***
Кайо — школьница, и ей надо почаще смотреть по сторонам. Но вместо этого она витает в облаках. Мысли ее постоянно уносятся к прочитанным книгам и ярким снам — таким ярким и таким реальным, что они, кажется, могли быть прожиты кем-то другим. Иногда из-за этого Кайо лень просыпаться, иногда — еще больше лень слушать, что говорят люди вокруг. Зато ей нет равных, если надо нагнать на кого-то жути или рассказать страшилку про злого духа. Жаль только, на учебе такое отражается не особенно хорошо. В основном из-за этого Кайо, само уныние с двумя хвостиками, сегодня так медленно тащится домой. Размышляя, как бы поизящнее представить родителям испещренную красным тетрадь, она смотрит себе под ноги и что-то сердито бормочет под нос. Кайо уже повыла-поныла о несправедливых оценках подругам, потом повыла-поныла о том же наедине с собой — и теперь, кажется, почти придумала, как оправдаться перед домашними… До красного глаза светофора ей дела нет. Кайо уверенно шагает на дорогу. Но еще до того, как приближающаяся машина начинает сигналить, до того, как Кайо осознает, что не так, ее одним рывком возвращают на тротуар. Кто-то с силой тянет ее за рюкзак, за лямки, отчего девочка взмахивает руками и неуклюже плюхается на пятую точку. В итоге машина просто проезжает мимо, бешено сигналя, а Кайо обдает только теплым воздухом и проклятиями водителя. Когда она с гулко стучащим сердцем оборачивается, чтобы посмотреть на своего спасителя, переход оказывается пуст.***
Кайо — студентка, и, кажется, кто-то оберегает ее от всех бед. Она не признается в этом никому, никогда. Не проболтается ни за какие коврижки, что не боится мест с дурной славой и что, возвращаясь домой поздним вечером, иногда ощущает рядом чье-то присутствие. Подруги ее засмеют, родители не поверят — или наоборот. А к жрецам и гадалкам Кайо больше не ходит: они вечно делают большие глаза и пытаются оказаться как можно дальше. Наверно, ей положено бояться, но страха в Кайо не было никогда. Даже наоборот, ей вспоминались легенды, про которые рассказывали старики. Возможно, кто-то из ее предков сделал что-то хорошее для какого-то божества, а? Кайо посмеивается над тем, как нелепо это звучит, и одновременно чувствует неловкость. Вот и теперь, шагая по темной улице с подработки, Кайо кутается в пальто и стучит зубами от ветра, но потом выпрямляется и слегка замедляет шаг. Ощущение чьего-то присутствия — хорошего присутствия, не того, от которого нужно уносить ноги, — укрывает ее, словно теплое одеяло. Постукивание чего-то деревянного по асфальту она скорее ощущает в воздухе, чем действительно слышит. Еще ей в такие моменты вечно мерещится звон колокольчиков, но его слишком просто списать на городские шумы. Кайо улыбается в шарф, стремясь подольше сохранить в сердце ощущение подбадривающего узнавания, но не оборачивается и просто идет домой. Она слишком дорожит этим волнующим волшебством, чтобы своими руками его разрушить. Хотя, наверное, было бы здорово хоть разочек увидеть того, кто ей помогает.***
Кайо — взрослая, и у нее болит голова. Боль пробивает от виска к виску в самый неподходящий момент, мешает сосредоточиться, мешает заснуть. Голова становится тяжелой, гудящей, наполненной горячим туманом, — хочется опустить ее на руки, сжаться в комок и не шевелиться, касаясь похолодевшими пальцами кончика носа. Но Кайо все это терпит, так долго, как может. И из-за некоторой легкомысленности, и из-за потаенного страха оказаться в больнице и услышать то, чего слышать не хочется. Так что Кайо запасается обезболивающими и работает-работает-работает — говоря себе, что ее работа слишком важна, чтобы вот так все бросить и куда-то уйти. Кайо помогает искать пропавших. Взрослых, детей, стариков, но больше все же детей, почему-то она оказывается ужасно полезной именно в таких случаях. Наверное, потому, что в детстве сама умудрилась потеряться и еще помнит, как это: брести наугад, туда, куда ведут непослушные ноги. Ее болтливость позволяет выспросить по телефону всё-всё, узнать обо всем, что может отвлечь, заинтересовать, напугать, а чуть-чуть напускной оптимизм и голос без дрожи уже сами по себе успокаивают звонящих. Иногда все заканчивается хорошо, иногда — нет, как бы того ни хотелось Кайо и что бы она ни говорила людям по другую сторону трубки. Но Кайо все равно не теряет надежды и хватается за каждый новый звонок, не думая о неудачах, но помня, однако, чем они могут помочь. Ведь ее же тогда нашли. Осторожные мысли о том, кто именно вывел ее из леса в детстве, уже даже не появляются в многострадальной раскалывающейся голове Кайо. Образ человека в голубом кимоно смазался — как и смазалась вера в то, что за ней приглядывают, ее берегут. Кайо видела слишком много ужасных случаев, чтобы верить в существование чего-то подобного (хотя случаев счастливого спасения она знает не меньше). Напоминания о прежней себе вызывают у нее и стыд, и смех, и печаль. Кайо буднично глотает таблетки со сладким чаем и делает свою работу до тех пор, пока однажды, словно подкошенная, не падает на пол прямо в офисе — настолько сильная боль простреливает виски. Потом она, конечно, все-таки оказывается в больнице, и врачи смущенно-испуганно сообщают, что в ее голове тикает бомба. Никто не знает, как долго она там пробыла, и как ее обезвредить, тоже никто не знает. Но придется обязательно срезать мягкие темные волосы, которыми так дорожит Кайо, а еще таблетки, которые она принимала, покажутся детскими леденцами на фоне новых. Домой в этот вечер Кайо идет пешком, походкой механической куклы, иногда натыкаясь на прохожих справа и слева. Зонт в руках вроде бы защищает ее от ливня, но все же не полностью: у нее промокает обувь, промокают ноги ниже колен, спина. Вся Кайо целиком — уставшая, продрогшая и мечтает о теплой сухой квартире, но останавливает-щипает себя со злым смешком. Ведь теперь такие мелочи, как осенний холодный ливень, в общем-то не имеют веса. И на самом деле ей надо думать не о теплой квартире и одеяле, а о том, как бы присмотреть небоскреб повыше — для момента, когда все станет совсем ужасно. Подходя к своему дому, Кайо цепляет взглядом цветное пятно и чувствует, что асфальт уходит из-под ног. Каким-то образом она сразу же понимает, что он ждет ее. Тот, кто так резко контрастирует с этим местом из стекла, бетона и стали. Тот, кто сидит под крышей, на единственном сухом пятачке у подъезда — подогнув под себя ноги и совсем не заботясь, что на голубые одежды может налипнуть пыль. Рядом мокнет внушительный деревянный короб, коричнево-золотой, узорчатый. Кайо кажется, что весь он — теплый, просто должен быть теплым, даже в такой вот промозглый вечер; ей даже хочется хоть на минутку прикоснуться к деревянным стенкам, чтобы согреть озябшие ладони. Когда Кайо на ватных ногах подходит вплотную, не особенно веря, что все происходит с ней, чужак поднимает голову. Ей не видно его глаз из-за надвинутой на лоб банданы, однако она узнает татуировки-подтеки на его лице — потому что они снились ей так долго, потому что были на всех рисунках, которые она выкинула, когда решила повзрослеть. Наверняка на ее собственном лице появляется озадаченная гримаса, потому что чужак едва-едва улыбается. От этой улыбки дурацкий мозг Кайо словно бы чешется изнутри. Он ничего не говорит ей, и она тоже не может подобрать слов, беззастенчиво пялясь на сидящего на земле мужчину, нависая над ним, вцепившись обеими руками в зонт. Та ее часть, которая еще способна думать после всех потрясений, трепыхается и спрашивает, почему он пришел именно сейчас, но сил у этой рациональной и думающей Кайо осталось совсем чуть-чуть. Кайо слишком устала и вымоталась за сегодня, чтобы ей было не все равно. Вода капает на хитро заплетенные пшеничные волосы чужака, оставляет темные некрасивые пятна на кимоно и бандане. Ну не может же она бросить его вот так, на улице… — Идите за мной, ладно? — собственный голос Кайо слышит словно со стороны, ее мысли не успевают за словами. И вообще она действует как во сне, а руки и ноги немеют и как бы набиты ватой. Пока мужчина, будто только того и ждал, встает, пока закидывает на спину короб — Кайо наблюдает и старается не мешать. Она бы никогда-никогда не привела в свою квартиру бездомного… но вот она уже открывает дверь дома, вызывает лифт, попадает дрожащим пальцем по кнопке своего этажа. Кайо постоянно чувствует на себе взгляд чужака, испытывающий, изучающий, но сама старается не смотреть ему в глаза. Опасается, что тикающая пульсация в висках превратится во что-нибудь посерьезнее из-за изматывающего ощущения дежавю. Ей кажется, что его кожа настолько бледная, что должна светиться в темноте. А длинные белые пальцы, наверное, тогда должны заканчиваться когтями; почему-то эта мысль веселит Кайо, и она с трудом удерживается от смеха, кусая губы. Пространство лифта вокруг нее пропитывается запахом каких-то специй, едким, но не удушливым, — скорее всего, из деревянного короба на спине чужака. Знакомым запахом. Несмотря ни на что, Кайо ни капельки не боится того, кто стоит с ней рядом. Вот только понятия не имеет, о чем с ним говорить. Впрочем, происходящее между ними и не получилось бы описать никакими словами — поэтому Кайо бросает эту затею и, едва попав домой, становится собой. Ну, насколько это возможно. Кайо вспоминает все то, что узнала на работе, и болтает за двоих: отправляет своего гостя в душ, шумно жалуется на то, что в холодильнике как всегда пусто, а надо приготовить что-нибудь согревающее, суетится, маскируя беспорядок в квартире. Главное — не останавливаться, и тогда происходящее станет казаться чуть-чуть обычнее. А на короб в прихожей можно просто не обращать внимания, пусть Кайо и кажется, что в нем скребется что-то крохотное и хрупкое, живое, немного обиженное таким заключением. Ей жутко хочется, чтобы гость хоть что-нибудь произнес, — хотя тогда ее дурацкая голова, наверное, просто взорвется от боли. Зато Кайо наконец сможет в ответ спросить, кто он, почему совсем не изменился за столько лет, и вообще задать все нужные вопросы. Но гость, словно зная про ее опасения, молчит и лишь наблюдает — за каждым движением, за каждым словом, так странно и неестественно выглядящий в этом небольшом помещении с диваном, столом и парочкой стульев. В те моменты, когда Кайо перестает суетиться и позволяет себе на него посмотреть, ее почти что мутит — по-хорошему — от мягкого терпения, понимания, сочувствия, которые она почему-то читает на непроницаемом лице мужчины. И немного пугается того, чем это отдается в ней. Кайо болтлива до безобразия, но никогда бы не стала выкладывать первому встречному то, что тревожит, не стала бы жаловаться на ужас и обреченность, которые мучили ее последние месяцы. Однако в присутствии своего гостя она едва-едва сдерживается, слишком уж ей спокойно и привычно, а ведь причин для этого нет… Кайо касается висков, трет виски, путает слова, ощущая, что ей все-таки стало хуже, и в конце концов тянется за обезболивающими и стаканом воды. Потом ей кажется, что она зря делала это все на глазах гостя: было в его внимании что-то неодобрительное. Впрочем, эти мысли исчезают из ее сознания по мере того, как появляются другие заботы. Она оставляет постель для гостя на кухне, а сама уходит спать в комнату, до сих пор не веря, что все это происходит с ней. И даже не удивляется, но вздрагивает, когда в какой-то момент понимает, что уже не одна. Ей… вообще-то не страшно. Потому что так, в полутьме, она наконец может выносить взгляд гостя, и в нем ласка, потому что он называет ее по имени, хотя, казалось бы, откуда ему его знать. Но это тот самый голос, который Кайо хотела услышать так долго, и дрожь проходит, а первая оторопь оборачивается желанием прикоснуться, согреться, сделать все так, как должно быть. Позже она наконец засыпает, убаюканная его прикосновениями, но спит неспокойно — бормочет и вскрикивает сквозь сон. Ей снится калейдоскоп из чего-то ужасного и прекрасного, снятся чудовища, порожденные болью, и бесконечные дороги впереди, позади. Сны ее окрашены одновременно в синий и золотой цвет, и от этого так печально, что Кайо всхлипывает и порывается сжаться в комок, баюкая ребра. Однако руки, обнимающие ее, не дают этого сделать. Ей постоянно кажется, что еще вот-вот, чуть-чуть, и она вспомнит что-то невероятно важное. Но вспомнить не получается, и даже во сне она чувствует, как ноет из-за этого голова, — хотя, когда висков касаются длинные пальцы с ногтями-когтями, боль стихает и пропадает совсем. После этого Кайо вспоминает… что-то. То, из-за чего она сквозь сон называет своего гостя Аптекарем, а сама, не открывая глаз, тихо плачет от жалости и тоски.***
Утром Кайо просыпается в одиночестве, в пустой, закрытой изнутри квартире — будто ничего и не было. Голова больше не болит.