Персик расцветает

      Ещё совсем недавно это казалось мечтой. Чтобы снова — Никчёмная Тсуна, чтобы снова — травля одноклассников, чтобы снова не бояться за маму, чтобы снова спать столько, сколько человеку полагается, чтобы снова читать мангу на уроках, гулять в соседнем парке и есть сколько угодно шоколада, чтобы снова просто жить, как обычный человек, обычная девушка, девочка, чтобы быть, наконец, человеком, а не функцией какого-то там наследника.       И что?       И что теперь?       Она снова Никчёмная Тсуна, разве что теперь одноклассники странно косятся и почти не лезут, но ведь так даже лучше. Не травят, но и любить, конечно же, не стали. Она снова не боится за маму — мама уехала в Италию с отцом, оставив её здесь доучиваться совершенно одну. Она снова спит много, даже больше, чем раньше — теперь нет мамы, чтобы будить её вовремя, а на существование школы ей давно уже наплевать. Придёт уроку к шестому — уже хорошо. Учитель силой затащит на урок или даже на кружок — ну, пусть будет. Да, в школе есть ещё такие учителя. Да, Тсуне совсем не стыдно. Она снова читает мангу на уроках или тоже спит, и всем наплевать, учителя иногда лишь трогают за плечи, но в основном лишь качают головами, понимая, что она уже безнадёжна. В школу она идёт медленно, десятыми дорогами, обходя по пути хоть весь город, а чем питается — сама никогда не помнит. Она снова живёт как обычная девушка, даже лучше, она не выполняет никакой функции.       Вообще никакой.       Что теперь?       По дороге в школу Тсуна чувствует себя уставшей, а придя, не хочет уходить. Она хотела бы пустить корни и превратиться в дерево, чтобы больше никогда никуда не ходить.       Поэтому она перестаёт ходить в школу.       Со временем приходит простая мысль — понимание, кто в этом виноват. Нет, мысль такая пришла не сама, Тсунаёши совершенно точно её искала, и её, и того, кто, собственно, виноват. Кто виноват в том, что Реборн из всех возможных наследников пришёл именно к ней. В конце концов, она всегда была девочкой слишком слабовольной и послушной отцу, слишком податливой — почему бы ему не соблазниться таким удобным материалом? Что же странного в том, что он соблазнился? А дальше что? А дальше начался её ад, двусторонний, как она сейчас поняла. Над ней постоянно издевался Реборн, играя в неё, как в куклы, подкидывал ей ненужных людей, которым была не нужна она сама, заставлял их во что-то верить, в первую очередь, в цель и друг в друга. А сама она — с другой стороны — начала в этом реально участвовать, тоже чего-то хотеть, пусть и не того, чего от неё хотел Реборн, но хотеть. Сама она рвалась в бой, честно рвалась, внутренне даже больше, чем внешне, она сама принимала решения. Она сама открыла ворота осаждающей её крепость армии. Она заставила себя верить, что тоже этого всего хочет, что ей всё это нравится, что её не всё делать заставляют. Она самой себе поверила. Да только поверить было мало, надо было ещё и быть, быть той умелой, старательной, серьёзной, умной и, пожалуй, действительно желающей всего ей предложенного, а не просто заставляющей себя что-то делать, какой её хотели видеть все вокруг, даже тихая добрая мама. А она кто? А она что? А она не только ни одной из характеристик никогда не соответствовала и ещё и соответствовать не хотела, так ещё и во всём остальном не идеальна… а с самой собой стоит быть честнее, так что скорее уж полностью безнадёжна. В том, что это всё скоро кончилось, действительно не было ничего, чего нельзя было ожидать. А теперь она не рада. А почему же она не рада, если так хотела, чтобы все от неё отстали? Потому, что она просто неблагодарная дура, чего уж там.       Тсунаёши перестаёт ходить в школу, иногда выбирается в магазин, лежит в постели и думает о том, зачем всё это, зачем всё это ей и какое место она занимает в этом во всём. Тсунаёши перестаёт ходить в школу, чтобы не мешать в ней окружающим, не отвлекать учителей, расстраивая их своей никчёмностью, не мешать одноклассникам своими вечными спотыканиями обо что-нибудь, разливаниями и рассыпаниями чего-нибудь, попытками влезть в какие-нибудь чужие споры с неуместными комментариями там, где их не просили, и знает при этом, что мешает своим отсутствием — заставляет сердиться… но этим она хотя бы мешает меньше. Тсунаёши иногда выбирается в магазин, где точно так же мешает всем своей кошмарной неуклюжестью, смотрит на всех и на всё с безразличием во взгляде и поэтому даже не извиняется. Тсунаёши думает о том, а зачем тогда, а зачем?       Тсунаёши думает об этом долго, месяца два, а может, и три, а может, больше, потому что сначала она отмеряла время по звонившей каждую неделю маме, а потом мама стала звонить реже, а намного ли реже, Тсуна не считала, она вообще не смотрела ни на время, ни на календарь. Тсунаёши всегда любила жизнь, какая бы она ни была, и поэтому думать было сложно. Но она точно знала, что ничего не изменится, что она так и останется лежать в этом пустом холодном доме, к ней никто не придёт, мама из Италии не вернётся, хранители тоже — под контролем Реборна они за всё это время стали отличными бойцами, желанными людьми очень много где, и она им теперь ни в каком качестве не нужна. И она не стала. Они, которые не были целью Реборна, стали, а она… а она не стала, и больше тут ничего не скажешь. И не поделаешь. Она никем никогда не станет.       Тсунаёши думает об этом долго, но у неё много времени, вся жизнь — и ни на что. Вся жизнь, которая не нужна никому, вся жизнь, которая ни на что не годится. Тсунаёши перестаёт думать, Тсунаёши решает делать.       Правда, почему-то она остро чувствует, вернее, предчувствует что-то, но ей ведь уже всё равно, ей всё уже равно.       Лезвие входит неожиданно сложно, кожа хочет жить, кожа не поддаётся, и Тсунаёши думает, что ей стоило ещё какое-то время подождать, чтобы не то что какая-то там кожа, а вообще каждая самая маленькая молекула её тела точно была согласна с её выбором. Но, скорее, просто она сама очень ослабла за это время. На бледной коже тёмно-красная кровь смотрится непоправимо хорошо, даже жалко резать дальше. Но — надо. Тсунаёши делает это медленно, почти любуясь. Да и к этому неожиданно приходится прикладывать немалую силу, хотя странно, она всегда думала, что это легко, просто больно. Тсуне кажется, что она нащупала ножом вену, и она не понимает, почему так долго её не было, и делает последнее усилие.       Тонкие… что-то касается её где-то в районе поясницы, три или четыре касания, она плохо это чувствует, но почему-то падает вперёд, лицом в пол, он липкий и пыльный. Потом замечает, что рука в крови уже вся, там чуть ли не алый фонтан, и с ним даже, она замечает, совершенно не сочетается куда более яркий и слишком жизнеутверждающий красный рукав того, кто её за эту руку схватил. Голова закружилась, стало душно, она не видела ничего, кроме пола и пыльных мышей, стало отчаянно тошно, перед глазами закружились чёрные точки, и глаза пришлось закрыть.