Он сидел в кровати неподвижно. Хрупкие ладони покоились на одеяле, отросшие тёмно-изумрудные волосы в разброс падали на плечи и подушку, а голова была повёрнута к окну, за которым шёл… снег. Изуку с изумлением наблюдал, как в небе летают пушистые снежинки, и не мог вспомнить, когда он в последний раз видел настоящий снегопад. Там, во сне, в котором он пробыл, как говорят врачи, не менее пяти лет, ни разу не было зимы. Лишь вечное счастливое лето. И ему никогда не казалось это странным.
«А мы отмечали когда-нибудь Новый год?» — рассеяно думал Изуку, не отводя взгляда от кружащихся в замысловатом танце белоснежных балерин.
Его мысли тоже были, как снежинки: всё кружатся-вертятся хаотично в голове, и кажется вот-вот осядут на землю, чтобы их можно было получше рассмотреть, но вдруг опять взмывают в воздух, будто дразня, и продолжают свой полёт. А когда пытаешься поймать их рукой, то они и вовсе моментально тают, оставляя после себя лишь маленькие пресные слёзы.
Одна растаявшая и почему-то солёная снежинка скатилась по щеке Изуку и упала на белоснежную простынь. Он скучал. Скучал по миру, который невольно покинул, по невероятной причуде, доставшейся ему непосильным трудом, по своим друзьям, которых он успел там завести, по его жизни, что там осталась. Он жаждал вернуться, но не знал, как. Понимал, что способа наверно уже и нет, потому что в том мире он скорее всего умер… Он пытался убедить себя, что всё это было лишь сном, очень злой шуткой его собственного подсознания, но выходило плохо — слабо работающий мозг не справлялся с информацией, которая лавиной сваливалась на него каждую минуту, и продолжал искать пути возвращения в привычный ему несуществующий мир. А всё, что оставалось делать слабому телу — это лить слёзы от собственного бессилия.
— Не надо больше плакать! Почему? Потому я здесь!
Изуку дёрнулся. «Всемогущий!» — воскликнул он про себя и медленно обернулся, так, будто это несложное движение требовало от него всей имеющейся энергии. С экрана широкого плазменного телевизора на него смотрел Тошинори Яги — герой номер Один — в своём стандартном геройском костюме «Золотого века» и с неизменной сияющей улыбкой на лице. «Похоже здесь он ещё не потерял свою силу. А может и не было никакой травмы, и… никакого "Один за всех" ?» — заторможенно размышлял Мидория, а потом вдруг осознал, что помнит наизусть каждое слово, вылетающее из динамиков. Ну конечно, это была всего лишь одна из многочисленных записей подвигов великого героя, которые Деку, будучи ребёнком, пересматривал миллионы раз. После окончания видеоролика в кадре появилась ведущая с такой глубокой скорбью на лице, что многие могли подумать, будто она действительно из-за чего-то переживает. Такова уж работа у СМИ — узнать и с максимальной видимостью участия рассказать о чем-то плохом, получить за это деньги и жить себе дальше. Однако сейчас Изуку не заботила профессиональная игра телеведущей, важнее всего были слова, которые она произносила.
— Уже прошёл ровно год с тех ужасных и драматичных событий в Йокогаме, но у каждого из нас рана на сердце всё ещё свежа и глубока, — произнесла женщина, старательно имитируя дрожь в голосе. — Вот уже целый год, как ослепительный свет Символа Мира не сияет над нашей планетой. Потеря, которую мы перенесли, немыслима… Но сегодня, в день всемирного траура, мы должны быть едины, чтобы поддержать друг друга и дать каждому силу двигаться вперёд. Вместе мы сможем победить зло, ведь герой живёт в каждом из нас…
Изуку почувствовал, что задыхается. Всё внутри болезненно сжалось с такой силой, что потемнело в глазах. Слушать дальше эту фальшивую, пафосную речь было невыносимо, и он попытался зажать уши ладонями, но силы едва ли хватило на то, чтобы поднять руки. Подсознание взбунтовалось и взахлёб начало отрицать услышанное, накладываясь на окружающие звуки и устраивая безумную какофонию в голове. «Ложь! Неприкрытая, грязная ложь! Это невозможно! Всемогущий сейчас жив и здоров, он передал мне свою силу и ушёл на заслуженный отдых! Он мой учитель, наставник, друг… Он жив…»
Изуку отчаянно хватался за обрывки своих воспоминаний, но в этой круговерти, что творилась внутри него, всё уходило сквозь пальцы. Было невозможно даже отличить реальность от вымысла, и он понял, что сходит с ума.
— Привет.
Тишина наступила мгновенно. Это короткое слово было как камень, брошенный в растресканное стекло, создавший оглушительный дребезг, но потом принёсший такую глубокую тишину, какой никогда до этого не было. Затихло сразу всё: и ненавистная дикторша в телевизоре, и мысли Изуку, и даже будто сердце его приостановилось, боясь нарушить долгожданный покой. Пусть и недолгий.
— Выглядишь ещё хреновей, чем я представлял, тупой Деку, — беззлобно сказал Бакуго, стоя в дверях и держа в руке пульт.
— Кач…чан? — в ошеломлении просипел Мидория.
— Он самый. Только не пытайся бросаться ко мне в объятья и в слезах говорить о том, как сильно ты по мне скучал, — предупредил Кацуки, не совсем уверенный в том, что обращался именно к Мидории, а не к самому себе.
— Я…
— Можешь не напрягаться, тебе это вредно. Я просто шучу.
Повисло тяжёлое молчание. Мидория послушно замолчал, пытаясь что-то осмыслить, а Бакуго не знал, на чём дальше завязать разговор. Он медленно прошаркал к своей излюбленной табуретке, спросил у себя разрешения и сам же себе позволил на неё сесть. Изуку даже не шелохнулся, и это было странно. Раньше подойди Каччан к нему на расстояние вытянутой руки, тот бы шарахнулся от него, как от огня, или попытался бы уменьшиться в размере раза в три. Но когда было это «раньше»? Очень, очень давно… Бакуго бы не удивился, если Мидория его вообще бы не узнал, однако тихо обронённое «Каччан?» предательски распалило зажённую недавно искру надежды в то, что всё может быть, как раньше, или даже лучше.
Бред, полный бред — так он пытался убедить себя всё время, начиная с того самого момента, когда он стоял в палате реанимации пару дней назад, став свидетелем настоящего чуда, вплоть до текущей минуты. Целые сутки врачи не подпускали к пациенту никого, кроме близких родственников, заставляя парня метаться в мучительном ожидании и загибаться от противоречивых эмоций, ни к кому конкретно не направленных: радость, гнев, страх. Ещё день ушёл на то чтобы собрать всю свою решительность в кулак и заставить себя прийти. Да, сначала Кацуки диким зверем рвался в больницу, но с каждым часом ожидания его стремление повидаться с Изуку всё больше и больше подавлялось необъятным чувством вины. Он просто не знал, как посмотреть в глаза тому, кого практически лишил жизни.
Этой ночью он чуть окончательно не свихнулся: одна часть подсознания пыталась убедить, что он не имеет никакого права хотя бы ещё раз увидеться с бывшим одноклассником, но не могла перекричать ту часть, которая, игнорируя все факты, лишь радостно визжала: «Жив! Он жив! Он наконец-то очнулся!» Почему такие мысли вообще существовали, не знал сам Бакуго. Возможно, именно та самая вина подбивала его на ещё одну болезненную пытку в виде встречи с Мидорией, а может быть это желание возникало из-за какого-то другого, неведомого ранее чувства, которое он, как ни старался, не мог объяснить. В конечном итоге это чувство пересилило все логические доводы, и вот теперь Бакуго находился здесь и, как последний дурак, не знал, что сказать. Давящую тишину внезапно нарушил Изуку, не позволяя Бакуго углубиться в пучины самобичевания:
— Это… это всё правда? — едва слышно прошептал он, слегка качнув головой в сторону погасшего телевизора. Что бы сейчас ни творилось в его мыслях, ответ на этот роковой вопрос он больше всего хотел и в то же время больше всего боялся услышать, поэтому чтобы решиться его задать, потребовалось немало времени и весомой доли оставшегося запаса сил. И так уже невесёлый Бакуго помрачнел ещё больше. Очередная морщина пересекла его лоб. Не не отводя глаз от пола, он произнёс:
— Врачи сказали, что тебя ни в коем случае нельзя расстраивать, но… — Кацуки осмелился поднять взгляд, посмотреть прямо в глаза Мидории и тут же пожалел об этом. Сердце укатилось куда-то вниз, а лёгкие в мгновенье забыли про свои врождённые функции.
«У вас выкидыш», «Ваш рак неизлечим», «Ранение было смертельно, мы не успели его спасти» — только доктора способны говорить подобные фразы, при этом совершенно не теряя самообладания, и выдерживать взгляды, подобные тому, что был сейчас у Изуку — смесь надежды и обречённости, где последняя перевешивает всё сильнее с каждой секундой. К сожалению Кацуки не был доктором. Ему очень резко захотелось сбежать из этого места, провалиться под землю, в конце концов просто испариться. Однако зачерпнув изнутри последние капли решимости и сглотнув тугой комок в горле, он всё же закончил фразу:
— Но тебе не сказать не смогу. Всё действительно так. Всемогущий мёртв.
Изуку ничего не ответил, он просто смотрел пустым взглядом в одну точку где-то у Бакуго за спиной. Поняв, что ещё одной тишины не перенесут обе их крыши, тот поспешно продолжил говорить, уже не особо заботясь о смысле сказанного:
— Я был там, я ж теперь чёртов герой по профессии. Но я ничего не смог сделать. Никто из нас не мог. Эти ублюдки валили из всех щелей, явно нападение было организованным, поэтому у них получилось вырезать население целой префектуры и забрать кучу героев в придачу. Среди опытных было не так много потерь, а вот недавние выпускники академии… как минимум половина наших полегла…
— Кто? — вдруг прервал нескончаемый монолог Мидория, отбросивший безучастный вид, услышав последнюю фразу.
— Что? Ты ведь никого из них не зна…
— Назови. Имена, — раздельно произнёс парень набравшим силу голосом. Бакуго тяжело вздохнул, на миг прикрыл глаза, возвращаясь в тот кошмарный день, и начал перечислять:
— Асуи, Ашидо, Каминари, Токоями, Кода, Серо, Минета, Айзава-сенсей… ещё ребята из других классов и школ, и конечно, Всемогущий, — каждое имя пулей врезалось в сердце Изуку, на его лице отразилась гримаса невыносимой боли, и это не укрылось от внимания Кацуки. Тот быстро до всего догадался. — Стой, ты что, их знаешь? Но откуда?!
— Я ведь… учился с ними… В моём сне, они все были там! Как такое возможно? — прохрипел Изуку, уставившись неверящим взглядом на собеседника.
— Ну, я часто рассказывал тебе о своих однокурсниках, когда приходил сюда, может эта информация каким-то образом спроецировалась у тебя в подсознании и перенеслась в сон?
— А что же с Киришимой?
Глаза Кацуки мгновенно потемнели и наполнились почти несдерживаемой первородной яростью. Его кулаки сжались, похрустывая костяшками, зубы опасно скрипнули. Мидория инстиктивно отодвинулся от источающего злобу героя.
— А Киришима, этот дерьмоволосый предатель… Из-за него и этой крысы Шинсо количество человеческих жертв увеличилось на порядок. Будь у меня возможность, я бы убил его снова. И причём уже не так быстро, как в прошлый раз.
— Как же так… Всё должно было быть иначе…
— А вот так, это наша реальность, а теперь и твоя тоже, — Бакуго замолчал, успокаиваясь, и попытался смягчить свои слова. — Прости, тебе и так сейчас тяжело, а я ещё тут свои загоны с дерьмом наваливаю. Тебе бы отдохнуть от разговоров, прийти в себя…
Мидория уже слабо воспринимал окружающую действительность, всё в голове снова перевернулось. Он искренне скорбел о товарищах, хоть они могли разительно отличаться в этом мире, но главным было то, что все люди, жившие в его сне, на самом деле реальны, и в списке смертников не было имени, которое являлось для него самым важным, а значит…
Слабый огонёк надежды затрепетал в его душе, и Мидория, срывая голос, спросил:
— А где сейчас Тодороки?
— Чего? С какого перепугу тебя вдруг Старатель интересует?
— Нет же, я про его сына, Тодороки Шото!
Кацуки странно покосился на пациента. Расценив это выражение лица, как призыв пояснить конкретней (может он просто учился в другом классе и не запомнился?), Изуку продолжил:
— Ну, он с разным цветом глаз, а ещё волосы красно-белые, и причуда — огонь и лёд, и…
— Деку, — сказал Кацуки интонацией родителя, что пытается внушить бестолковому ребёнку какой-то очевидный факт, — У Старателя никогда не было детей.
Сердце юноши пропустило удар. Ещё один.
— Ч-что?..
— Он же всё время заявлял, что семья мешает работе героя и всегда находится под прицелом. Собирался помереть в гордом одиночестве.
Это была последняя капля, которая сорвала балансирующего на грани пропасти Изуку в чёрную бездну. Сил кричать не было, тело просто содрогалось в беззвучных рыданиях, а по щекам беспрерывно текли ручейки слёз. Человек, которого он любил больше всего, который являлся смыслом его жизни, оказался… выдумкой? Плодом воображения больного сознания, не получившего в своё время достаточно тепла и ласки? Это всё сплошное нереальное безумие…
— Эй, ты чего? Это ж всего лишь сон был, не убивайся ты так, — растерянный Бакуго пытался успокоить парня, но в глубине души понимал, что происходит что-то серьёзное. «Насколько этот воображаемый Шото был важен для него?» — спрашивал он у себя. «На столько, на сколько
он важен для тебя» — прошептало гнусное подсознание, и Кацуки без колебаний ментально пнул его ногой. Сейчас есть вещи поважнее самокопания, нужно как-то спасти человека от нервного срыва, пока ещё не слишком поздно.
— Э-э-э, ты это… Я понимаю, что щас ты песец как дизро… дизориентирован. В голове одна каша, прям как у меня, не поверишь. Надо просто дать себе время и всё такое, обмозговать как следует и по полкам разложить. Так что успокаивайся уже. Серьёзно, харе ныть, а то как разозлюсь, хе-хе… Ну хош, я принесу тебе чё-нить? Мандаринок там, цветочков? Только прошу, перестань сопли пускать, противно же!
Чем больше уверенности приобретал тон Каччана, тем меньше её оставалось в нём самом. Однако слова всё же возымели некоторый эффект: всхлипы стали реже, а потом и вовсе прекратились.
— Да, ты прав. Слезами горю не поможешь, — с дрожью в голосе произнёс Изуку, вытирая рукой мокрые дорожки на лице. — И если тебе не сложно, принеси пожалуйста какую-нибудь бумагу и карандаши.
— Ага, порисовать захотелось, что ж, самовыражение — это круто! Бумажка, ручка, мыло, верёвка, щас всё будет.
Бакуго на секунду завис, переваривая то, что только что ляпнул, в ужасе прикрыл рот рукой, глянул на Мидорию и… облегчённо выдохнул. У того губы слегка дёрнулись в улыбке, пусть очень неуверенной и немного печальной, но прогресс всё-таки был, и его можно развивать. Опасаясь, что выгоревший мозг может сгенерировать ещё какую-то тупую выходку, Кацуки поспешил покинуть помещение и пойти выполнять просьбу.
Деку проводил удаляющуюся фигуру долгим задумчивым взглядом, а потом откинулся на подушку и прикрыл глаза в полном умиротворении. Действительно, от рыданий ничего бы не поменялось, поэтому он нашёл выход. Теперь ничто не могло пошатнуть его решимость. Как же хорошо, когда точно знаешь, что будешь делать дальше. Всё смятение отброшено.
Он уже сделал свой выбор.
На прикроватной тумбочке очень удачно оказались стопка небольших стикеров и ручка. Не без усилий Изуку дотянулся до письменных принадлежностей, приноровился держать ручку так, чтобы не выронить её из ослабевшх пальцев и начал царапать на жёлтой бумаге слова.
Кацуки вернулся только через полчаса. Как оказалось, вокруг больницы расположилась мёртвая зона на предмет канцелярских магазинов. По дороге он осознал ещё одну вещь — разговор с Деку не пошёл ни по одному из подготовленных шаблонов, и Каччану не выдалось возможности даже извиниться за всё, в чём был напрямую или косвенно перед ним виноват. Так что он сделал себе обязательнную заметку исправить ситуацию при следующей встрече, надеясь, что это сбросит хоть немного камней с души, пусть прощения и не будет. Устав безрезультатно бегать по улицам, Бакуго вернулся в госпиталь и «одолжил» карандаши с бумагой в детском отделении. Ну, ему срочно для дела хорошего надо, а мелкота пару дней перебьётся, чай не раком больны. Наверно. В общем, на пороге палаты он появился весь взмыленный, тяжело дышащий, крепко сжимающий в одной руке несколько листов для принтера, а в другой — с боем доставшиеся карандаши. Но уже через пару секунд они с громким стуком падали, ломаясь и укатываясь куда-то, а бумага беспорядочно разлеталась по полу. Кацуки застыл в недоумении: в палате не было её основного жильца, и инвалидная коляска, что стояла в углу, тоже пропала. Парень покрутил головой и приметил на дверце шкафа маленький жёлтый квадратик стикера с очень корявыми словами на нём. Он сорвал записку, быстро пробегая по строчкам расширяющимеся от страха глазами, молниеносно метнулся к выходу из палаты и понёсся по длинным белым коридорам к лестнице. Этаж, ещё этаж, ещё… Он летел вверх, перепрыгивая по четыре ступеньки, но всё равно боялся, что двигается слишком медленно. «Быстрее, ещё быстрее, лишь бы успеть, хотя бы в этот раз, пожалуйста!» Седьмой, восьмой, девятый…
Крыша. Дверь была распахнута, рядом с выходом валялась коляска, видимо, отброшенная из-за ограничения возможности подняться по лестнице без пандуса, который по очевидным причинам здесь отсутствовал. Кацуки пересёк последнее расстояние, отделяющее его от цели и выбежал на крышу, где его встретил пронизывающий ветер, от которого тут же заслезились глаза. Парень проморгался и устремил свой взгляд вперёд. Прямо перед ним, в десяти шагах, свесив ноги через край, сидел Изуку. Тот оглянулся назад и посмотрел на Бакуго с удивлением. Потом с пониманием. Потом с тоской.
— Не думал, что придёшь так быстро, — сказал он как можно громче, чтобы сильный ветер не заглушал слова.
— Какого. Хрена. Ты. Творишь. Чёртов Деку?! — проорал едва ли успевший отдышаться Кацуки и твёрдо шагнул вперёд, но Мидория плавно вскинул руку и произнёс:
— Каччан, лучше стой, где стоишь. Ты всё равно не успеешь, а так хоть поговорим.
— Ты чё несёшь, а? — взревел тот, но всё-таки притормозил.
— Прости, что так вышло. Я попытался обьяснить всё ручкой и бумажкой, как ты и говорил, но, видно, почерк слишком неразборчив, — Изуку виновато улыбнулся. — Пожалуйста, выслушай меня до конца. Дело в том, что ты ошибся. Это не мой мир, не моя реальность. И ты — тоже не мой, совсем чужой. И мама… Она совсем другая, не знакомая мне. Да и она меня едва ли узнает, видит во мне лишь тень прошлого. Может, я поступаю как последний эгоист, но то, что ждёт меня в этом мире, нельзя будет назвать жизнью. Я не смогу жить без моего любимого человека, пусть он и был выдуман мной. А может всё наоборот, и то, что происходит сейчас — всего лишь жуткий сон…
— Нет! — не выдержал Бакуго. — Это — настоящая реальность. Я живой, ты живой! Не смей бросать меня снова! Либо мы сейчас оба уходим отсюда по лестнице, либо я прыгну вслед за тобой!
— Пожалуйста, не надо. Тут, — Изуку обвёл рукой отрывшийся с крыши вид, — есть люди, которые держатся за тебя, а меня никто…
— Я! Я, мать твою за ногу, то есть тебя держу!
Тот отрицательно покачал головой.
— Ты ведь уже отпустил меня однажды, — возразил он и в ответ на удивлённый взгляд кивнул: — Когда я только просыпался, я слышал твои последние слова. Ты собирался больше никогда не возвращаться. Все эти годы я камнем, привязанным к шее, тянул своих близких на дно, не позволял им свободно дышать. И с моего пробуждения ничего не изменилось. Но я хочу хоть что-нибудь в жизни сделать правильно, и мне кажется, это и будет правильным.
— Нихрена… подобного, — выдавил Кацуки, уже не видя почти ничего из-за слёз, виной которым был вовсе не ветер.
— Каччан, не лги себе, я тебе уже не нужен.
— Неправда…
— К тому же я знаю, что ты не похож на такого слабака, как я, и не хочешь умирать. Пожалуйста, отпусти меня, перед тем, как я уйду. Меня уже там заждались.
— Там тебя не ждёт ничего, кроме пустоты.
— Пусть и так, но это всё равно лучше, чем влачить своё существование без Шото. Я должен попробовать вернуться к нему.
— Я хочу удержать тебя…
«
Не держи»
Но не могу.
«
Не можешь»
Я потерял тебя уже давно…
«
Да»
Изуку широко улыбнулся в ответ и проговорил какие-то слова, но особо сильный порыв холодного ветра унёс их вдаль. Кацуки отгородился ладонью от мощного потока и зажмурился, а когда открыл глаза, кроме него на крыше уже никого не было.
***
— Эй, эй, смотрите, кажется, он очнулся!
— Правда? Слава богам!
— Наконец-то!
— Так, разойдитесь, места на всех нет!
— Изуку-кун, Изуку-кун! Как ты?
— Подвинься, раздавишь ведь своими сис…
— А ну всем цыц! А то пойдёте за дверь.
В палате наступила хрупкая тишина, готовая разразиться новым гомоном голосов от одного чиха. Изуку с трудом приподнял тяжёлые веки, и по толпе пронёсся радостный вздох облегчения.
— С того света вытянули…
— Вэлком бэк, мазафака!
— Везунчик, в рубахе родился, ещё б чуть-чуть…
— ТИХО, Я СКАЗАЛ!
От такого крика Мидория невольно поморщился, но ничего не могло затмить радость от того, что каждый услышанный голос был ему прекрасно знаком. А значит у него получилось, он дома! В своём, хоть и изрядно покалеченном, но таком родном теле, покрытым шрамами, но так и источающем силу и жизнь.
— Что произошло? — тихо спросил он, и все тут же наперебой заговорили.
— Тебя проткнули насквозь! В миллиметре от сердца!
— Два дня провалялся, думали, не очухаешься.
— Гребанный пересмешник, хочу навалять ему ещё раз, чтоб не повадно было так людей разыгрывать.
Картинки воспоминаний пронеслись перед внутренним взором Мидории, накладываясь одна на другую: лагерь, лес, битва со злодеем, истошный крик мамы, сильная боль в груди и непроглядная тьма.
— Разыгрывать? Получается ма…
— Ага, — подтвердил кто-то, — Вся эта дичь, что он тебе наплёл про похищение голосов после убийства — ложь и провокация. Он обычный подражатель, может в точности повторить то, что слышал.
— Значит, всё хорошо? — Изуку расслабленно прикрыл глаза.
— Лучше не бывает, — голос того, кто сказал это, парень бы узнал из миллиона других. Тодороки протиснулся через толпу к центру всеобщего внимания и крепко сжал его правую ладонь. — Как ты себя чувствуешь?
— Лучше не бывает, — вернул фразу Изуку, широко улыбнувшись, — Сон, правда, какой-то страшный приснился, но это всё уже позади.
— Больше никогда не пугай меня так, слышишь?
— Обещаю. Простите, что заставил поволноваться, — Деку честно попытался выглядеть виноватым, но всё, о чём он мог в данный момент думать — это о том, что нет на свете чувства приятней и теплее, чем ощущение держащей его сейчас руки.
Конец.
