и кому плевать на тебя, только чтобы порадовать в день рождения. – Знаешь, что? Это мое тело, и я могу распоряжаться им как сочту нужным. – Он сможет накрыть тебя собой? Сможет? Он ниже и тоньше тебя, если уж мы говорим только о телах. Он совсем другой, и ты никогда не почувствуешь его так, как мог ощущать меня. Чансоб посмотрел на него почти насмешливо, но при этом без злобы или желания ранить. – Раньше нас это не останавливало. Я тоже не выточенная статуэтка как Ильхун – я гораздо крупнее и выше. И что с того? Сончже развернул его к себе и взял его лицо в ладони. – Ты другой, да. Совсем другой. Я даже описать тебя не могу. Просто… ты моя принцесса. Вот. Чансоб приподнял бровь, видимо, пытаясь переварить услышанное. – Что? – спросил он, даже не реагируя на то, что Сончже уложил его на подушки и заполз сверху. – Что ты сказал? – Принцесса, – повторил Сончже уже без колебаний. Верное слово нашлось, и он не собирался от него отказываться. – Я тебе сейчас въебу, – пообещал Чансоб. – Больше никогда меня так не называй. – Ну, давай, – улыбаясь и ощущая необычное тепло, согласился Сончже. – Давай, ударь. Тогда я возьму тебя так, как захочу. И столько раз, сколько захочу. – Для этого не обязательно называть меня… этим словом. – Но так и есть, – возразил Сончже, однако, не пытаясь повторить «принцесса» еще раз, чтобы совсем его не разозлить. – Ты ведь мой? Скажи, пожалуйста. Чансоб поднял руки к его рубашке и осторожно расстегнул ее до линии пояса, где она уходила под брюки. Сончже над ним замер, наблюдая за тем, как он сосредоточенно хмурился и прикусывал край нижней губы. – Твой, – ответил Чансоб, вытягивая его рубашку из-за пояса. – У меня просьба. – Что такое? Что угодно, обещаю – Не рви мою одежду, у меня нет смены. Я забыл положить ее в чемодан. Сончже упал на него, обнимая и пропуская руки под его спиной. – Я сойду с ума от счастья. Обещаю, раздену тебя по-человечески. Но когда-нибудь я найду место, где мне можно будет расправиться с твоей одеждой, как мне будет угодно, а тебе можно будет стонать так громко, как захочешь. Я помню, что обещал найти такое место. Чансоб обнял его в ответ и засмеялся. @@@ – Доброе утро, принцесса. Чансоб бросил в него подушкой, не открывая глаз. Попал. Сончже вернул подушку на кровать и прилег рядом. – Открой глаза, при… – Я тебе точно въебу. – Тогда на работу мы не пойдем. – Перестань, а? У меня есть имя, им и пользуйся. – Нет. Дело в том, что я не могу называть тебя по имени. Я уже называл твоим именем Ильхуна и его сестру, Хёншика, Минхёка и даже один раз главного редактора. Я всех их называл Чансобами. Не могу же я называть тебя так же, как и всех? Поэтому ты будешь… – Нет, ты лучше называй принцессами их, а мне верни мое настоящее имя, – открывая глаза, предложил Чансоб. Солнце светило в окно, пробиваясь в щель между задернутыми шторами. Ладонь Чансоба, которой он провел по голому плечу Сончже, была очень теплой.