Цветы на снегу

Эрик Слингби чувствовал холод, кровь и слезы. Но не чувствовал смерти. Он помнил, что должен был умереть, но не помнил, когда — вечность или одно мгновение назад? Может быть, именно это и есть смерть? Нет, подумал Эрик — мысли приходили обрывочно, сквозь туман. Нет, мертвый вечно покоен, а у него в груди, словно дыра, сожаление о… о чем? Будто пытаясь найти в этой самой груди ответ, Эрик с трудом напряг руку, тяжелую, заледеневшую, и положил ее на себя. И правда, дыра. Закрыть, заткнуть ее нечем, так значит, ему теперь придется сожалеть, как ни крути. Слингби решил, что он увидел бы, где он, будь на нем очки. Но оказалось, что у него просто были закрыты глаза. Он открыл их. Вспышка белого. Как хорошо, подумал Эрик, что мигрень больше не сможет донимать его. Вокруг лежал снег. Ровный пласт чистого, белого снега — и больше ничего. Вот отчего ему было холодно. Надежда на покойную смерть таяла, а снег под телом Слингби почему-то нет. Эрик попытался сесть, но что-то мешало ему сделать это. Точно не дыра, понял он, но что-то другое. Зеленые путы, которыми он врос в снег. Да. Эрик не ощущал их в себе — или себя в них — но знал наверняка, что это его собственные стебли. У стеблей есть и корни, значит, их можно вырвать. Слингби провел бесчувственной ладонью по одному из сотни, остановил ее ближе к снегу и дернул. Тело тут же отозвалось такой болью, что Эрик заорал бы, если бы мог. Он зажмурил глаза. Сжал пальцами стебель. Эта боль была единственной, которую он мог испытывать. Что-то упало ему на нос. Начался снегопад. И Эрик вспомнил. Они похожи на снежинки, невесомые, кружащиеся в воздухе. Их свобода — только иллюзия, ведь они не могут выбрать, куда им упасть и когда таять. Невинные души, безгрешные. В памяти всплыло что-то еще, чьи-то абсентовые глаза… Но это видение заглушали крики и лица. Слингби не мог думать ни о чем, кроме нестерпимого желания прекратить эту страшную суматоху, эту ленту лиц и кадров, но почему-то он считал их. Или же… Нет, кто-то другой считал за него. Наконец, когда было отсчитано девятьсот девяносто девять, лента оборвалась. Слингби понял, о чем он сожалеет, вспомнил причину своей смерти, но на вопрос о его пребывании здесь все еще не было ответа. Наверное, Эрик должен чувствовать страх, смятение, вину, любовь, но кроме сожаления не осталось ничего. И серьезного, вдумчивого отношения к ситуации в том числе: захотелось высунуть язык и ловить им снежинки. Но Слингби не мог разомкнуть засохшие губы. Когда он дотронулся до них, оказалось, что вместо на рту у него — лепестки цветов. Цветы. «Цветы эрики… На языке цветов они означают одиночество. Каждый человек одинок с рождения до последнего момента своей жизни.» В памяти всплыла фраза, которую сказал кто-то, кто раньше был дорог Эрику. Но кто? И кем он приходился ему? Слингби еще неподвижно лежал на снегу, когда понял, что рядом с ним кто-то стоит. Вернее, над ним — чье-то лицо склонилось к нему. Но чем больше Эрик всматривался в его черты, тем меньше мог уловить. Лицо было как сон, который забывается, когда начинаешь думать о нем. Зато Эрик мог чувствовать, как незнакомец прикоснулся к дыре в его груди и обвел ее пальцем по кромке. А потом нырнул рукой внутрь, и достал оттуда что-то черное. Предмет был так же неузнаваем, и взгляд терялся, тонул в нем, словно в бездне. Как будто смотришь на пустоту, подумалось Эрику, и пытаешься найти в ней что-то неуловимое. Предмет исчез из поля зрения Слингби — незнакомец куда-то положил его. Эрик хотел отыскать глаза неизвестного, чтобы взглядом выразить все свои вопросы или хотя бы догадаться, кто же это, но не мог — к тому же, сами очертания головы незнакомца начали растворяться, непрерывно менять свое нахождение. Снегопад усилился. Снег покрывал тело Эрика, падал ему в дыру. Неизвестный взялся за лепестки, связавшие кожу рта Слингби, и вырвал их. Эрик замычал. — Кричи, Эрик. Это за твой грех. Незнакомец скрутил его стебли, и Слингби закричал. Боль, выворачивающая всё внутри, продолжалась долго. Неизвестный положил руку на голову Эрика, ласково поглаживая по волосам. Тепло разлилось по телу, наполняя все жилы, сливаясь с замершей кровью, горячими слезами выплескиваясь наружу, но не смея утолять тягучую боль. Слингби закрыл глаза. — А это — за твой огонь. Голос был то ли мужской, то ли женский, чистый или хриплый, но такой невыносимо знакомый. Отыскать в памяти образ обладателя было все равно, что ловить мошек на ветру — неуловимо и беспокойно. Руки, что касались его, были такими родными, изученными до каждой морщинки, что Слингби обязан вспомнить! Но он не мог. — Кто ты? — он был способен только на шепот. — Для тебя это уже не важно. Спи, Эрик. Напоследок мелькнули ярко-зеленые глаза, похожие на языки колдовского абсентного пламени. Почему-то Эрик подумал, что этим неизвестным мог быть он сам. На грани сознания и мертвого тумана он почувствовал, как его тело разрастается зелеными стеблями, растворяется в их сосудах, рвется корнями в землю. Он распускается светло-сиреневыми лепестками на верхушках цветов, запорошенных снегом. А потом исчезло и это. *** Алан Хамфриз не шевелился, лежа на бесконечных белых сугробах. Вокруг не было никого.