Двое вошли в ворота с закатом — так в мороз заявляются к людям дикие звери, никем не замеченные, принадлежащие сами себе. И город, который они выбрали для ночлега, был, пожалуй, красивым. Спокойным. С одной стороны дома жались к воде и судам, другой — уходили в горы; от воздуха, пропитанного последним летним теплом и солью, в голове делалось легко и пусто. Торговый квартал пестрел, звенел и болтал на разные голоса, а на двоих пришедших если и обратили внимание, то только самое малое. Улицы, остывая, потрескивали. Вдоль домов кто-то расставил цветы.
В таких городах живут сытые спокойные взрослые и здоровые счастливые дети. Здесь редко увидишь сморщенные, как сушеные фрукты, лица и еще реже — неприкрытый ужас в чьих-то глазах. Здесь не плюют в спину, терпимо относятся к пришлым и живут скорей настоящим, чем прошлым.
В таких городах нечасто водятся мононоке.
За время странствий Кайо перевидала много городов и селений, но именно такие — залитые солнцем, кипящие жизнью — неизменно заставляли ее улыбаться. Как будто что-то внутри, жмурясь со сна, потягивалось, отзываясь на человеческое тепло, детский смех и нестройный уличный гомон. Как будто внутри с широко распахнутыми глазами оглядывалась по сторонам та, другая Кайо — одна из дворовых служек и неплохая, кстати, швея, дважды столкнувшаяся с чем-то пугающим… и замечательным.
Как-то раз Кайо сказали, что морской воздух полезен для кожи, а морские же приключения выглядят притягательно и очень подходят для поиска выгодной партии. Лицо говорящего стерлось из-за пережитого ужаса, однако служка обещает себе припомнить благожелателя в мельчайших подробностях. Что делать с ним позже — она не знает, но в расплате обязательно будет участвовать много тяжелых предметов и пара-другая историй о мононоке.
На до сих пор ватных ногах Кайо заглядывает за борт корабля — все закончилось, уплыл уцуробу? — и, убедившись, что впереди только чистое небо и спокойные воды, тихонько сползает на палубу.
Как-то раз Кайо сказали, что даже в самых паршивых ситуациях нужно хранить лицо, да и негоже появляться растрепанной хоть пред лицом всяких ужасов. Поэтому, едва все разбредаются по своим комнатам (или, в случае заносчивого поэта, уходят пугать рыб на другой конец палубы), Кайо садится наводить красоту. Спасать красоту. Волосы у нее длинные и тяжелые, пересыпанные морскими водорослями, и Кайо скорее дерет их, чем пытается расчесать. А потом и просто дерет. От ужаса и бессилия, от злости на то, что все всегда — вот, уже второй раз! — случается именно с ней. Дернув за прядь особенно сильно, служка, шипя от боли, отбрасывает гребень куда-то в сторону, как паука. Тяжело дышит. Осознав, что должно было статься с хрупкими зубьями, прикусывает кулак.
И замирает, будто кол проглотив, когда позади кто-то мягко присаживается на колени, а много раз проклятый, но все-таки целый гребень вновь касается ее волос.
В руках Аптекаря даже они кажутся чуть податливее.
Какими бы замечательными ни выглядели города, в них все равно обязательно есть червоточины.
Кайо давным-давно научилась определять такие дома — по взглядам дворовых и плотно поджатым губам, по сереющим лицам, по тому, как по мере приближения к нехорошему месту стихает уличный гомон и прочие звуки. Это как грозовые тучи, только незримые и нависшие над отдельным поместьем. Аптекарь угадывает такие места безошибочно — берет след по ветру, словно собака, и ведет куда нужно, не ускоряя и не замедляя шаг. А Кайо иногда кажется, что и ее теперь тоже тянет к таким домам. Нет, они ей ничуть не нравятся, внутри тяжело, душно и хочется плакать от накопившейся человеческой боли, однако один раз увидев что-нибудь отвратительное, второй раз отвести взгляд не сможешь, как ни старайся.
Мононоке — это болезнь. А болезнь — это то, что часто случается перед тем, как в мире становится на одного мононоке больше. Кайо нравится думать, что препараты, извлекаемые из аптекарского короба, каждым своим применением делают мир вокруг немножечко лучше. Да и, к тому же, лекарства — пропуск в закрытые семьи и верный способ не остаться на улице в ненастную ночь.
Короб маячит у Кайо перед самым лицом. Проведя не один вечер за разглядыванием узоров и тайных карманов, девушка все равно восхищается, наблюдая за игрой солнца на плотных коричнево-золотых стенках. Ускорившись, она бесшумно касается их обивки, впитывая ладонями дневное тепло. Брошенный через плечо взгляд заставляет ее смутиться — даже спустя столько лет; Кайо, мотнув головой, улыбается и кладет руку на чужое плечо, на удерживающую аптекарский короб лямку. Пристраивается рядом, шаг в шаг.
Интересно, все-таки, когда же они в последний раз говорили что-то друг другу вслух.
Корабль причалил, и пассажиры, каждый по-своему, отмечают единение с миром живых. Кто-то оплакивает издохших золотых рыбок, кто-то — потерю меча, а поэт так вообще не желает сходить на сушу и уже долго-долго задумчиво вертит в руках бумагу с чернилами. Аптекарь — уходит (как и всегда), его работа здесь выполнена. Кайо — колеблется, наблюдая, как теряется средь толпы спина в цветастом кимоно.
Ей кажется, она даже поскуливает от нерешительности и нетерпения — как приблудный щенок, да и чувствует себя им же. Если она останется… если не решится сейчас сделать шаг, то никогда не узнает, что было бы, выбери она другой, неправильный путь.
Будто в ответ на ее сомнения цветастое кимоно замирает — ярким пятном на фоне не менее яркого портового города. Кайо бросается вперед.
Червоточина начала пожирать город с холма.
Кайо не жалуется, когда болят ноги — да и ноги, обошедшие, кажется, добрую половину страны, болят не то чтобы часто. Кайо вообще редко жалуется и говорит тоже редко, но сегодня, прикинув, сколько придется идти на подъем, тихонько стонет внутри себя и удивляется собственной реакции. Кажется, этот город что-то такое в ней бередит. Не к добру.
Еще не ночь, но в дурном доме горят все огни и курятся благовония. Хозяин с хозяйкой — два изможденных, посеревших от горя и очень похожих друг на друга человека — выходят лично встречать гостей. Кайо не слушает, что они говорят, не так важно, увидит потом. Зато она внимательно наблюдает за Аптекарем и в очередной раз удивляется магии, которую создает его голос. Ведь эти люди, еще не зная, насколько им повезло, вот так вот запросто начинают верить… рассказывать. И пусть слова будто проваливаются в глубокий колодец — то, что на дне, точно не упускает ни одного.
Ничего лучше таких моментов на свете нет.
На молчаливую спутницу Аптекаря поглядывают с интересом, пренебрежением и еще кучей не поддающихся описанию чувств. Ну, не впервой. На того, кому взбрело в голову пялиться, Кайо смотрит в ответ до тех пор, пока бедолага не отводит глаза; уж что-что, а искусство глядеть вот так — не моргая, до одури многозначительно — она освоила очень давно. А еще на Кайо возложили обязанность наблюдать, поэтому она не забывает считать коридоры и повороты, когда их ведут к больному, а еще подмечает, как холодно относятся к этой идее дворовые. Вкупе с острым запахом злых лекарств, которым, кажется, насквозь пропиталось поместье, — верный знак, что через дом уже прошло много различных лекарей.
На дверях комнаты — оберег от дурного глаза и зла. Кайо морщится: поздновато уже, да и срабатывают такие вот штуки редко, чаще вовсе мешают. На всякий случай, пока все заняты объяснениями, она срывает листок и прячет его в карман.
Ноги у нее ноют так сильно, что кажется, будто все ниже колен изломано и покрыто тонкой сеточкой трещин. Иногда боль отступает и Кайо начинает дышать ровнее, а иногда накатывает с новой силой. Служка старается свыкнуться с ощущениями и переставляет ступни скорее автоматически, не совсем понимая, куда и зачем идет. С каким-то пугающим равнодушием она отмечает, что дорога завела ее в чащу леса, что людей вокруг нет, что подступает ночь и тени деревьев, нависающих над тропой, становятся все более плотными. Сами деревья, со всеми этими крючьями, дуплами и загнившими на ветках плодами, чудовищно напоминают… чудовищ, которых Кайо пришлось встретить чуть раньше.
Стрекотание насекомых стихает. Земля погружается в жуть.
Аптекарь идет впереди и выглядит так, будто его эти ужасы нисколько не беспокоят.
А еще его нисколько не беспокоит присутствие Кайо. Точнее, кажется, что он просто-напросто забывает о своей спутнице и каждый раз по утрам заново узнает, что по ходу странствий к нему кто-то прибился. Долгий, внимательный взгляд, который иногда ловит на себе Кайо (хотя чаще, конечно, ее изучают, когда она отвлекается или смотрит в другую сторону), словно полон раздумий о том, откуда взялась эта девушка и что с ней теперь делать дальше. Нет, конечно, Аптекарь оберегает ее… ну, наверное. По крайней мере, отправляет в другое место, когда вокруг начинает плавиться воздух и бушуют чудовища. Заботится, если что-то не так. А когда все обычно — говорит снисходительно, чуть насмешливо, и иногда, обязательно перед сном, рассказывает пугающие истории про не менее пугающих тварей, которые бродят среди людей.
Однако утром все начинается заново. Снова — не помнит, вновь — недоволен, что кто-то нарушил его одиночество, и Кайо только сильнее чувствует себя приблудным щенком. Этот образ не выходит у нее из головы, звенит там как колокол. Уставшая, напуганная, она все чаще думает о том, насколько глупым и даже ненужным было ее решение сопровождать этого… человека. Она совершенно не понимает, зачем он позвал… позволил ей уйти вместе с собой. И пусть, что с каждым проведенным бок о бок днем служка восхищается им все искреннее, пусть готова идти за ним хоть куда, несмотря на усталость, боль и орды воющих духов, — если это не нужно, если мешает, самое время для нее осесть в следующем городе. В конце концов, руки вряд ли когда-нибудь смогут забыть, как правильно обращаться с тканями и иглой. В городах и селениях, которые служка покинула ранее, ей предлагали остаться не раз и не два…
Хлюпать носом Кайо начинает как-то вдруг и для себя незаметно. Сначала у нее мерзко-мерзко царапает в горле, потом почему-то шумит в голове, а потом уже и глаза застилает мокрая серая пелена. Служка спохватывается, без всякой жалости трет лицо — еще чего не хватало, не будет она реветь! — но теряет концентрацию окончательно. Ноги, ослабшие от долгого перехода, путаются, цепляются сначала одна за другую, а потом обе — за торчащий из земли корень, и Кайо падает… падает…
Ну и, в общем, как и всегда не успевает упасть.
А болен оказывается господский сын. Это в его комнате курятся благовония, неспособные, впрочем, перебить запах умирающего тела, это в его комнате занавешены окна и по стенам — глупые, пустые бумаги с обещаниями исцеления. Сам больной уже даже не мечется по кровати, а стонет сквозь бред и по всем признакам готов вот-вот испустить свой последний вздох.
Кайо вздрагивает от жалости и на миг, только на миг задумывается, что делать, если ничего не получится, — а сама тем временем осматривает несчастного. Из коридора подглядывают испуганные дворовые; Кайо не особенно старше их, но чувствует себя так, будто меж ними пролегла целая пропасть. Ее не волнует возможность подцепить хворь и не особо смущает обнаженное тело, зато ей становится грустно от мыслей, что будет с родителями этого человека и во что он может переродиться, не избавившись от гнетущих мыслей и чувств. Видеть в каждом встречном будущего мононоке, пожалуй, тоже не очень здоровые настроения, однако мысль эта вспыхивает — и тут же гаснет. Кайо давит ее, как что-то вредное и кусачее, и дальше занимается делом. Впрочем, как и всегда.
На ней — самое малое, что можно сделать для пациента: обмыть, подготовить, нашептать на ухо, что терпеть в любом случае осталось совсем чуть-чуть. Еще нужно проветрить комнату и выгнать из коридора и из-под окон зевак. Запах болезни постепенно уходит, запах лекарств становится ощутимее; за спиной девушки трещит, и звякает, и переливается из сосуда в сосуд то, что либо излечит, либо добьет, и только рука Аптекаря сможет решить, чему предстоит случиться еще до рассвета.
Когда в комнате становится тихо-тихо, Кайо, все еще на коленях, наконец решается оглянуться. Она ждет просьбы помочь по мелочи, или указаний, как лучше придержать больного, или, возможно, слов о том, что пора отойти в сторону и не мешать. Но никак не готова увидеть Аптекаря, наблюдающего за ней с непроницаемым выражением лица, и, рядом с собой, весы, препараты и ступку.
Сегодня в ответе за все непростые решения — Кайо.
Мононоке хрипит и царапает пол когтями. Он не похож на человека, он вообще ни на что не похож, но в том, что когти у этой черно-оранжевой гадости есть, Кайо уверена твердо. Она увернулась от них лишь чудом и теперь, вжавшись в стену спиной, пытается отдышаться да отирает со лба пот и пыль. Побегать пришлось изрядно, но служка не злится. Аптекарь учит ее жалеть мононоке; этот впитал в себя столько боли, что, когда все заканчивается и на обратной стороне век отпечатываются золотые разводы, Кайо улыбается вполне искренне и даже тянет куда-то вперед ладони.
Клок теплого тумана истаивает в ее руках.
А Кайо идет вперед. По руинам, которые остались от коридора, мимо трясущихся от ужаса и отвращения выживших, перескакивая через разбитое стекло и куски чего-то гадостного, темно-красного. Она не совсем понимает, почему это делает; наверное, все оттого, что в груди стало так горячо, что стоять на месте просто невыносимо. Служка никогда не влюблялась раньше, но, наверное, это и в самом деле выглядит так. Игнорировать ужасы, происходящие вокруг и со всеми, видеть не мерзость, но свет. Быть дружелюбной к странным, прячущим (или не прячущим, это хуже) лица созданиям, что поджидают на перекрестках заброшенных троп. Смотреть одновременно назад и вперед.
С недавних пор в жизни Кайо появились моменты, когда она просто боится моргать, когда будто стоит меж зеркал и в каждом отражается что-то важное. Ее одновременно разглядывают издали двое — такие разные, но с одинаковым выражением лиц, одинаковым узнаванием, одинаково отмечая царапину на щеке. Кайо дышит чуть чаще в обществе первого и уже почти не боится второго; глаза у служки слезятся, но она держится, пока может и сколько может, стараясь запомнить побольше. А когда с чувством печального опустошения все-таки смаргивает — подходит уже к одному.
Тот, с кем она прошагала добрую часть страны, улыбается редко и до сих пор треплет ее по голове, как щенка. Но это уже не обидно, Кайо сама подставляется под руку, первой тянется, чтобы обнять. Ведь спустя столько времени ее спутник наконец не отходит в сторону, когда служка в порыве самых искренних чувств решает броситься к нему на шею, больше не замирает, глядя куда-то в стену, и о присутствии ее, кажется, помнит, что бы ни происходило вокруг. Они словно разделили на двоих что-то ужасно тяжелое, почти неподъемное для одного — может, право, нет, обязанность смотреть до конца, что бы ни показывали страдающие от боли духи. Поэтому Кайо почти не жаль всех тех дней, что прошли за пеленой слез, непонимания и попытками заболтать тревожные длинные переходы. Иногда она, правда, словно просыпается ото сна, глядя на себя и все, что происходит вокруг, большими испуганными глазами, но…
Путаясь в складках чужой одежды, под ошалевшими, потерянными до сих пор взглядами выживших и чуть ехидным — меча (о да, Кайо верит, что у этого оружия точно-точно есть собственное мнение), служка позволяет себе взять Аптекаря за руку и потянуть к выходу. Шумной, до сих пор задыхающейся, ей мягко пеняют за неосторожность; в последнее время Кайо кажется, что Аптекарь стал говорить больше (или она — меньше) и чуть больше ее понимать. Возможно, людей он тоже стал понимать больше, и тогда возникает вопрос, с кем именно служка путешествовала все это время...
Хотя не так уж это и важно, в конце-то концов.
Для ночлега им дают комнату, словно заранее обставленную для нежданных гостей. Кайо задумывается, насколько отчаялись хозяева дома, раз без вопросов готовы принять посторонних под вечер, а потом встряхивает головой. Нет, об этом она размышлять не будет. Сейчас, пусть и поздновато, нужно сосредоточиться на другом.
Кайо кружит по комнате и говорит за двоих, чего с ней давно уже не случилось: про шансы на выздоровление, про то, какие средства использовать, про лица дворовых и то, полегчало ли хоть на чуточку ее первому пациенту. Она боится спросить, все ли сделала правильно, но похвала висит в воздухе — девушка кожей чувствует одобрительный взгляд. Пока это все, на что она может рассчитывать: Аптекарь, который курит вот так, на полу, с полуприкрытыми веками, вряд ли произнесет хоть слово в ближайшее время.
Кайо знает, чего стоит война с мононоке и как громко могут звучать их вопли, их голоса, страдающие и требующие; знает, какие травы находятся в курительной трубке. Странно, конечно, что Аптекарь взял ее в руки сейчас — обычно обстоятельства были немного другими, зла, от которого нужно заслониться хоть чем-нибудь, в поместье нет. С другой стороны, может быть, дело в городе. В таких — светлых, возле воды, Кайо бывала не так уж часто. Иногда ей даже казалось, что Аптекарь приходит в подобные места, чтобы отдохнуть, хотя сам никогда в этом не признается.
Кайо замолкает, улыбаясь уголками губ, и тихонько достает карманное зеркало.
Из отражения на нее смотрит немного чужая женщина — красивая женщина, вовсе не та, что ушла с Аптекарем уже… а действительно, сколько лет назад? Аптекарь совсем не изменился за эти годы, но Кайо однозначно помнит больше вёсен, чем зим, и больше теплых летних дождей, чем дней, когда на землю ложились разноцветные листья. Время вокруг идет как-то иначе, навыворот; Кайо привыкла, пусть и не любит с тех пор свое лицо в лужах и зеркалах. А еще она с некоторой тревогой приглядывается к волосам. Темную, тяжелую копну их приходится распускать, чтобы как следует вычесать; в прошлый раз, обнаружив в волосах серебро, Кайо почувствовала, как ее до кончиков пальцев пробил озноб. Седую прядь она тут же вырвала, спрятала, и вот теперь у самого виска начала прорезаться новая.
По другую сторону комнаты что-то шуршит. Спрятать зеркало так же быстро, как исчезли в руке светлые волосы, не получится.
Осторожно оглядываясь, Кайо встречается взглядом с Аптекарем, и ей очень не нравится выражение его лица. В последнее время что-то не так. С ней, с ним. И на юг, если подумать, они свернули слишком уж неожиданно.
У Кайо болит голова. Хотя уже и не так сильно и не так часто, как раньше.
Обычно служка заранее знает, когда надо искать место, чтобы остановиться и чуть-чуть подождать. Звон в голове утихает достаточно быстро, главное — отдышаться, чтобы перестало мутить, а потом услать кого-нибудь за чашкой травяного настоя, чтоб в груди больше не трепыхалось от непонятной тоски. Однако это работает, когда вокруг есть люди, есть стены. Если вокруг темный и жуткий лес, в котором при всем желании спокойно не будет, а компания сводится к одному… человеку, бороться с болью становится много сложнее.
Ну, или нет.
Длинные пальцы в волосах Кайо — теплые, их прикосновения — ласковые, и служка чувствует, как стук и звон в висках постепенно стихают. Голова Кайо лежит на коленях Аптекаря, и среди деревьев они заплутали в хорошую летнюю ночь, и девушке ужас как жаль, что в такой момент ей настолько нехорошо. Хотя, конечно, все это нестрашно. Кайо знает — ее прощают, простили; жмурясь, она смотрит сначала в костер, разведенный среди ночного леса, потом, с некоторой задержкой, на звездное небо. Большая часть созвездий ей незнакома, в глазах двоится, от чего еще сильней клонит в сон. Кайо вздыхает, словно желая что-то сказать, но передумывает и лишь устраивается удобнее, обнимая себя руками.
На масочника, сидящего по ту сторону костра, служка внимания не обращает: ее взгляд скользит по нему, а потом уходит куда-то в сторону или ввысь. Разговор, ведущийся поверх ее головы, Кайо не замечает тоже, пусть и продолжается он, может, даже не первую ночь. Ходит и ходит по кругу — все об одном, как дружеский спор.
Маска спрашивает — зачем. Маска уговаривает — отпустить. То ли с укором, то ли с сочувствием, обращенным по большей части к сонной и вглядывающейся во что-то Кайо.
Пальцы, замершие было на миг, вновь ложатся на волосы девушки.
Самое яркое и веселое в жизни Кайо — смотреть, как поднимаются на ноги люди. Как они выздоравливают: от влияния мононоке (жаль, что тут выживают не все, а кто выживает, очень часто бывает этому совершенно не рад), от злых, от тяжелых болезней. Однако наблюдать за этим из-за плеча Аптекаря (а иногда из соседней комнаты, если болезнь попадается слишком противная или мононоке — чересчур сильный) оказывается куда менее интересным, чем оставаться с больными один на один, отвечая за них от начала и до конца.
Ну, в смысле, не до того самого конца.
Кайо, усевшись на пол, ждет и ждет, когда же проснется ее первый пациент. Она не стала запоминать имени и теперь об этом жалеет: говорят же, что если назвать крепко спящего так, как его называли в детстве, то он почти сразу проснется. А еще ее мучает чувство, что мужчина (да какой он мужчина, поправляет себя Кайо, так, парень не старше нее… наверно) просто-напросто не хочет вставать и не открывает глаз ей назло. Ну верно же: дыхание выровнялось, жар ушел, и не бредит уже давно, — поднимайся! Странное, почти забытое чувство радостного нетерпения подталкивает Кайо к тому, что больного пора будить (и да, она точно знает пару-другую методов, как это можно сделать), но девушка из сочувствия пока сдерживается и лишь со вздохом скуки в который раз заглядывает тому в лицо. (Непривычно — рассматривать лица вот так, а не на бегу; вглядываться и думать о чем-то своем, пока есть время и никого не собираются рвать на части. Странно, когда есть целые дни на то, чтобы привыкнуть к новым людям.)
А симпатичный ведь, хоть и смазливый. С несколькими шрамами на лице и теле, пожалуй, шрамами занимательными для мирных мест. Кайо проводит рукой по одному, ощущая пальцами неровности на чужой коже, и, чтобы развлечься, начинает придумывать истории о том, где и как можно было получить такое ранение. Больной дышит спокойно и ровно, из окна доносится только полуночный шорох, а поместье так вообще давным-давно уже погрузилось в сон; в итоге девушка тоже начинаем понемногу клевать носом, а потом вздрагивает, будто кто-то толкает ее в плечо.
Нет, так решительно не пойдет.
Делать нечего, болтать не с кем; Кайо с надеждой оглядывается на коридор, надеясь, что составить компанию ей придет хотя бы обнадеженная хозяйка поместья, но тщетно. Та словно боится поверить, что сын обязательно выздоровеет, и, прорыдавшись вчера у него в головах, больше не показывается никому на глаза. Хозяин более сдержан, но взгляд его становится с каждым днем все теплей и под дверями комнаты Кайо не так давно обнаружила фрукты. Однако по двору уже пошли какие-то слухи, и она видела, с каким ужасом шепчутся служки за спиною Аптекаря. Скоро придется уйти и отсюда.
Она вздыхает, одновременно предвкушая долгую, интересную дорогу, а больной ворочается и вдруг открывает глаза.
Это вообще странный момент, в который все почему-то собираются куда-то идти. Как только получается осознать себя в теле, как только возвращается понимание, что руки и ноги на месте и мир в целом никуда не делся, и излечившиеся, и те, кому только-только легчает, начинают рваться на новые подвиги. Кайо готова ловить, укладывать обратно на пол и много-много раз объяснять: что б ни привиделось в дурманном сне, теперь-то все хорошо и торопиться не следует. Но первый ее пациент, кое-как сфокусировав взгляд, улыбается Кайо как старому другу, и не улыбнуться ему в ответ кажется просто кощунственным.
Шепотом пересказывая все, известное ей о последних неделях, а затем ненавязчиво помогая парню сесть на смятой постели, Кайо жалеет, что осталась один на один со своей небольшой, но победой. Жаль, что Аптекарь не видит ее в этот момент.
Кайо наблюдает за его движениями так внимательно, что слезятся глаза — не то от усилий, не то от жара костра, не то от едкого запаха препаратов, разложенных по поляне. Ей не впервые потрошить пестрый аптекарский короб, и иногда, надо признаться, делать это приходилось при кошмарных обстоятельствах, но теперь простым узнаванием склянки отделаться не удастся. От Кайо требуют понимания — а еще умения обращаться со всеми этими дикими разноцветными… штуками.
Она так и не поняла, в какой момент Аптекарь решил чему-то ее учить, и тем более не совсем понимает, зачем это нужно. Но Кайо не против, и теперь вечера, свободные от охоты за мононоке и сражений со всякими не менее злобными существами, заняты ее обучением. Неважно, где пришлось сделать привал: лес — (ну почему, почему это всегда лес?) — подходит столь же хорошо, как какое-нибудь заброшенное в поместье. При воспоминании о последнем, о том, как гулко отдавался голос Аптекаря среди пустых стен и бродячих теней, Кайо мысленно стонет и обещает себе в следующий раз попросить о ночевке под небом. Ночная прохлада в любом случае лучше, чем чьи-то глаза, светящиеся ночь напролет из дальнего угла комнаты.
За этими мыслями служка отвлекается, не замечает, что на поляне стало как-то особенно тихо, что Аптекарь глядит на нее с укором и немного насмешливо. Ойкнув, Кайо пододвигается ближе и с некоторым трудом сосредотачивается на разложенных препаратах.
Здесь порошки, мази, травы и что-то, что она даже не может правильно назвать. Все нужно изучить, все — знать на ощупь, на запах, с каждым уметь обращаться и выделять из десятка подобных. И Кайо старается, очень: берет препараты по одному, рассказывает о них все что помнит, а потом осторожно смешивает в нужных пропорциях. Но заставить не дрожать пальцы — сложно, а игнорировать заинтересованный наклон Весов — и того сложнее. Раз, три, пять, яркие, невесомые, они давно уже наблюдают за ней с сочувствием, а множатся вокруг с такой скоростью, что Кайо боится моргать. Впрочем, это ведь все равно что дружить с собакой, верно? Все понимает, вот только сказать ничего не может…
Аптекарь наблюдает за каждым движением Кайо, и Весы наблюдают за каждым движением Кайо, и той в конце концов кажется, что на поляну направлен яркий солнечный луч. Вот только это нисколько не помогает: вещество в ступке выглядит так, что служке хочется отнести его в место, где люди не ходят, и закопать на три штыка от лопаты в сухую землю. В общем, провал: таким ни лечить, ни добить из жалости не получится. Да и на себя случайно пролить, честно говоря, страшно, поэтому Кайо осторожно откладывает ступку в сторону и только потом, поникнув головой, дает волю чувствам. Это больше похоже на разочарованный, на одной ноте стон, приправленный жалобами на не очень прямые руки и сомнением в том, что что-нибудь да когда-нибудь вообще у нее получится.
Где-то в лесу, вне освещенной поляны, срываются с места ночные животные. С поляны каким-то магическим образом исчезают Весы. (Куда они делись, можно догадаться лишь по едва заметному дрожанию короба с препаратами.)
Аптекарь смеется — но то не злой, а ободряющий смех, звенящий в воздухе и, наверное, способный отгонять не очень злых духов.
Кайо даже на мгновение замирает: до того странно ей верить своим ушам. Хотя после ей думается, что она путешествует вместе с Аптекарем достаточно долго, да и в целом с кем поведешься — от того наберешься, ну и…
Наверно, он учит ее лечить потому, что она показала ему, как смеяться.
Хозяйский сын идет на поправку быстро — слишком, пожалуй, быстро для того, кто еще недавно был похож на оживший труп. И слишком уж очевидно пытается заставить Кайо запомнить наконец его имя.
Но Кайо молодец, Кайо сопротивляется и в мыслях своих каждый раз отходит чуть в сторону. Поддерживая своего первого пациента в каких-то простых, но смущающих мелочах, обсуждая с хозяевами, как скоро ему можно будет встать на ноги, помогая дворовым, она удерживает свое сознание словно приоткрытую дверь. У нее много времени, свободного времени; Кайо, пожалуй, оббегала половину города и знает каждую трещину на камнях, ведущих к воде и судам. Кое-кто теперь c интересом вглядывается ее в лицо. Но привязываться к чему-то, к кому-то ей незачем, Кайо скоро уйдет, ее странствие, бесконечное, яркое, скоро продолжится. Ведь она умеет, давно уже научилась отпускать — и места, и людей.
Солнце всходило и опускалось не так много раз, но в голове Кайо их с Аптекарем пребывание в городе у реки затянулось на долгие-долгие месяцы.
...Нет, правда: все было бы хорошо, если б хозяйский сын не говорил так интересно и часто.
Кайо слишком много часов провела у его постели, слишком много вложила в этого человека надежд, страхов и ожидания. Она еще помнит мгновения, когда, прислушиваясь к дыханию умирающего, вздрагивала, едва затягивалась пауза меж вдохом и выдохом. Теперь больной ждет ее по утрам, а вечером осторожно интересуется, когда Кайо вернется; теперь — расспрашивает о ее странствиях и рассказывает о своих. И ведь у Кайо не всегда получается сохранить молчание и лицо. Сначала она хмурится, как бы невзначай стараясь делать свои движения погрубее, потом — прикусывает щеку изнутри и пытается не смеяться, только уголки губ подрагивают от сдерживаемой улыбки. Дальше, забывшись, Кайо неожиданно понимает, что за один день произнесла больше слов, чем за всю неделю до этого...
Ведь так странно и здорово — просто делиться своими мыслями вслух, слушать звук собственного голоса, обсуждать какие-то незначительные проблемы и глупости. Правда, Кайо так и тянет рассказать о том, кто она, кто — ее спутник и с чем они сталкивались за все последние годы, рассказать обо всех пережитых кошмарах и чудесах, но девушка быстро прикусывает язык. Подобным делиться нельзя: не поймут, а что еще хуже, высмеют. Потому что если о духах и мононоке начнет говорить Аптекарь, ему будут верить: он весь — из звона колокольчиков и шепотков в темноте, из чьего-то присутствия в пустой комнате и эха, остающегося от тех, кто переступает последний порог. А Кайо — она просто Кайо, из глупых мыслей и странных гримас. Даже истории как следует рассказывать не умеет.
В один из дней хозяйский сын пытается взять ее за руку. Кайо, отдернув ладонь, собирает вещи и препараты в корзину и убегает из комнаты, но все равно чувствует себя чудовищно виноватой.
Поникшей, раздраженной, ей не хочется никому рассказывать про случившееся, не хочется возвращаться к пропахшейся лекарством постели и уж тем более не хочется приближаться к тому, с кем вместе прошла сотни, наверно, дорог. Но этот город как будто сдернул с нее морок спокойствия, и Кайо вновь показывает больше, чем нужно. Она уже не напевает себе под нос, обдумывая прошедший день или дуясь на собственную мягкость. Она едва переставляет ноги, прячет глаза и собирается отказаться от ужина, чтоб поскорее уткнуться носом в пол и просто забыть о том, что ей, кажется, было приятно простое, бесхитростное прикосновение чужих рук.
Она не особо рассчитывает застать Аптекаря до темноты. И с наступлением темноты тоже, чаще всего Кайо замечает его поздно-поздно, сквозь сон. Город у воды и так чист, но после их ухода станет еще чище: различная гадость разбегается от Аптекаря очень резво, а возвращаться — боится, Кайо не раз видела это своими глазами. Предоставленная сама себе, она, кажется, только и представляла, как прячутся, услышав легкий шаг, острозубые тени, — и скучала все больше.
Однако сегодня Аптекарь никуда не ушел. Кажется, ждет; сидя курит, пока комната погружается в полумрак.
Кайо даже не вздрагивает: просто садится рядом и утыкается лбом в прохладную ткань одежды, в плечо, в волосы. Непонятная, невыразимая словами тоска наваливается на нее совсем как в тот день, когда…
Когда жалость ко всему, что умеет дышать, поставила ее в какое-то странное положение. В день, когда что-то впервые пошло не так.
Кайо знает: не все, что плачет так громко и жалобно, достойно жалости на самом деле. Иногда чей-то плач, особенно в темноте — первый вестник того, что надо бежать, причем долго, самозабвенно и без оглядки. Однако на улице день, вокруг — шумный рынок; мононоке любят уединение, а значит, рыдает и всхлипывает не… оно.
Отставая от аптекарского короба на шаг, на два, на три, Кайо приостанавливается и слушает. Нежелание потеряться в ней борется с острой жалостью к тому, кто плачет так надрывно и безнадежно, а догонять спутника, объясняя ему, почему именно нужно остановиться, вернуться, как-то неловко. В конце концов, из города они уходить вроде бы не собираются и до заката еще время есть — даже разойдясь, так или иначе найдутся. Кайо верит в это как-то подспудно, безоговорочно: куда бы прежде ни забредала служка, у Аптекаря всегда получалось ее найти. Он просто появлялся у нее за спиной, и по первому времени она вечно подскакивала и хваталась за сердце (пока не узнала, что сердце находится с другой стороны). В общем, проводив взглядом спину в цветастом кимоно, Кайо вздыхает и вертит головой по сторонам, пытаясь сориентироваться на звук.
Звук идет от одного из торговых прилавков. Точнее, из-за, но чтобы найти источник безысходного, срывающегося на хныканье рева, Кайо приходится перегнуться через прилавок и вывести за руку что-то заплаканное, испуганное и не совсем понятного пола. Обессилев, охрипнув, ребенок совсем не сопротивляется, даже наоборот, цепляется за руки и одежду Кайо, пока та оглядывается по сторонам. Сделав вывод, что обеспокоенных взрослых рядом не наблюдается, служка вздыхает — вот вляпалась! — и впервые задумывается, что делать дальше.
Присев на колени, Кайо всматривается в лицо найденыша.
Потом, правда, еще чуть-чуть пытается отбиться от липких детских объятий, потом — с некоторой брезгливостью вытирается, а дальше, бормоча что-то бессмысленно-успокаивающее, приводит в порядок лицо, одежду и руки мальчишки. Не то чтобы служка испытывает теплые чувства к хлюпающим носам и опухшим лицам, но когда-то давным-давно она, кажется, и сама не представляла себя без пары-другой доставучих, но время от времени радующих ее чем-то отпрысков. Но это было еще до того, как рыба на том корабле показала ей кошмар наяву, до того, как из живота Кайо вылезла и упала на пол мерзкая говорящая тварь.
Тащить детей в ее нынешнюю жизнь служка не хочет — не представляет, как оно, с ночными-то переходами и ревущими мононоке. Да и вообще подозревает, что, пока она делит постель с кем-то вроде Аптекаря, насчет подобного рода неожиданностей можно не переживать.
Найденыш — чистый, уже не ревущий и даже, пожалуй, забавный — прижимается к Кайо и, кажется, хочет сделать нечто пугающее с ее волосами. От него, вопреки первому впечатлению, не так уж противно пахнет; прислушиваясь к сбивчивому лопотанию на ухо, служка ловит себя на улыбке и вздыхает, не до конца понимая, что именно ее так огорчило. (Как будто из прошлого махнула рукой та, другая Кайо, глупая Кайо, и мечты у нее тоже были какие-то глупые.) Новый знакомый Кайо неплохо одет, а значит, потеряли его ненамеренно. Служка, качнувшись, вместе с ребенком поднимается на ноги. Родители обязательно появятся, надо чуть покрутиться на площади, надо чуть подождать… надо…
Встречаясь взглядом с Аптекарем, Кайо едва не отшатывается и лишь усилием воли останавливает себя от того, чтобы отвернуться, закрыв собой малыша. За время, проведенное вместе, она научилась немного читать эмоции своего странного компаньона. Ну, или додумывать, это чаще.
Вот так, например, могла бы выглядеть боль.
Они готовятся уходить.
Этими настроениями пронизан воздух над городом, это понятно из перешептываний дворовых и растерянных, но счастливых лиц хозяев поместья. Хозяйский сын, вставший на ноги, все пытается сказать что-то Кайо, но та решительно, хоть и вежливо, прерывает любой разговор.
До их ухода осталось совсем немного.
Никто не называет день, дату, но Кайо, как и всегда, загодя начинает запасаться всяким полезным, готовясь к долгому путешествию. В этот раз она действительно хочет уйти — освободиться, вздохнуть полной грудью, сделать что-нибудь с поселившимся в горле чувством вины и тоски. Считая часы, она с болезненным воодушевлением поглядывает на дорогу, думая, что теперь в силах вынести любой путь, сколь бы длинным он ни был. Вот только к одной новости девушка оказывается не готова.
В этот раз Аптекарь уходит один.
Он говорит ей это в один из вечеров, поздних и муторных, — что покинет город завтра с рассветом и что их с Кайо пути расходятся навсегда. Что у нее будут деньги на первое время и даже какие-то препараты, что в этом поместье ей обеспечат приют. Что дальше Кайо может пойти в помощницы к любому местному лекарю, а семья ее первого пациента будет рада помочь в любых начинаниях. Аптекарь вообще говорит очень долго и тихо, глядя Кайо в глаза, кажется, не моргая, и в лице его не дрожит ни один мускул. Но в конце концов замолкает и он; наверное, ждет какой-нибудь, хотя бы какой-нибудь реакции, но девушка лишь молча, чуть заторможено кивает, предлагая помочь собрать вещи.
Слез нет; просить об отсрочке Кайо не будет, понимая, что все решено и ей остается только крепиться. Наверно, она всегда знала, что закончится именно этим.
Внутри у нее все высыхает и скручивается в тугой жгут.
Слезы не приходят и позже, когда аптекарский короб собран и нужно ложиться спать. Кайо просто-напросто не может сомкнуть веки, не зная, что делать теперь — судорожно придумывать занятие на ближайшие годы, в последний раз рассматривать спутника, прислушиваясь к его дыханию, или сбежать куда-нибудь прямо сейчас, чтобы избавить себя от утреннего прощания. Лежа подле Аптекаря, она, вопреки привычке, старается не касаться его, не задевать, никаким образом не беспокоить чужой сон. Время как будто совсем не идет, зато темнота из углов комнаты подступает все ближе; при мысли, что уже завтра между скрывающимися во мраке тварями и ею не будет стоять никого, Кайо наконец всхлипывает и тут же закрывает руками рот.
Теплые, длинные пальцы утешающе касаются ее скул и виска.
И пусть, что ногти на этих пальцах иногда больше похожи на когти, пусть оружие, вложенное в эти руки, сражает по-настоящему страшных тварей, — Кайо вновь с радостью поддается ласке. Стремясь запомнить побольше, прощаясь со всем, что было ее жизнью последние годы, она обещает себе сегодня не спать вовсе, но, убаюканная, начинает посапывать почти что мгновенно.
…Утром по всей комнате приходится ловить Весы. Точнее, сначала ловить, а потом уговаривать каждые по-отдельности не причинять неприятностей — не разбегаться по всем коридорам и внутреннему двору поместья. Погладив пальцем последние (и с грустью заметив, что Весы, кажется, потерлись о ее руку в ответ), Кайо передает их Аптекарю, под взглядом которого те сами собой исчезают под крышкой короба. Теперь все. Пора уходить.
Расставание получается удивительно легким.
Какое-то время они шагают бок о бок, как и всегда: Кайо подвязывается проводить Аптекаря до городских окраин, подальше от жадных до сплетен зевак. Она ждет, что ей вот-вот станет невыносимо тоскливо и одиноко, однако, пожалуй, пока испытывает лишь светлую печаль. А глядя на пляшущие по поверхности короба солнечные лучи, понимает, что улыбается — и делает это искренне, разве что в горле, в носу свербит, но можно перетерпеть. Потом они с Аптекарем еще какое-то время стоят друг против друга. Кайо не знает, что говорить, во рту пересохло, а в голову лезет всякая чепуха; спутник ее, кажется, растерян не меньше.
Он как будто не может двинуться с места — немного нереальный на фоне яркого летнего утра. Стоит и стоит, а за спиною маячат тени существ, которых Кайо перевидала за последние годы, и призрак того, второго, что из золота и корицы. Пауза затягивается, от этого только хуже. В конце концов Кайо первой делает шаг вперед — обнимает за плечи, больше по-дружески, пытаясь сказать, как сильно она благодарна за то, что увидела и кем стала, сказать, что почти все понимает и желает удачи в пути — сколько бы он ни продлился. Ей хочется верить, что Аптекарь тоже чуть-чуть подается к ней ближе. А даже если и нет, во всяком случае, после этого он все же уходит, не оборачиваясь. Фигура почти мгновенно теряется на фоне полей.
Кайо шагает обратно, все еще улыбаясь, и той же улыбкой встречает хозяев поместья, вопросительно, обеспокоенно заглядывающих ей в лицо. Благодарит их за предоставленный приют, обещает как можно скорее найти и новый дом, и работу. (Хотя собравшиеся сзади дворовые знаками показывают, что ни дом, ни работу искать не нужно, Кайо рады и здесь, молчи.) Попросив время, чтобы собраться с мыслями, в комнату для гостей она добирается уже на ватных ногах.
А потом просто плачет и плачет, да так, что умудряется прокусить собственную ладонь.
***
Время течет неспешно, часы за часами, и в чередовании дня и ночи теряется много важных событий. Время скрывает слезы и боль, робкое утешение и первые нотки новой привязанности, рожденной по большей части из благодарности и чувства глубокой утраты. Время делает уже не столь важными и крики младенца, и опытную руку лекаря, к которому идут со всего города и окрестностей.
Время не может справиться лишь с одним — обманчивым ощущением чужого присутствия. Первым, к чему обращаются мысли, когда в пустой комнате за спиной неуклюже, но очень знакомо скрипят половицы.
— Кайо?
***
Они говорят, что двойня встала неправильно, что молодая госпожа просто не сможет самостоятельно разрешиться от бремени и кем-то из двоих придется пожертвовать. Но Кайо, хоть в забытье, справляется. Малыши появляются на свет совсем слабыми, их тут же уносят, за них просят молиться дворовых и самых частых гостей поместья. За Кайо просят молиться тоже, но шепотом, виновато. Говорить вслух о таком не хочется, однако некоторые вещи оставляют совсем мало шансов на жизнь. Близнецы должны остаться сиротами — но они хотя бы не успеют узнать свою мать. С первым ребенком дела обстоят сложнее.
Ну а Кайо… Кайо не до того. Бледная, с мутным взглядом, она уже не теряет кровь, однако болезнь подтачивает ее силы, сжигает и гложет ее изнутри. Кайо не помнит людей, приходящих ее навестить, и бредит о чудовищных существах, живущих среди людей, в людях. Супруг находится подле нее почти постоянно, лишь иногда делая перерывы на сон или отлучаясь к кормилице сыновей. Кажется, что происходящее он переживает настолько же остро, как сама Кайо, и если погибнет она, он отправится следом тоже.
В поместье шепчутся, что дом проклят, что Кайо когда-то взяла на себя чужую болезнь, а теперь история должна получить завершение. Когда о том же заикается лекарь, приглядывающий за Кайо, молодой господин без колебаний выкидывает его за шиворот и начинает искать кого-то еще.
Дочь он тоже отправляет подальше — если успевает поймать. Ей вообще-то запрещено находиться в этой части поместья, однако девочка все равно приходит увидеть братьев и Кайо. Сколь бы зорко ни следили няньки и слуги, как бы сильно ни ругался отец, она раз за разом прокрадывается и тихонько играет в комнате матери. Или просто сидит, сонная, хмурая. Или, пытаясь чем-то себя занять, начинает плести Кайо косы, благо волосы у той отросли еще больше. Малышке часто говорят, что она безумно похожа на мать; удерживая в ладонях тяжелую, темную косу с вкраплениями серебряных прядей, девочка верит в это изо всех сил.
Ей кажется, что если мама будет помнить о том, как сильно похожа на нее дочь, помнить, как сильно ее любят и ждут здесь, в поместье, то она не сможет вот так вот запросто уйти в свое путешествие.
Раньше девочку завораживали рассказы о том, как мать когда-то исходила половину страны вместе с одним человеком (правда, его настоящего имени никто и никогда не называл, разве что улыбка у мамы делалась грустная, а отец вдруг становился серьезным). И было понятно: Кайо тоскует — правда, не сильнее, чем если семейству на несколько дней приходилось разъехаться. Но сейчас все иначе, сейчас мама выглядит так, будто мысли ее уже унеслись вдаль, дело осталось за малым и даже два беспомощных тельца в соседней комнате — не причина, чтобы остаться. Поэтому девочка сторожит мать, если этого по каким-то причинам не может сделать отец.
Нового гостя в поместье застает именно она.
Отчего-то просыпается среди ночи с колотящимся сердцем и на цыпочках, миновав похрапывающую няньку, прокрадывается в запретное крыло. Заметив в комнате матери свет, немного колеблется, раздумывая, насколько сильно будет гневаться отец, а потом все равно бесшумно проскальзывает внутрь, маленькая и быстрая, как ящерка.
Человек, чья ладонь лежит на лбу Кайо, раздраженно поднимает голову.
Несколько мгновений они рассматривают друг друга: девочка — с узнаванием (пожалуй, ей слишком часто рассказывали про эти сине-желтые одежды, бледную кожу и татуировки-подтеки вокруг глаз); мужчина — с недоумением, переходящим сначала в удивление, а потом в понимание. Он переводит взгляд с малышки на Кайо, а потом и обратно; ухмыляется, не совсем по-человечьи, зато как-то беззлобно, и без всяких обидняков подносит палец к губам — молчи. Девочка соглашается: задвинув за собой тяжелые створки, обходит здоровенный ящик из дерева, из-за которого в комнате странно пахнет, и осторожно усаживается напротив Аптекаря.
Да, вот как его зовут. Звали.
На имя не очень похоже, но звучит лучше, чем "человек-из-за-которого-грустит-мама". Аптекарь. Девочка катает это слово на языке, несколько раз произносит про себя, а потом едва-едва останавливается, чтобы не брякнуть чего-нибудь вслух. Бояться чужака не получается, удивляться его приходу — тоже. Приходится бдеть.
Если чужое присутствие как-то мешает Аптекарю, он вида не подает, разве что в самом начале настороженно косится на позднюю гостью. А потом забывает о ней совсем, его внимание целиком приковано к Кайо: к добрым морщинкам в уголках глаз и губ, к лихорадочному румянцу на коже, к тому, сколь малый след оставили на ее лице невзгоды и время. Благо, Кайо его не видит — она впервые забылась сном и наконец-то не стонет, не вырывается и не ругает последними словами тварей из самых темных кошмаров. Дышит ровно и глубоко, как будто болезнь ушла и последних дней, с тревогами и слезами, просто-напросто не случалось.
Кайо выглядит настолько спокойной, что дочери хочется либо свернуться у нее под боком и крепко обнять, либо хотя бы погладить по волосам и лицу, коснуться, попробовать разбудить. Но сделав первое, девочка уснет тут же, рядом; второе проблематично в первую очередь потому, что на лбу Кайо до сих пор лежит тонкая бледная кисть. Контраст снежно-белой и смуглой кожи завораживает, сдвигать чужую руку и стыдно, и жалко — кажется, тронешь, и разрушится какое-то волшебство. Больно сосредоточенное лицо у этого Аптекаря, как будто мыслями он так же, как мама, не здесь. И глаза какие-то странные.
Поизучав какое-то время длинные пальцы со странной формы ногтями, малышка понимает, что сидеть и молчать наедине с кем-то столь необычным она уже просто не может. Слова начинают сыпаться из нее, как из дырявого мешка.
Она говорит, что знает, кто он такой. Что Кайо много о нем рассказывала — о самом удивительном человеке, с которым ей приходилось когда-либо находиться под одной крышей. Что однажды мама пришла в этот город именно с ним, а потом так и решила остаться. Аптекарь не перебивает, выслушивает, хоть и не выглядит особо заинтересованным; быть может, все оттого, что смотрит он немного сквозь свою юную собеседницу, как будто желая видеть на ее месте кого-то другого. Оживляется лишь однажды — когда девочка спрашивает, будет ли он теперь приглядывать за Кайо всегда. Эти слова его, кажется, немного смешат.
А потом створки дверей позади скрипят снова и выражение, появившееся на лице странного гостя, заставляет малышку вздрогнуть.
Поза его не меняется, ничего почти в нем не меняется, но в комнате будто становится чуть темнее. Оборачиваться девочка не спешит: холода, исходящего от Аптекаря, хватило бы на десятерых. Однако ее взволнованно окликают по имени, да и ступает тот, в коридоре, очень знакомо. Оглянувшись, малышка несмело и виновато улыбается отцу… и тут же начинает чувствовать себя так, будто попала меж молотом и наковальней. Даже волосы дыбом встают.
Во взгляде отца — и ненависть, и мольба, все одновременно. Чужак словно бы отзеркаливает эти эмоции, они стекают с него, не трогая, не причиняя вреда. Он все равно делает то, что делает, и даже не двигается, когда хозяин поместья решительно шагает вперед. Только к холодку в воздухе добавляется некоторое отвращение, да еще невольную свидетельницу так и подмывает закрыть глаза и зажать уши руками. Она не совсем понимает, что именно идет не так, зато точно знает: Кайо бы происходящее не понравилось.
К счастью, шаги отца становятся медленнее, а потом и вовсе стихают, как будто он уже переступил через себя и пытается быстро что-то решить. И решает: сжавшуюся в ком малышку ставят на ноги и выводят из комнаты. Последнее, что она успевает сделать, — махнуть рукой на прощание. Аптекарь кивает ей, вновь склоняясь над Кайо, и девочке на мгновение становится как-то тоскливо.
А потом грусть проходит, близнецы крепнут и получают свои имена, а мама просыпается и больше не собирается никуда уходить.
О странном полуночном госте в доме договариваются не упоминать, но Кайо, за обычными заботами о малышах, иногда отстраненно смотрит в пространство или подолгу молчит, думая о чем-то своем. Впрочем, своими соображениями она не делится. Только улыбается уголками губ, по-доброму, очень светло, и гладит старшую дочь по волосам.
***
Глаза старой Кайо уже практически ничего не видят, а разум блуждает в потемках, где настоящее смешивается с прошлым и будущим. Она мало пьет и почти ничего не ест. Приглядывающие за нею служки бдят днем и ночью: если оставить старуху одну, она того и гляди убредет куда-нибудь на окраины города. Будет стоять там и ждать кого-то, седая и высохшая, как привидение.
Однажды Кайо все-таки упускают; она уходит из дома, падает и больше не встает.
В тот день большая, опечаленная семья начинает готовиться к окончательному уходу прабабки. Правда, сама старуха не выглядит особо расстроенной: ее умиротворению можно, наверно, даже и позавидовать, а острота ума неожиданно возвращается (что еще больше убеждает дворовых в скорой необходимости поминального обеда). Кайо живо общается со всеми домашними, интересуется делами поместья (чего не случилось со смерти супруга) и даже раздает какие-то указания. Утомившись к полуночи, просит оставить ее одну — но обязательно зажечь в комнате большую свечу. Служки, переглядываясь, выполняют просьбу старухи, хотя от дурного предчувствия их бьет озноб. Кое-кто, из уважения к хозяйке, все-таки остается караулить у порога господской спальни.
Свеча гаснет перед самым рассветом.
Створки, ведущие в комнату, чуть скрипят, но не так громко, чтобы разбудить сторожей. Во дворе разом поднимаются все собаки — и тут же пристыжено умолкают, будто успокоенные хозяйской рукой.
На рассвете из города уходят двое.
