«Мне ведь тоже было бы приятно умереть от твоей руки.»
Каждая клетка внутри Юнги стремится к Чимину, несмотря на холод оружия и взгляда его мальчика. Чимин плачет, слезы стекают с его безэмоционального лица, капая на пол. Он ломается, когда ощущает холодную ладонь на горящих щеках и слышит собственное имя в уменьшительно-ласкательном хриплым голосом. Звук, похожий на предсмертный крик животного, вырывается из его горла, приглушенный рукой у рта, когда Юнги во второй раз за день упирается головой в дуло пистолета, представляя, что это хотя бы издали похоже на прикосновение мягких пальчиков. Чимину кажется, что над ним издевается Вселенная. Юнги пытается приблизиться к чужому лицу, поцеловать, пообещать не причинять другим людям столько же боли, сколько причинил своему мальчику. Он уже чувствует прерывистое дыхание на своих губах, когда его отталкивают. Чимин захлебывается слезами и нескончаемыми «Нет», отрицательно качая головой, что больше похоже на приступ эпилепсии, нежели на отказ. Он пятится назад, выбрасывая пистолет и забывая отпустить Юнги, из-за чего тот следует за ним. Ноги ватные, а глаза залиты проблемами, но стена за спиной достаточно прочная, чтобы удержать все и сразу. Пак падает, упираясь спиной к этой стене, не сразу понимая, что Юнги тут оказывается стоящим перед ним на коленях. Это было их, своего рода, знаком. Они соединяли лбы и несколько секунд смотрели друг другу в глаза. Настолько близко, что тонешь. Чимин кричит, но не о помощи. Просит, голос срывает, чтобы его вниз на дно. В самую глубину. Он задыхается, но тихо, очень тихо. А Юнги сидит над ним, со всей нежностью убирает челку с лица, незаметно стирая и слезы. Он почему-то мягко улыбается. — Я сделаю нам «долго и счастливо», — говорит он, — Я встану на ноги и подниму тебя. Его голос звучит, как тогда на перекрестке. Он будто снова выпрашивает еду. Но нет, он просит о чем-то более важном, чем еда. — Ты же позволишь мне сделать это, Чимин-и? А Пак и звука произнести не может. Лишь смотрит напугано и часто моргает. В него будто выстрелили и он еще не успел понять, больно или мертвенно. Пуля это еще и разрывная — раскрывается лепестками в его желудке, выбрасывая осколки в тело. Юнги, видимо, пытается собрать Чимина, обнимает, тянет ближе. Он целует его, а Пак понимает, что если ответит, то простит за все непростительные поступки. Чимин кусает, потому что целовать — мало. Один сантиметр сокращается до нуля и стремится к отрицательному значению. К бесконечному количеству отрицательных значений. Чимин прижимается, почти врезается, как трамвай в пешехода. А Юнги ему не уступает, пускает руки по чужим ногам, прощупывая мышцы и силу. Сжимает пальцы то ли в судорогах, то ли бесконечном восхищении. Чимин ноги шире расставляет, откидывая голову назад вместе со всеми мыслями и важными решениями. Кажется, и ум покидает его, когда Пак замечает, как собственные руки спускаются по крепким плечам, к груди и ниже. Он царапает бледную кожу сквозь рубашку, когда его кисть опускается к ремню. Юнги смотрит немного удивленно, но это быстро проходит, когда Чимин начинает расстегивать его брюки. Его руки немного дрожат, но это не мешает смелым действиям. Пак прогибается в спине, чувствуя, как его рубашка исчезает, а когда он открывает глаза, то видит Мина, что тяжело дышит, снимая с мальчика одежду. Старший что-то шепчет и не может отвести взгляд от тела напротив, но закрывает глаза и тихо рычит, когда Чимин пробирается рукой под его нижнее белье. Сжимает и наблюдает. — Детка, ты убиваешь меня… Чимина бьет этим словом по лицу, потом в солнечное сплетение и по печени. В его голове всплывает картинка, ощущения, звуки и ужасные вещи. Его сознание, как зависший монитор, не может переключить или хотя бы перекрыть воспоминания. Пак слышит собственное имя, но не понимает, чей это голос. Он замирает, а его зрение, кажется, отключается, давая возможность воображению воссоздать изображение того дня. Но он не видит себя в роли того мальчика, которым так грубо воспользовались ради денежного состояния. Он, как и большинство людей, переживших такие события, видит все со стороны. Он смотрит фильм. Ужасный фильм, главный герой которого отдаленно похож на него самого. — Чимин, о боги, Чимин, прости меня… Я забыл, что тогда тебя называли… Чимин, прошу, вернись ко мне. Юнги касается, гладит по голове, спине, пытаясь успокоить, подарить иллюзию защиты. Часть паники Чимина передается и ему, заставляя его руки дрожать и дергаться в импульсах чиминовых выдохов. Пак жмется ближе, но потом он вспоминает каждое касание того дня. Его кожа точно смеется сейчас, передавая тактильные воспоминания в мозг, заставляя ассоциировать Юнги с тем человеком. Чимин отдал бы все, чтобы забыть, но сейчас он так быстро все вспоминает. Его тело дергается, все мышцы сокращаются, как при ударе током. Мин отлетает от него, точно ветреным потоком. Буквально отбегает на три широких шага, боясь сделать еще хуже. — Нет, — кричит Чимин, — Не уходи. Только не сейчас! В объятиях Юнги теплее, чем у костра. Теплее, чем в источнике пожара. Уютнее, чем в руках у пожарного. Чимин жмется ближе, надеясь, что в ощущении чужого голоса забудется. Будто чужое сердцебиение может заглушить мысли. Из-за слез слипаются ресницы, сквозь которые не видно ничего, кроме света и собственных надежд. Пак тянет руки вперед, пытаясь найти в прикосновении чужое тепло и пару теплых слов. Юнги тут же ловит чужие пальчики в широкий захват ладоней и замечает алые цветки крови, раскрывшиеся на бледных костяшках. — Дай мне свою руку, Чимин-и. Рука его мальчика дрожит, когда Юнги касается ее сухими губами. Он слизывает запекшуюся кровь, заставляя Чимина томно выдохнуть в момент открытия ранки. Кровь каплей собирается на костяшке, а после быстро и целенаправленно спускается вниз к ногтю. Мин тут же ловит ее широким мазком языка и честно пытается не сравнивать кровь Чимина с самым дорогим алкоголем. Он сравнивает ее с дешевым — таким, что одним глотком выжигает все внутренности и душу, если таковая имеется; таким, который отдают бесплатно за ненадобностью; таким, после которого ты проснешься не тем, кем был раньше. — Дай мне вторую, солнце, дай мне вторую руку. Юнги говорит так, будто кровь Чимина — чистый опиум, заставляющий его сходить с ума в удовольствии. Он целует каждый пальчик, ладонь и тыльную ее часть. Задыхается, но продолжает покрывать чужую руку сухими поцелуями, точно как отбитые наркоманы снюхивают дорожки в его клубе. Он пытается забрать все, что может и что он не в силах перенести, а Чимин позволяет. Как дилер, что видит скорую смерть, лишь подкидывает двадцати пяти граммовые пакетики под руки и улыбается, потому что знает, что за это тоже нужно платить. Чимин видит раскрытые ладони Юнги. Его широкие объятия. Нырни туда. Захлебнись. И Чимин падает. То ли в космос, то ли с обрыва, но единственное точно — к Мину. Он обнимает старшего, утыкаясь мокрым носом в его грудь. Плечи все еще подрагивают от напряжения и беззвучных всхлипов, которые Пак так упорно пытается заглушить в чужой коже. Он чувствует себя маленьким — прижавшийся к стене котенок пищит, надеясь, что на зов придут его спасители. У него есть выбор: оттолкнуть, убежать, спрятаться или открыться и посмотреть, какими пулями выстрелят на этот раз. И Чимин поднимает взгляд. В ответ на него смотрят два темных омута, которые раньше топили в себе чужие души, а сейчас и сами не прочь захлебнуться. Юнги полностью закрывает его: тело старшего возвышается над ним, образуя живую стену, защиту. Чимин тянется к нему ближе, а в его взгляде читается то, что он отдает сейчас то самое живое и трепещущее.Ты главное больше не рви его. Я только зашил.
Юнги всю жизнь позиционировал себя, как свободный человек. В любой момент он мог, уйти, начать или закончить что-либо, но после появился Чимин. И появилась привязанность, а как Вам известно — любая привязанность лишает свободы. Теперь Юнги заложник этого трепетного ощущения. Это клетка, в которой Юнги сам не против отсидеть оставшиеся дни жизни. Это чувство, в котором он, не сопротивляясь, варился бы. Ему так чертовски сильно хочется подарить это чувство Чимину, как самое желаемое для самого важного. Чтобы его мальчик тоже потерялся в этом лесу, полном птиц и свежего счастья. Но выражение чувств у Юнги, как соло на одной клавише — даже пятилетний ребенок смог бы лучше. Малое дитя и то знает, как выразить то, что теплится в груди и рвется к одному единственному человека. А самое главное — ребенок говорит, когда ему страшно. Говорит почему, когда и из-за чего ему было страшно. Прямо сейчас Юнги должен рвать глотку в крике о том, что ему чертовски страшно. Он в дичайшей панике, потому что знает, что этот момент когда-нибудь закончится. Знает, что теплая кожа, покрытая мурашками из-за его прикосновений, когда-нибудь испарится. Поэтому Мин прилагает все усилия, чтобы словить этот момент. Он отдает все свои эмоции и движения на то, чтобы показать Чимину, насколько он нужен ему. Юнги целует своего мальчика и чувствует, как тот плавится в его руках. Каждое касание отдает стоном или изгибом тела. В Юнги вдруг что-то щелкает. Он подводит Чимина к зеркалу в полный рост и раздевает его. Мин прижимается сзади, руками бродя по теплому телу перед собой. Точно псих, он гладит теплую кожу и, задыхаясь, шепчет: — Посмотри, какой прекрасный мальчик. О боги, такой восхитительный. А Чимин устоять не может, валится назад на Юнги, позволяя ему касаться. Отдается весь под чужие руки, без остатка. Как дурак. Мин это только поощряет. Он целует в загривок, прикусывая влажную кожу, заставляя ту покраснеть. Его руки, точно змеи, полностью прилегают к телу, чтобы не сорваться. Чтобы забрать себе все. Юнги касается и думает лишь о том, что его пальцы были созданы такими стеклянными специально для того, чтобы греться о тепло его мальчика. Чтобы создать баланс материального и того, летающего в воздухе. Все мечтают о хорошем парне, который будет плохим только для них, в случае Юнги все наоборот, потому что Чимин превращается в послушного и нуждающегося мальчика. Он сам начинает трогать себя, потому что ему мало. Его пухлые пальчики сперва зарываются в собственные волосы, оттягивая их и откидывая назад, чтобы лучше разглядеть отражение. Далее они спускаются по лицу, специально задевая нижнюю губу, заставляя ее по-плюшевому оттопырится и спружинить. Зубами Чимин прикусывает первую фалангу указательного пальца и языком проходится по всей длине, после размазывая слюну по раскрасневшейся шее. Юнги вдруг резко шлепает младшего по бедру, шепча тому на ухо «бесстыжий», заставляя Чимина улыбаться. Он тут же опускает собственные руки на бедра, проходясь щекотливыми пальчиками по внутренней части. Мин задыхается, когда младший начинает трогать себя так открыто. Юнги помогает ему, касаясь его у основания только потому, что ручки его мальчика не обхватывают полностью собственный член. Все настолько дико, что зеркало чуть ли не трескается от увиденного: Юнги стоит в брюках и галстуке без рубашки, а Чимин абсолютно голый, представляющий собой абсолютный беспорядок. Мин вглядывается в зеркало, как волк в добычу, а ведь голодные собаки перестают быть преданными и кусают кормящую руку. Его взгляд кислый, как косточка лимона, а в крови течет соль, смешиваясь с адреналином и чем-то еще, провокационным и дерзким. Наверное, Чимин уже в артерии. Но нет, вот он стоит в миновых объятиях, поворачивает голову, кусает в челюсть. Требует внимания. Юнги тут же оживает. Прикусывает чужую кожу у затылка, не глядя проводя руками по податливому телу. Пускает мурашки по коже и даже не замечает собственной дрожи в руках, вызванной таким великолепным мальчишкой. Юнги точно писатель сейчас, наблюдающий сквозь отражение в зеркале, как его буквы, слова и фразы, в лице Чимина, собираются в текст с настолько глубоким смыслом, что и дна не достать. — Чимин-и, — хрипит Мин, не слыша собственного голоса, — будь хорошим мальчиком. Мне нужно чтобы ты растянул себя и был послушным, пока я смотрю. Чимин слышит и слушается. Юнги тут же отходит на шаг, в любой момент готовый поймать подрагивающее тело, состоящее из чувств и нервных окончаний. Но Чимин стоит. Любимый запах Мина слабеет из-за того, что младший делает два неуверенных шага к зеркалу и поворачивается к нему спиной. Его шаткие колени с глухим стуком опускаются на пол, а голова резко поднимается вверх, взглядом тут же находя Юнги. Они смотрят друг другу в глаза, как когда Чимин танцевал в клубе и остановился, ожидая указаний или поощрения, но сейчас все иначе. Сейчас Чимин ждет пулю в лоб и вид на чужую спину. Но пока этого не происходит, он продолжает. Он заводит дрожащую руку за спину, выкручиваясь так, чтобы достать и все видеть, а главное — следить за чужой реакцией. Потому что, в чем и хорош Чимин, так это в том, чтобы дразнить и играться. Его задница, как и горящие озорством глаза, отражаются в зеркале, запотевшем из-за ощущений, которые, если переводить в градусы, превращаются в пожар. Этот непослушный мальчик прекрасно знает, что его действия убьют Юнги. Мин словит передоз, но если все прекратить, смерть наступит из-за ломки. Но нужда здесь очевидна только у Чимина. Он дрожит и задыхается, бесконечно трогая себя и наблюдая. Коротких пальчиков не хватает, чтобы заполнить себя. Он знает, что ему нужно и как это получить: он начинает мять собственную задницу, царапает, оставляет красные полосы, покрывая их звонким шлепком. Как чертова кошка, он гнет спину и ухмыляется, когда глаза Юнги чуть увеличиваются в размерах от удивления. Старший бледнеет — вся его кровь направляется вниз: то ли в пах, чтобы заставить Чимина быть неподвижным и трахать его пока адреналин не убьет их обоих, то ли в ноги, чтобы бежать от опасности. Рука Мина ускоряется на его члене, когда Чимин перестает смотреть сквозь зеркало, а устанавливает прямой зрительный контакт. — Пожалуйста, хен… — он давится словами, когда его колени разъезжаются по полу. Легкий вскрик проходится по коже Юнги мурашками, когда Чимин повышает голос, ощущая такое нужное сейчас трение о пол. Его бедра ритмично втираются в паркет, неконтролируемые мозгом. — Я хороший, я был послушным… Я же заслужил…! Бедра Юнги невольно дергаются, но он тут же возвращает себе контроль. Он здесь главный. Он не позволит мальчишке управлять собой.