Но нет, это единственный раз, когда уходит Чимин и Юнги принимает его выбор.
***
Вербер был прав — это было слишком хорошо, чтобы длиться долго. Юнги теперь боится понять, что все было его полетом фантазии. Шизофреники ведь не знают, в чем их проблема. Когда ты спишь, ты не знаешь, что все вокруг — сон. Может, все было выдумано? Так красиво спланировано и как книга, расписано: чувства, привязанность, Чимин. О черт, что если Чимин был просто выдуман? А Юнги уходил от собственных идей. Юнги причинял боль собственным выдумкам. Юнги медленно уничтожал мальчика, которого сам же сочинил. Чимин ведь не может быть таким идеальным, верно? Все кажется ненастоящим, когда Мин окидывает взглядом пустую комнату. За открытыми дверями шкафа ни одной вещи, на столе нет бумаг, а зеркало, в котором отражался румяный и нуждающийся Чимин, вынесено. Лишь посередине комнаты стоит одинокий стул с вещами Мина. Это чертов сюрреализм. Просто аллюзия, намекающая на пугающий факт. Юнги одевается, постоянно оглядываясь по сторонам. Он ожидает чего угодно, но, в противовес этому, ни к чему не готов. Глаза цепляются за единственную белую точку в пустоте комнаты — лист бумаги. Всего лишь записка на оторванном клочке от какого-то скорее всего очень важного договора, где написано: «Я должен все сделать сам, Ю». Почерк спешен и неаккуратен, полностью состоит из хаоса и точки в виде сердечка — олицетворение Чимина. Чертова точка. Пак никогда раньше не ставил точки в конце предложения, потому что мог продолжить при надобности; потому что считал, что всегда можно все исправить. Мин отгоняет устрашающе правдивую мысль постоянным «нет» и судорожным мотанием головы, из-за чего та начинает кружится. Воротник его рубашки становится удушающе узким, когда спускаясь по лестнице на первый этаж, он никого не встречает. Абсолютная пустота. Комната кажется в два раза больше из-за отсутствия людей и отдельных обдолбанных тел. Нет половины мебели и оборудования, а сквозняк хлопает дверьми в такт взрывам внутри Юнги. Он потерялся в том, чего нет. Заблудился в отсутствии. Открытые настежь ворота чертовски мозолят глаза своей неправдоподобностью, потому что их открывает не Чимин. Сердце Юнги набирает обороты, готовясь увидеть и почувствовать появление этого мальчика в пижамных шортах с растрепанными волосами и оружием в кармане, но нет. Огромные ворота двигаются под силой ветра, проходящего сквозь Юнги; сквозь дыру в его грудной клетке, из-за которой сердце не удержалось и выпало. Раньше с этим мальчиком сердце Мина билось: допустим, фальшиво; допустим, невпопад. Но билось же! А сейчас, стоя под окном чиминового кабинета и смотря на осколки стекла и древесины, он думает лишь о том, что стоило, наверное, застраховать свое сердце. С таким мальчиком по-другому не выжить. Вот и у Юнги не получилось. Мин особенно сильно чувствует себя мертвым в тот момент, когда его тело опускается на переднее сидение машины Чонгука и, кажется, начинает разлагаться. Они едут молча, каждые пять минут закуривая новую сигарету. Чон пытается казаться спокойным и расслабленным, но бесконтрольное постукивание ногой и частые глубокие вдохи, как при первой приеме у психолога, выдают его. Хочется плакать, когда он переводит опухшие красные глаза на браслет, который подарил ему Тэхен. Его глазные яблоки покрыты нитями лопнувших капилляров, которые, если приглядеться, составляют непременно великолепную картину счастья, но за клубами дыма, заполнившими машину, этого не видно. Чон кладет тяжелую руку на плечо Юнги, сжимая и, кажется, пытаясь сломать кость. — Все будет хорошо. Юнги тихо смеется и, не находя пепельницы, тушит бычок о язык. Ожог печет и горчит, а слюна становится грязно-бордовой и летит с окна на дорогу. Улыбка окрашивается кровью. — Только в сказках конец бывает хорошим. Резкий поворот заставляет Чонгука рыкнуть и чуть не потерять управление. Мин ударяется головой, но, кажется, не замечает этого, лишь продолжает водить языком по зубам. Чон выравнивает движение и тихо говорит: — Так это тоже сказка. Кажется, это галлюцинация, но Юнги теперь везде отчетливо видит одну и ту же фразу — на заброшенных домах, в серых комнатах, на асфальте дороги — белой краской с разводами и кляксами написано: «Я должен сделать хоть что-то сам, Ю.» — Да? — удивляется Юнги, — И какая же это сказка? — «Красная шапочка». «И смех и грех», сказала бы старушка, продававшая в магазине, где Чонгук воровал для бизнеса Юнги. Она покачала головой, но смеяться не стала бы, потому что не над чем. А поздно ночью она закрывала магазин и, рыдая, шла домой. Если, конечно, место, где она спала, можно назвать домом. Юнги улыбается. — Чимин-и — красная шапочка с розовым керамбитом в кармане, — но потом красная улыбка спадает с его лица, опуская уголки губ и настроение, — А волк тогда… — Правильно, хен, волк — это ты. Ты же помнишь, как заканчивается сказка?***
Сейчас Юнги начинает жизнь с чистого листа и, конечно же, как и большинство людей, забывает изменить почерк. После встречи с развязной девицей или таким стеснительным, но все же развращенным мальчиком, Мин идет на их балкон, куда никого больше не пускает. Снова чувствует неправильность и в какой-то степени иронию, когда свешивает ноги с ограды и пытается придумать, с кем бы он сходить на ужин, не считая Чимина. Единственное, что он хочет знать — что даже в самом кошмарном сне в его холодной, как февраль, руке был бы расцветающий май чиминовой ладошки. А еще лучше было бы держать всего Чимина в руках, а правую ладонь прижимать к его сердцу прямо линией жизни, чтобы чувствовать, как неугомонная мышца снова ускоряется от одной фразы. «Не уходи.» Юнги даже заходит в тот заброшенный дом, пытаясь вспомнить полумертвого и униженного мальчика, сидящего у стены, чтобы почувствовать хоть какие-нибудь эмоции. И оправдывает себя тем, что в конце всегда начинаешь думать о начале. Мин падает и, он уверен, Чимин тоже. Он теперь думает лишь о том, должен ли он отказаться от любви, чтобы не чувствовать этой боли? Должен ли он стереть в порошок намек на иллюзорное чувство полнейшего счастья, чтобы сейчас не вспоминать его и улыбаться? Может, стоило спокойно жить, убивать предателей, поощрять верных и трахаться каждый вторник, как по расписанию, не чувствуя при этом ничего, кроме физического спокойствия? Точно как сейчас — Юнги чувствует себя плохо, зато бизнес процветает. Поднимается продажа, как и цена на продукт, а сам товар становится чище и опаснее. Наверное, Юнги делает это от обиды на Вселенную, хотя в чем она провинилась? Все это — дело рук грозного и могущественного Мин Юнги, который не смог устоять перед милым мальчиком с волосами липкими от крови и пота. Психологи говорят, что при расставании важна поддержка близких, но у Юнги ее нет, потому что Чонгуку, его близкому человеку, тоже нужна поддержка. Это замкнутый круг, где все тонут в воде и из-за паники не понимают, что если работать вместе, можно выжить. Вот так Чонгук продолжает ловить официантов на краже, дилеров — на перепродаже, а себя — на печали. Он все чаще смотрит на браслет, который был подарен Тэхеном в день расставания, не замечая, что поглаживает красную нить на запястье, расчесывая кожу в кровь. Чонгук стал чаще смотреть на небо. Точнее, на крыши домов, где всегда любил сидеть Тэхен. Их второе свидание прошло на крыше центрального здания на центральной улице точно по центру. Перед отъездом в спешке сборов Чонгук успел спросить, нельзя ли все исправить? Может, выйдет что-то изменить? В последний раз? На что Тэхен, тяжело вздохнув и потрепав младшего по голове, прошептал: — Чимину это нужно. Он так устал быть беспомощным. Вокруг все носятся, потому что хозяин приказал сделать все быстро, пока Мин не проснулся. Чтобы Чимину не пришлось взвешивать все свои решения заново, на этот раз смотря Юнги в глаза, а не в потолок. Чтобы Пак уж точно не передумал, потому что он понимает, один взгляд — провал, неудача, гибель. — Он ничего не сделал сам и это его убивает. — заканчивает Тэхен, улавливая недопонимание в глазах Чонгука. Больше они не говорили об этом. И если быть точным, они вообще больше не говорили. Тэхен уехал, оставив после себя браслет, который был частью целой нити, и рану в сердце, проросшую цветами. Это, конечно, могло быть поэтичным, если бы не было так больно. Особенно, когда Чонгук начал вырывать эти цветы, внушая себе, что это просто сорняки. А Ким бережно хранил каждый лепесток, составлял гербарии, называя каждый именем Чона, и постоянно успокаивал Чимина. А Пак не верил ни единому его слову. Юнги ведь всегда уходил. Никогда не оставался. Так если он один раз ушел, значит, и во второй не останется. Чимин просто хотел быть любимым, потому что все время его либо выгоняли, либо оставляли. Он устал быть потерянным. Но, черт, каждый их момент, каждый их до ужаса короткий момент стал частью самого яркого воспоминания жизни. И если спросить у Чимина, поменял ли бы он что-то в прошлом, он бы послал вас, потому что знает, что вы намекаете на Юнги. Возможно, он бы убил вас за тот намек, а после вытирая руки и челку от крови, он бы мысленно признал, что да, он бы изменил все, но не Юнги. И если быть до конца честным, Чимин знал, что у них ничего не получится, но ему так нравилось любить Мина. А сам Юнги не знает, зачем все это делал и если дать ему сейчас шанс оправдаться, он бы понял, что ему нечего сказать Чимину. Не то чтобы он ничего не чувствует, он просто не может это высказать. А его сердце, которое должно справляться с этим заданием, страдает слабостью и бесконечной бессонницей, заставляя думать, думать, думать о Чимине. Устав от криков собственного сердца, Юнги просит Чонгука следить за Чимином, но не говорить об этом самому Мину. Чтобы Юнги вдруг не узнал, что у его мальчика есть другой человек; что Чимин чувствует с ним то, что, возможно, чувствовал с Юнги; что все то, что было только их, случилось и с другим человеком. Теперь все, что хочет знать Юнги, в порядке ли его мальчик. В том плане, который важен государству: что ты дышишь и можешь работать. Юнги теперь вечерами пьет и думает: он пьет, чтобы вспомнить Чимина или вспоминает Чимина, чтобы пить. И всегда смеется над собственной глупостью, потому что ему, прямо как в сопливых книжках про вечную любовь, плевать на то, будет Чимин с ним или с другим человеком, главное ведь, чтобы он был счастлив. А потом, вбивая полумертвое тело в кровать, он плачет и рычит, понимая, что, блять, нет, нужно, чтобы Чимин был рядом. И может быть, на какой-нибудь важной встрече или на разборках за городом с дубинками и ножами, они вновь встретятся, потому что чувства Юнги — краска, в судорогах размазанная по круглому холсту. У творца не вышел шедевр и он в порыве злости на себя все испортил. А Чимин — грунт — превратит все в белое забвение, потеряется в нем, а потом Юнги вновь попытает себя в искусстве чувств, чтобы найти там Чимина. Но Мин, очевидно, вновь все испортит, тогда Чимин все загрунтует и снова, и снова, и снова. И может быть, однажды все старания окупятся, ведь монстр перестает быть монстром, когда его любят. Вы что, не читали «красавица и чудовище»?