Face up, untouched Gazing at the ceiling
Астик смотрит на белый потолок. Ему одновременно хочется всего и не хочется абсолютно ничего. У него даже сил нет повернуться набок, чтобы было удобнее. Только одна мысль на повторе: «Можно я сдохну и ничего больше не буду делать?». Шея горела от меток, поставленных Тимуром. Поясница болела. Всё, блять, болело. Руки, плечи, запястья, бёдра. Что там ещё может болеть? Душа? Душа тоже болела. Астику кажется, что он ненормальный. Двинутый на всю свою дурью башку. Нахуя вот было влюбляться в Тимура? Зачем? Кто тебя, блять, сука, просил, еблан? Гордюшенко помнит. Ему не забыть. Никогда. Жамалетдинов у него на подкорке выгравирован токовым станком. Не смыть, не оттереть, ни замазать. Когда у Астика ещё была душа — он был уверен, что в алтаре его несокрушимой церкви кто-то заложил Тимура. Его истину в последней истанции. Сейчас вместо души — раскуроченный клочок земли с разрушенной церковью. Но даже там, в разрушенной кирпичной кладке кроётся Тимур. Настоящий.Face up, I'll lose Craving for some feeling
Сюжет их истории так банален и зауряден, что даже рассказывать смешно. Есть очень плохой мальчик Тимур. Мудак. Бабник. Альфа-самец всего их факультета со второго курса. Шаблонно, картинно. Банально. До тошноты. Тогда почему же тебя не затошнило, Астик? И Астик — милый добрый мальчик с первого курса. Не совсем уж отличник и ангел с нимбом над головой, но на собирательный образ хорошего мальчика из шаблонных мелодрам тянул. Гордюшенко не был изгоем, но и друзей у него особо не наблюдалось. Он не спасал соседских котов для бабулек, но если видел, что помощь нужна — помогал. Просили — не отказывал, но и тряпкой не был. Жамалетдинова он заметил не на первый, не на второй и даже не на десятый день учёбы. В конце сентября второй курс принимал участие в подготовке какой-то там игры для колледжа. Первый курс позвали помогать. Там-то и произошла их встреча. Хосон его тогда предупредил — ничем хорошим не закончится. Но Астик и сам это прекрасно понимал. Понимал, что Тимуру будет плевать. Понимал, что им будут пользоваться, пока не сломают. До щепок. До щебня. До основания. Но также прекрасно понимал, что Тимур, как-то неизведанно и быстро проник внутрь. Остался в алтаре его церкви, словно всегда там был. Гордюшенко не понимал, почему это произошло и как вообще. Просто откуда-то пришло осознание, что Жамалетдинов — его истина в последней инстанции. И всё. Плевать, что потом. Плевать, если покалечат, раскурочат, вывернут наизнанку, разрушат до основания. Плевать. На всё плевать. Даже на себя. Но только не Тимура. Больше всего Астик боится, что когда-то настанет тот день, когда Тимур разломает его окончательно. В графитовую пыль, в щебень, в гальковую крошку. Боится сломаться, уйти, перестать хотеть быть с ним, но всё же, блять, любить. Гордюшенко глаза прикрывает. Поясница болит, засосы продолжают полыхать, но это уже мало кого волнует. Кадрами чёрно-белыми перед глазами вся их история, как-будто старый и фильм, при концовке которого очень хочется пожалеть главного героя, который явно еблан и не ценит себя.I'm stuck, I'm stuck, I'm stuck here in my skin I'm stuck, I'm stuck, I'm stuck with you
Единственное, что он не может понять, — почему Тимур обратил на него внимание так быстро? Недели не прошло с момента их первого знакомства, как произошёл их первый поцелуй. Через две недели — первый раз. В ванильных фильмах говорят, что первый поцелуй и первый раз — нечто особенное, запоминающееся на всю жизнь. Астик уверен, что и в предсмертной судороге будет вспоминать свет синего неона, тёмно-блестящие глаза Тимура, голодные, ненасытные, топящие в себе. Без остатка. Дело в том, что он и не пытался спастись. Как там говорится… Мы пойдём ко дну с этим кораблём, да?Face up, untouched Craving for some healing
С этого момента год прошёл. Астик знал, что скоро погаснет. Знал ещё тогда, когда впервые увидел Тимура. Знал, и с ужасом считал дни, с каждым пробуждением спрашивая себя — не перегорел ли? И с облегчением вырывал из отрывного календаря листки — не перегорел, держится. Стойкий оловянный солдатик. А потом начало происходить то, что должно было. Гордюшенко перестал задаваться этим вопросом. Ему стало просто плевать. Он знал, что горит. Знал, что скоро истлеет. И перестал вырывать листы из календаря. Вскоре его сменил другой — настенный. Тот, что Хосон притащил с работы в их общажную комнату. А Жамалетдинов приходил. С завидной регулярностью. Рушил. Рушил так, что щебень летел. И если сначала, всё то время, пока отрывались листы от календаря, было больно, то сейчас было всё равно. Абсолютно по-е-бать. Если любовь одного человека к другому — самопожертвование, то Астемир сам поджёг под собой костёр. — Аст? — голос Хетага прорезал тишину их общей комнаты. Астик разомкнул веки. Вид у него был усталый. — Астик, всё хорошо? — Более чем, — улыбка. На столько, на сколько хватит эмоций. И поебать, что он лежит на кровати в одних только пижамных шортах, при открытом настежь окне. Поебать, что с момента ухода Тимура прошло уже три часа, а их комната напоминает теперь морозильник в морге. Поебать. Хетаг видит, что не в порядке. Видит, что Астик — светлый ребёнок — превратился в тень себя. И ненавидит самого себя. За то, что не уберёг. За то, что только предупредил. За то, что не вмешался, потому что Гордюшенко запретил. За то, что не спрятал его от Жамалетдинова. За то, что дал Тимуру его разломать. — Двигайся, — Астик двигается, даёт Хетагу напялить на него огромную толстовку и прилечь рядом. А на благодарность сил не остаётся. Только на кивок головы. Хосонову хочет разбить Жамалетдинову лицо. До крови. До месива. До костей черепа. До того же, до чего Тимур сломал Астика. А заодно и себе. Только это Гордюшенко не поможет. Вряд ли уже что-то, блять, вообще поможет. У него есть только один шанс. Поговорить с Тимуром. Шанс. Один на несколько тысяч миллиардов. Хосонов не знает, о чём будет просить. Не знает, что скажет. Просто знает, что надо поговорить. Пока Астик доверчиво жмётся к его боку, ища тепло, у него есть, блять, есть ещё шанс.Take off better than the rest Game's up, it's too much
Утро встречает Астемира прохладой приоткрытой фрамуги и пасмурно-стальным небом. Хосона нет — у него пары в восемь тридцать начинаются. Гордюшенко рад, что он один. В душе он соскабливает с себя мочалкой кажется всё. Запах с толстовки Хетага, запах Тимура, что въелся в кожу, саму кожу с себя сдирает, мышцы, кости, осколки своих собственных чувств, щебень с церкви, что была в душе, всё. Только, блять, не самого Тимура. Астик натягивает на себя толстовку, прикрывая лиловые пятна, чувствуя, что от него пахнет не Тимуром, не его собственным запахом, а запахом геля для душа с грейпфрутом. А когда нашаривает в кармане раскрытую пачку сигарет, то понимает, что он стоит на финишной прямой. И это не пугает. Это успокаивает. Он сидит на какой-то скамейке в парке недалеко от универа и курит. До пар ещё полчаса, можно не спешить и полюбоваться осенней листвой под звуки музыки в наушниках, раскуривая уже вторую сигарету. И не сразу слышит, что его зовут. — Астик? — Гордюшенко наушник из уха вытягивает, откуда нейбы, кажется, слышатся, и замечает наконец. Жамалетдинов стоит над ним, шокированный развернувшейся картиной. — Привет, — голос у Астика тихий, на себя не похожий. — Сядешь? Тимур падает рядом на скамейку. В голове отчего-то не уклыдывается, отчего Астик — такой милый, солнечный, любящий — сейчас курит взатяг, совершенно апатично смотря перед собой. — Почему ты куришь? — Гордюшенко даже смешно. Он делает затяжку, чувствуя, как безбожно кружится голова и немеют кончики пальцев. Жмёт плечами равнодушно: — Мне есть восемнадцать. Законом не запрещено, — тушит сигарету об урну, тут же выбрасывая. — Извини, мне пора на лекции. Увидимся как-нибудь потом.Oh your the king of healing Take off, I'm staring at the ground.
У Тимура весь день в голове на повторе эта сцена. Вот оно, творение рук твоих. Ты же этого хотел, да? Когда он тащится домой с лекций, то чувствует, что натворил столько неведомой хуйни, сколько не творил ни один из героев его клишированного образа. Пиздец какой-то. Его ловят под руку. Жамалетдинов не сразу догадывается, что его куда-то тащат. А когда догадывается, то уже не сопротивляется. Потому что не узнать того парня, который постоянно трётся рядом с Гордюшенко, — трудно. — Если будешь бить, то лучше сразу в живот — там больнее всего, — Тимуру от себя самого смешно. — Мне похуй, будет тебе там больно или нет, — Хосонов падает на лавочку в каком-то парке и смотрит снизу вверх на него. Жамалетдинов брови приподнимает удивлённо. — Я об одном жалею, что не уберёг его. А на тебя мне насрать. — Тогда зачем ты меня сюда притащил? — За надом, — Хетаг хмыкает и давит в себе порыв расхуячить Тимуру лицо. — Астику уже вряд ли я смогу чём-то помочь. Мне просто интересно, ты хоть вообще осознавал что ты делаешь? — Знал, — Тимур смотрит исподлобья. Ему отчего нужно сказать это. — Я догадался, что он влюбился. И я хотел сделать ему больно. Удар. На губах кровь. Тимур не противится. Тимур заслужил. Тимур доставил Астемиру слишком много боли. Поломал. — Так бы и убил тебя, честное слово, — Хосонов потирает костяшки. — Я делал ему больно, чтобы он понял, что ему больше не стоит влюбляться в таких чудовищ, как я, — Жамалетлинову больно говорить из-за пульсирующих и опухших губ. — Ты — ебланоид, — Хетаг держится из последних сил, чтобы не начать орать. — Самый тупой кусок еблана и мудака, которого я только в жизни видел! — не сдерживается всё же и переходит на повышенный тон. — Ты хоть видел, как он смотрит на тебя, идиота ты кусок? Если бы на меня кто-то так смотрел, я бы берёг его и на руках носил, как святыню. Твоя дурья башка хоть раз замечала, как ему адово плохо, каждый злоебучий раз, когда ты его кидаешь? И то, что он к тебе чуть ли не полз, когда ты в нём нуждался. Он горел тобой. Тимуру напоминать о таком не нужно. Он и сам всё прекрасно помнит. Только вот от не задумывался о том, зачем Астик остаётся с ним каждый раз. Зачем он с ним не месяц, а целый, блять, год. А ответ только один и находится и Хосонов его озвучил. Астик им горел. И Жамалетдинову кажется, что всё ещё горит. — Я такой ебланоид, — хрипло произносит Жамалетдинов, понимая, что шанс у него один из нескольких тысяч миллиардов. Только бы не проебаться в очередной раз.Tell me it gets easier, tell me it gets easier
В комнате у Астика сумрачно и тихо. Тимур в щёлку между дверью и косяком быстро проскальзывает, молясь всему, чему только можно молиться. Гордюшенко сидит на кровати, безучастно глядя в окно. — Астик, — Жамалетдинов зовёт его, но тот даже не откликается. И Тимур понимает, как это больно — ломаться. Как сильно хочется кричать и плакать, требовать у вселенной прекратить этот кошмар. А хуже всего — знать, что ты — главный ужас всего этого кошмара. — Астик… И падает на колени. Потому что никакие слова тут уже не помогут. Ничего не поможет. У тебя было миллион шансов — ты все проебал. — Боже, прости меня Астик, — лбом уткнуться в его колени и повторять фразу, как мантру. Потому что всё, что я могу — просить у тебя прощения. — Прости меня, Астик, пожалуйста. Тимур просит, понимая, что и этого не достоин. Если бы только можно было так самоотверженно принести себя в жертву, как это сделали ради него, то он бы сделал не задумываясь. Сердце бы из груди выдрал и к ногам положил. Всё что угодно. Пожалуйста… Пожалуйста. Пожалуйста… Рука тёплая макушки его дотрагивается, аккуратно гладит, успокаивает. Тимур замирает, дышать боится, потому что ему всё это кажется плодом его воображения. — Астик… Это твой шанс один на миллион. — Тимур. Не проеби его.Tell me it gets easier, that I'll figure it out…