Эгоист

      Мимо проносятся разноцветные огни города, сужаясь при такой скорости до цветной ряби. Зрачок не успевает рассматривать каждый предмет, поэтому лучше всего — просто уткнуться в телефон, что и делает Минсок. Он пролистывает очередную рекламную запись в Инстаграмме, невероятно сильно сгорбившись и лбом упираясь в приборную панель. Так проще. Так Сехун не сможет прожигать его взглядом каждый раз, когда всё же приходится останавливаться на светофорах, и мир на десяток секунд вновь становится собой, чтобы потом снова стать всего-лишь разноцветной зеброй.       Машина сбавляет скорость на повороте, чтобы в очередной раз разогнаться на максимум. Минсок из-за такого манёвра больно бьётся головой о приборную панель и всё же поднимает взгляд на Сехуна, который слишком сосредоточенно смотрит на дорогу, совершенно не беспокоясь о том, что в спальном районе, куда они заехали, лучше сбавить скорость — шум и гул улиц остались в центре, который они пересекли за какие-то полчаса, а автомобиль создавал его слишком много.       Сехун и Минсок не соулмейты.       Иначе густая, пульсирующая боль во лбу заставила Сехуна хотя бы поморщиться от неожиданности. Но он продолжает сжимать пальцами руль и крепко стучать зубами каждый раз, когда приходится его резко поворачивать, чтобы завернуть во дворы многоэтажных домов. Потому что он слишком разогнался, и управление становится сложнее.       Он молча выходит и хлопает дверью, пока Минсок только расстёгивает ремень — слишком сильно растянул его из-за неудобной позы. Выйдя из автомобиля, он молча провожает взглядом Сехуна, который, немного не дойдя до подъезда, спотыкается о железный порожек носом тряпочных кроссовок, наверняка больно отдавая в носок.       Минсок ничего не чувствует. Нет, они точно не соулмейты.       Только вот Сехун твердит совсем другое, упорно игнорируя чужое мнение. Ему буквально плевать даже на мнение Минсока, потому что сам уже вбил себе в голову, что они — те самые идеальные предназначенные. Ведь родственные души должны друг другу соответствовать. А Минсок как раз соответствует Сехуну и по статусу, и по красоте — всё, как он мечтал.       — Заходи уже. — Сехун устало потирает виски, придерживая подъездную дверь для замершего на середине пути Минсока.       Им однозначно не по пути, но Минсок всё равно идёт следом за Сехуном, в эту кромешную темноту, в комплекте с которой идёт тотальный контроль и имитация искренних чувств.

***

      Сехун превосходный игрок. В свои игры он играет отменно, никогда в них не проигрывает. Он привык ставить цели и добиваться их, как однажды сделал своей целью Минсока и… добился. Только чего — непонятно. Непонятно для других. Зато сам Сехун знает, насколько Минсок охуенный, насколько его кожа нежная и бархатная, а стоны — рычащие и в то же время слишком сладкие — настолько, что Сехун буквально чувствует этот сахар на чужих губах, когда им удаётся побыть лишний раз наедине.       Сехун крутит в руках смартфон, неизменно сидя в своей машине. Стоило бы позвонить Минсоку, но он благополучно забыл его номер, а на то, чтобы сохранить, банально не хватало времени. Поэтому он предпочитает оставить это дело. Оставить Минсока ещё на пару дней одного, чтобы тот успел соскучиться. А пока у него есть дела поважнее.       Машина выезжает с припаркованного места возле какого-то семейного кафе и в очередной раз рассекает воздух рычащим мотором. Ему нужно в место более отдалённое — туда, где нет кафе с зайчиками-стикерами на стекле, где нет мамаш с их слишком шумными и капризными детьми. Туда, где Минсок скрывается от Сехуна, где прячет свои самые страшные секреты. У них не должно быть секретов друг от друга — Сехун спешит это недоразумение исправить.       Бар с дизайном под дерево закрыт. Сейчас только полдень, дверь открыта, а табличка на её ручке гласит, что сегодня у них санитарный день. Но ведь открыто. Ручка металлическая, нагретая на солнце и источающая жар, красноречивее всего говорит, что Сехуну туда нельзя. Ночью, когда бар работает, она наверняка жутко холодная, приглашающая. Но Сехуна такая мелочь не останавливает.       В баре и правда никого нет. Пройдя сквозь свисающие с потолка шуршащие ленты в имитации под лианы, он оказывается в светлом помещении, в котором окон нет, зато торчащие из-под потолка искусственные ветки и высокий парень за барной стойкой — есть. Он смотрит на Сехуна пронзительно, не переставая натирать до блеска стаканы тряпкой, пропитанной антисептиком. Смотрит, даже не поднимая головы — исподлобья и прожигающе.       — Мы закрыты, — голос отдаёт холодной сталью, как ледяные железные плиты, как холодный душ — отрезвляющий и грубо толкающий в реальность. В реальность, где Сехуну не всё дозволено.       Парень продолжает натирать стакан со всем потерянным к нему ранее вниманием, игнорируя аккуратную поступь по деревянному паркету. Сехун ступает кошкой, словно говорит, что плевать он хотел на всё, что дальше скажет этот парень. И тот, явно понимая, что странному гостю что-то нужно, ставит стакан под барную стойку. Он упирается обеими руками о свою рабочую поверхность, и Сехун буквально становится его меньше в два раза, если не больше. У парня прекрасно видно руки, обтянутые буграми мышц, которых не скрывает чёрная, явно не рабочая майка.       — Ну? — всё же не выдерживает он, практически гаркая на Сехуна, который даже дёрнулся от такого к себе обращения. — Чего тебе нужно?       Сехун молчит. Он чётко знал, зачем шёл, продумал каждый из вариантов разговора с персоналом, потому что точно знал — незваному гостю не обрадуются. Но парень за стойкой выглядит так, словно ему невозможно возразить, и Сехун чувствует, как по затылку бежит толпа паникующих мурашек.       Это проигрыш, Сехун. Ты проиграл.       — Мне нужны записи с камер, — голос отточенный — уж это он может контролировать.       Парень усмехается, и на левой щеке особенно отчётливо видно появившуюся ямочку. Он смотрит куда-то вбок, не скрывая того, что едва сдерживает хохот. И поворачивается к Сехуну уже абсолютно серьёзный.       — Свалил бы ты отсюда, пока я не сделал тебе парочку освежающих масок на личико, принцесса, — последнее слово он говорит ещё глубже и явно дразня, из-за чего мурашки прыгают под воротник и акупируют сехунову спину.       — Ты хоть знаешь, кто я? — начинает было Сехун, но его прерывает осуждающее улюлюканье. Парень поднял одну руку, расправляя ладонь, прося замолчать, и замотал головой, делая губы трубочкой, издеваясь.       — Нет, О Сехун, ты не понял, — от этого голоса коробит. От этого парня дрожь по телу, ноги практически не чувствуются. Сехун удивлённо смотрит на этого здоровяка и даже глотнуть воздуха не может. — Мне буквально насрать на то, кто ты. Господи помилуй, я даже знаю, кто ты! — поправляет он себя, не двигаясь с места — только напрягая мимику. — И очень странно, что ты не знаешь о том, кто я, ты, самовлюблённый обмудок.       В Сехуна плюют, его втаптывают в грязь эти обидные слова, обжигающие его самолюбие, которое он сложил по кирпичикам, выстроил стену между своими слабостями и своей силой. И он всегда выигрывал за этот счёт. Но этот парень словно видел его насквозь, не подчинялся, не уж тем более боялся и не почитал. Словно он коснулся самого сокрытого, только протянув сквозь стену руку, никак не вскрывая и не руша. И от этого душа трепетала, хотелось раскрыться ещё больше, пока мозги били во все колокола, оповещая об опасности. О том, что ты в полном дерьме, Сехун.       Он уходит из бара, даже сам того не понимая. А по телу бежит болезненное облегчение — не его.